Откидываю голову на спинку дивана, тупо смотрю в потолок. Просветительская ценность документалки Коула, будущего кинорежиссера, оказалась примерно такой, какой я и ожидала, – нулевой. Но одна часть меня поразила. Хассан – единственное, что там было стоящего.

Я открываю записную книжку и пишу: «Порой это – знак, что я не решил какие-то проблемы в прошлом или должен найти развязку… Не всегда, иногда».

Развязку.

Просматриваю записную книжку. Я делаю в ней записи после каждого исчезновения. Раньше я не видела в своих воспоминаниях какой-то системы, но в последнее время явно проявились закономерности. Это я и без всякого специалиста заметила. Мои собственные записи глядят на меня, сверкая доказательствами.

Исчезновение номер шесть. Грейпфрут и мускус; моя мама в библиотеке.

Исчезновение номер семь. Меловая пыль; я рисую семейный портрет на тротуаре.

Исчезновение номер восемь. Малиновый сироп; ищу маму, разлив сок из пакетика.

Исчезновение номер девять. Кукурузный чай и сигареты; впервые вижу аппу в слезах.

И конечно, исчезновение номер десять. Опилки; остров Солт-Спринг.

До этого мама была в центре воспоминания только во время исчезновения номер два: запах кленового сиропа отправил меня в тот день, когда аппa пытался испечь блинчики, но они у него все подгорели. Мама сказала, что их жалко выбрасывать. Она соскребла обугленный слой и добавила двойную порцию сиропа, чтобы замаскировать горелый вкус. Получилась какая-то жуть, но мама утверждала, что это напоминает ей тальгону, сладость из ее детства. Это такая плоская круглая конфета, в середине которой выдавлена фигурка. Конфету надо съесть, не поломав фигурку. И мама умяла все блинчики. Я и не вспоминала этот день, пока не вернулась в него. Так почему же мама стала теперь возникать в воспоминаниях так часто?

Пытается ли мое подсознание что-то мне сказать? Что нужно найти развязку для нашей истории, если я хочу пропадать реже? В голове звучит голос Хассана: «Порой это – знак». Так это знак? Сигнал от Бога, Вселенной или моего собственного мозга о том, что есть правда, которая должна быть открыта, и я не найду покоя, пока не открою ее?

– Бред какой-то, – говорю я вслух.

А если? А если не бред? А если это все же знак: найду ответы на все вопросы о маме и стану исчезать реже? Я, наконец, вздохну свободнее, испытаю все, что должна испытать в первый раз, – свидания, танцы, водительские права. Смогу выставлять работы без страха.

Я вообще могла бы жить полной жизнью.

Мамино лицо снова возникает у меня перед глазами – далекое, отстраненное; такое, как в домике на острове Солт-Спринг. Если у нее тоже СЧИВ, она бы поняла, что я сейчас чувствую. А я бы знала, что чувствует она. Может, она вообще не ушла бы, если бы знала, что через несколько лет я тоже столкнусь со СЧИВ. Останься она тогда, мы могли бы поддерживать друг друга. И может, даже еще сможем, если снова встретимся.

Слышится звяканье ключей, и входная дверь открывается. Я поднимаю глаза и вижу, как входит аппа с коробкой пиццы. Неужели уже пришел с работы? Это сколько же я так сижу?

– Привет, аппа, – говорю я, запихивая ноут и записную книжку под диванную подушку. И натягиваю улыбку.

– Привет. – Он поднимает коробку. – А я с пиццей.

– Круто, умираю с голоду, – живо отзываюсь я.

Почему-то я чувствую себя виноватой, как будто он поймал меня за каким-то запретным занятием. Пожалуй, я всегда себя так чувствую, когда думаю о маме. Сейчас трудно поверить, но до ее ухода мы с аппой могли говорить обо всем. А потом она ушла, и появились темы, на которые больше говорить нельзя. Вскоре я поняла, что аппа избегает любого упоминания о ней и мне лучше следовать его примеру. Потом прошло еще немного времени, и мне поставили диагноз СЧИВ. Новая тема, которую он не хотел затрагивать. Табуированные темы медленно накапливались между нами, и однажды их оказалось так много, что проще стало не разговаривать вовсе.

– Эйми?

Я моргаю. Аппа уже у кухонного стола, открывает коробку с пиццей. Встаю, иду к нему.

