Кристин Мэнган: Континентальный роман

Рону – за то, что всегда читал мои первый и последний черновики – и все, которые были между ними.

Памяти Шедоу, чьи путешествия на протяжении всей жизни приводили его в самые разные места – и однажды привели даже к берегам Орана.

THE CONTINENTAL AFFAIR by CHRISTINE MANGAN

Copyright © 2023 by Christine Mangan

© Анна Гайденко, перевод, 2024

© “Фантом Пресс”, издание, 2024

1
Анри

– Простите, но, по-моему, вы сели на мое место.

Анри поднимает взгляд на пассажирку, молодую женщину лет двадцати пяти, которая смотрит на него с некоторым подозрением, сжимая в руках кожаную сумку. Женщина обратилась к нему по-английски, и он никак не может придумать правильный ответ, слова всплывают у него в голове и тут же ускользают. Какая нелепость – он же знает этот язык как родной. И все равно он не готов, его застигли врасплох. Вот бы сейчас было раннее утро, он сидел бы в “Метрополе” и у него еще оставалось время.

Анри достает билет и делает вид, что изучает его.

– Смотрите, вы должны сидеть вон там, – говорит молодая женщина, указывая рукой в перчатке на сиденье напротив.

Она элегантно одета – черные брюки и блузка. Худощавую фигуру частично скрывает шерстяное пальто, и когда она наклоняется, большие золотые пуговицы звякают друг о друга. Анри еще не привык к женщинам в брюках, но думает, что ей такой наряд почему-то идет.

– Да, точно, – отвечает он, спохватившись, что так до сих пор ничего и не сказал. – Прошу прощения.

– А, так вы говорите по-английски, – произносит она с облегчением. – Вот и славно.

Она улыбается – натянуто, скупо, – и он замечает, что верхний зуб с левой стороны у нее кривой; когда она была маленькой, ее родители, наверное, из-за него переживали. Но и это ее не портит.

Он встает, указывает на ее сумку:

– Вы позволите?

– Нет, спасибо, пусть пока побудет при мне.

Анри уверен, что ее пальцы незаметно сжимают ручку.

Он кивает:

– Bien sûr^[1].

Они садятся друг напротив друга. В купе душно. Он видит, как она ставит сумку на сиденье рядом с собой, и ему кажется, что он чувствует запах пассажиров, которые ехали здесь до них. Когда-то в таких поездах строго блюли стандарты – крахмальные салфетки, до блеска натертая латунь, – но теперь на лампах пятна, на обивке сидений зацепки. Интересно, когда здесь в последний раз мыли окна?

Еще один пассажир подходит к их купе, заглядывает внутрь и уходит.

– Надеюсь, к нам больше никто не подсядет, – говорит она, глядя вслед незнакомцу, исчезающему в коридоре.

– Если так, давайте поменяемся местами, – отвечает он и спешит пояснить, спотыкаясь на словах, которые мысленно переводит: – Когда я сижу в поезде против движения, то чувствую себя странно – как будто сам не свой.

– Вы имеете в виду, вам нездоровится? – переспрашивает она, заправляя прядь волос за ухо. – По-моему, об этом есть поговорка. Что-то насчет того, чтобы не жить прошлым, а смотреть в будущее.

– Английская поговорка? – Она в ответ лишь пожимает плечами, и он уточняет: – Но вы же из Англии, n’est-ce pas?^[2]

Она кивает:

– Из Лондона. С юга от Темзы. – Она делает паузу, изучает его взглядом. – А вы, полагаю, из Франции?

– Я француз, – подтверждает он и, немного помявшись, добавляет: – Из Алжира.

По ее лицу пробегает тень. Он не знает, уж не померещилось ли ему, убеждает себя: наверняка померещилось; что может знать эта молодая женщина о стране, в которой он родился, о ее внутренних раздорах, о ее борьбе за независимость? Она бормочет что-то утвердительное – но нет, он вдруг осознает, что понял ее неправильно, она сказала совсем другое слово, Оран. Она прошептала название его родного города. Он вспоминает о том, что случилось почти две недели назад.