В коробке лежит половина гавайской пиццы и половина канадской, с томатным соусом, моцареллой, беконом, пепперони и грибами и соусом. Соус «халапеньо ранч» прилагается. Я всегда такую заказываю. Интересно, спросит ли аппа, как прошел мой день, как я себя чувствую после вчерашнего исчезновения, хочу ли поделиться воспоминанием.

Нет, не спрашивает. Едим молча.

Я подбираю слова, чтобы расспросить его о маме, соображаю, как его разговорить, и тут он сообщает:

– Мне сегодня звонил школьный психолог.

Я едва не роняю кусок пиццы.

– Мистер Раяга?

– Да.

Мое сердце воспаряет. Слава мистеру Раяге, который выполнил свое обещание и позвонил аппе по поводу моего похода к специалисту. Это как нельзя кстати.

– А что говорил?

– Да ничего особенного. Беспокоился за тебя, но я сказал, что тебе уже намного лучше. – Аппа рассматривает мое лицо. – Похоже, так и есть. Выглядишь сегодня гораздо бодрее.

Я моргаю. Просто не знаю, что сказать:

– Я… Ну… А он не упоминал о встрече? Или о моем походе к врачу?

– А, ну да. Но я сказал, что это лишнее. И что мы сами справляемся.

– А мы справляемся? – спрашиваю я, не веря своим ушам. «Не раскачивай лодку, Эйми, – останавливает меня внутренний голос. – Не обостряй». Но я не в состоянии сдерживаться. Я обязана знать. – А как именно мы справляемся?

– Ну, ты осталась дома, и тебе стало получше, так? – говорит аппа. – Тебе всего лишь нужно было немножко отдохнуть.

Я смотрю на него в упор. Неужели он думает, что все так просто?

– Аппа, меня вчера не было девять часов.

– Ну ты же вернулась, и сейчас все хорошо. И потом, такое случилось только один раз. Больше не повторится.

– Разве ты можешь это гарантировать? – Я повышаю голос, перехожу на крик.

Он смотрит на меня удивленно – не ожидал крика. Затем удивление сменяется чем-то более знакомым: молчаливой просьбой, которая повисает в воздухе между нами. Оставь это. Давай просто спокойно пообедаем.

– Мы же говорили об этом вчера утром. Тебе надо хорошенько постараться не делать так больше. Ты же умная, способная девочка. Надо тренироваться, ясно? Не сдавайся.

Он улыбается, возвращаясь к своей пицце. Взгляд становится далеким, и он вновь переносится в то место, куда мне нет доступа. Только теперь я прозреваю. Что бы я ни говорила, как бы часто ни исчезала и кто бы ни пытался его убедить, аппа не увидит то, что видеть не хочет. Я все жду, когда он придет на помощь, но он никогда не придет. Никогда не станет слушать, никогда не будет на моей стороне так, как мне нужно, никогда не поймет, что это нельзя преодолеть одной силой воли.

Я медленно роняю пиццу на тарелку, прошу прощения и выхожу из-за стола.

«До меня дошло», – думаю я по пути в свою комнату, закрываю дверь и приваливаюсь к ней спиной.

Я совсем одна.

Семь

– Блинчики?

Никита с улыбкой выглядывает из-за меню, уже подзывая нашего официанта, как будто знает мой ответ заранее. И ведь правда знает. Как только она позвонила мне утром и позвала вместе позавтракать, я сразу поняла, что мы разъедим нашу традиционную стопку пышных блинчиков на пахте и закусим хашбраунами в ресторане «АйХОП». Я знала, что она старается меня взбодрить. Как-никак блинчики – целительная пища.

– Давай, – говорю я и закрываю свое меню. – И пожалуйста, не забудь…

– Хашбрауны и тарелки для двоих. Естественно. За кого ты меня принимаешь?

Сегодня суббота, и мы подоспели как раз вовремя, чтобы занять удобный уголок до того, как набежал народ. Никита делает заказ и поворачивается ко мне, ее улыбка предвещает расспросы.

– Ну как твой день отдыха и восстановления? – спрашивает она. – Утром без тебя было грустненько ехать.

– Ну, отдыхала, восстанавливалась… Все по классике, – говорю я непринужденно. На самом деле отдыхом и восстановлением там и не пахло, но я не хочу грузить Никиту подробностями вчерашней встряски. – Что новенького в школе? Расскажи мне все про аукцион. Не могу поверить, что пропустила его. Еще раз извини.

Никита смотрит в упор:

– Вот не надо так.

– Как?

– Не знаю. Так. – Она делает неопределенный жест в мою сторону. – Уклоняться от ответов.

– Да я не уклоняюсь.

– Я тебя умоляю. Я же вижу, что у тебя все НОРМ. Заглавными. Давай рассказывай.

Я смотрю вниз, на стол, теребя крышки бутылочек с сиропами. Я люблю классический кленовый. Никита всегда берет черничный или клубничный. Так, значит, она считает, что у меня непреодолимое ощущение расширяющегося мрака. Наверное, вчера так и было. После пиццы с аппой я ушла к себе и принялась изучать свои записи – каждую мелочь, которую отметила, пока падала в эту темную кроличью нору. Развязка. Решить. Мама в центре воспоминаний. Аппа никогда не придет на помощь. В конце концов я уснула, уткнувшись лицом в страницу. Это был тяжелый, густой сон без сновидений, после которого утром болела шея.

Однако сегодня… Сегодня мне лучше. Никакого ощущения мрака и падения в нору. Или, по крайней мере, мне удается отвлечься. Малыш за соседним столом хлопается лицом в гору взбитых сливок на своей вафле – замотанная мамочка не успевает его поймать. Колокольчик на входной двери не умолкает, постоянно входят новые люди, официанты протискиваются мимо столиков с тарелками бекона, яичницы и французских тостов. Ковер выглядит чудовищно, но куда же без него. А я лишь часть этого, всего этого, но, если я заговорю с Никитой о своих истинных чувствах, я выпаду из обстановки. Отдамся чувству мрака и падения, и оно меня одолеет.

Проще притвориться, что все действительно в порядке. Но по взгляду Никиты я понимаю, что она не даст мне соскочить с крючка так легко. Я колеблюсь, думая, с чего начать, а затем говорю:

– Насчет воспоминания, в которое я угодила в четверг. Это момент из детства. Я тогда случайно услышала разговор родителей. Я не все их слова разобрала. Но мама говорила, что она часто пропадает и это все труднее контролировать.

Я не упоминаю, что аппа мог знать о причине ее ухода и, вероятно, лгал мне. Почему-то мне хочется его защитить. Как бы я ни злилась на него, не хочу выставлять его плохим в глазах Никиты.

– Так вот. Я думаю, вдруг у нее был СЧИВ, как у меня, а я просто не знала об этом. – Я усмехаюсь, изображая непринужденность. – Такая мелочь, знаю, но это застряло в голове. И теперь я вообще больше думаю о маме. Почему она ушла, каких фрагментов истории мне недостает. Я замечаю, что она все чаще появляется в моих воспоминаниях.

Никита внимательно смотрит на меня широко открытыми глазами.

– По-моему, это вовсе не мелочь, – говорит она, – а совсем наоборот.

– Правда?

– Конечно!

– Ну, вообще-то, я допускаю, что это не мелочь.

Я не хотела грузить Никиту своими тяжелыми мыслями, полагая, что, возможно, делаю из мухи слона, но ее реакция развязывает мне язык, и слова вылетают прежде, чем я успеваю остановиться.

– И тогда, понимаешь… Я так мало о ней знаю, но вдруг именно этот огромный кусок моей жизни нас с ней роднит. Может быть, я теперь так часто ее вижу в воспоминаниях, потому что глубоко внутри чувствую, что должна узнать о ней больше, узнать что-то важное. То, что в итоге позволит мне думать о ней спокойно, а не мучиться вопросами. – Я замолкаю, сжимая губы. – Но с этим, увы, ничего не поделаешь. Это мало что меняет, ведь она не рядом.

– А с ней никак нельзя связаться? – спрашивает Никита осторожно.

Мы редко говорим о моей маме, и я вижу, что подруга тщательно выбирает слова, чтобы не сбить настроение. Запоздало осознаю: до этого момента я даже не говорила Никите, что все мои недавние воспоминания – о маме.

Качаю головой:

– Мы только знаем, что она там, в Корее, но ее контактов у нас нет.

«А ты уверена?» – подначивает меня внутренний голос.