Должно быть, она что-то прочла в его глазах, потому что натянуто улыбается и говорит:

– Видимо, я угадала. – Повернувшись к окну – дыхание туманит стекло, – она продолжает: – Мне однажды посоветовали там побывать.

Дар речи возвращается к нему.

– Vraiment?^[3]

На мгновение – чуть дольше – он решает, что больше она ничего не скажет. Не заметив ни намека на то, что она намерена продолжить, он готов уже откинуться на спинку сиденья и отвернуться – пожалуй, с разочарованием, понимает он, – как вдруг она переводит взгляд на него и говорит:

– Да. Мне сказали, что из окна в северной стене форта Санта-Крус открывается особый вид, лучший во всем городе. Мне пришлось бы взять напрокат автомобиль – я не смогу подняться туда по канатной дороге, я боюсь высоты. Но я хотела бы когда-нибудь это увидеть. Этот бескрайний синий простор. – Она замолкает, переводит дыхание. – А потом я поехала бы на машине за город, нашла бы кафе с видом на горы и море и заказала там créponné^[4].

Он чувствует на языке остроту лимона, сладость сахара. Вкус детства, который по-прежнему с ним, даже в изгнании.

Она поворачивается к нему:

– Даже не верится, что так бывает, n’est-ce pas?

Он медлит с ответом.

– Oui. Особенно в такую погоду.

Оба поворачиваются к окну, где в тумане холодного утра не видно солнца.

– Кстати, меня зовут Луиза. Луиза Барнард. – Она чуть подается вперед, сокращая расстояние между ними, и протягивает руку. – Можете называть меня Лу – меня все так называют.

– Правда? – говорит он. Ему кажется, что это имя ей не подходит.

Она не отводит взгляда.

– Да.

– Анри, – отвечает он, тоже подаваясь навстречу, и пожимает ей руку. – Приятно познакомиться.

Они не сразу выпускают ладони друг друга.

– Не возражаете? – спрашивает она, указывая на закрытое окно. Достает из кармана пальто пачку “Житан”. Ему кажется, что у нее слегка дрожат руки.

– Нет, конечно, нет. Давайте я. – Он встает, открывает окно и замечает, что она так и не сняла пальто. – Вы долго пробыли в Белграде? – спрашивает он, снова садясь.

Она запрокидывает голову, выдыхает дым.

– Всего пару дней.

Их прерывает проводник. Анри достает из кармана пальто билет и паспорт. Проводник изучает их и кивает. Поворачивается к молодой женщине, которая, в свою очередь, открывает небольшую кожаную сумку, вытаскивает билет и паспорт и протягивает ему. Проводник переводит взгляд с паспорта на женщину и опять кивает – по-видимому, удовлетворенный.

– Hvala vam^[5], – говорит он и выходит.

Они устраиваются поудобнее. Вагон дергается, струя пара со свистом вырывается в воздух. Ни он, ни она не поворачиваются к окну, к платформе, не смотрят в коридор, на проходящих время от времени пассажиров и носильщиков, везущих за собой багаж.

Они смотрят друг на друга.

В наступившей тишине, пока они ждут отправления поезда, Анри не вспоминает о последних двух неделях, не упоминает Гранаду, Париж и те минуты, пусть даже короткие, которые они там пережили вместе. Она, в свою очередь, не говорит о том, что случилось в Белграде. Между ними как будто устанавливается взаимопонимание, негласное соглашение, в соответствии с которым они будут притворяться – по крайней мере, пока, – что прошлого не существует. Что в этот самый момент, здесь, в этом самом вагоне, они встретились впервые. Однако, откидываясь на спинку сиденья и чувствуя, как поезд начинает движение, Анри думает, как же ему жаль – и как это в самом деле досадно, – что все, что с ней связано, – ложь.

Прежде

Чаще всего ему снился запах créponné.

Этот знакомый аромат карамели, витающий в воздухе, такой сильный, что он почти ощущал на языке предвкушение кислоты лимона, почти верил – в те мгновения, пока еще толком не проснулся, – что он вернулся домой. Что стоит только открыть глаза, и его взгляд встретит выходящие на ажурный балкон французские окна, в которые льется яркое североафриканское солнце, – в зависимости от того, с какой стороны дует ветер, от времени суток и от колыхания бугенвиллеи.

Анри открыл глаза.

Проснувшись в другой стране, на другом континенте, он позволил себе еще ненадолго окунуться в воспоминания, лежа в постели. И действительно вспомнил все: поездки на автомобиле на пляж и в Типазу, чтобы погулять среди римских руин и вообразить себе то, что было здесь раньше. Запахи дизеля, раскаленного песка и оливковых деревьев, выжженные в его памяти и переплетенные так, что один не мог существовать без другого. Он вспомнил, как ходил в кино с друзьями, а вот был это “Бальзак” или “Эскуриал”, вспомнить так и не смог, и образ ковра, темно-красного с цветочным узором, навсегда запечатлелся в его сознании вместе с зернышками попкорна, которые уронила девушка-лоточница. Он вспомнил ресторан неподалеку от города, куда отец водил их, когда бывал в особенно хорошем настроении. Этот ресторан ютился на склоне холма, синева Средиземного моря, уходящего в бесконечность, подчеркивала белизну его стен, и все вокруг было пропитано сосновым ароматом. И солнце, вечное солнце, сияющее так ярко…

Только перед ним было уже не солнце, а сияющий шар, который обжигал и ослеплял, и он был уже не на улице, а в маленькой комнате, тесной и грязной, погруженной в темноту, если не считать этого единственного источника света. Пот собирался на коже, стекал по вискам, скатывался по спине. Крики, вопли – демонстранты, он это знал, – доносившиеся снаружи, то усиливались, то затихали, но было и что-то еще. Выстрелы, подумал он, хотя это было трудно определить, трудно разобрать сквозь толстые стены. И тут что-то заскрежетало, хотя он не мог точно понять где. Скрежет был громче всех остальных звуков, как будто, что бы это ни было, оно происходило прямо у него над ухом, но когда он провел рукой по щеке, то не почувствовал ничего, кроме воздуха. Он поднял голову, щурясь от яркого света.

Два широко раскрытых глаза обвиняюще уставились на него в ответ.

Анри вздрогнул и очнулся, весь мокрый от пота. Он видел перед собой комнату, пустую и невзрачную. Видимо, он заснул. Значит, это всего лишь сон, ночной кошмар. Оран за сотни миль отсюда, а его воспоминания за этот промежуток между “тогда” и “сейчас”, который длился уже больше года, с каждым днем слабели.

Сны, кошмары – все, что у него осталось.

* * *

Не в силах заснуть, Анри сбросил одеяло и решил, что не спеша пойдет в Альгамбру, где он должен быть через несколько часов, чтобы забрать деньги.

Он быстро умылся над крошечной раковиной, стоявшей в углу комнаты. Вытирая пот, он посмотрел в зеркало, на свое отражение, глядевшее на него в ответ, и вспомнил эти глаза из кошмара. Он привык к ним – к кошмарам, не к неотвязно преследующим его глазам – настолько, насколько вообще возможно привыкнуть к неопределенности. По крайней мере, он знал, чего ожидать. Повторения того дня, того самого, который в конце концов убедил его уехать и порвать с прежней жизнью раз и навсегда, потому что жизнь, которой он жил, внезапно перестала его устраивать. Иногда он задавался вопросом, когда это произошло, но сам понимал, что все менялось постепенно, день за днем, месяц за месяцем, так что до поры до времени ему удавалось прогибаться и приспосабливаться, закрывая глаза на правду. Притворяться было так легко – а потом стало невозможно.