Перикл ощутил, как его пронизывает холод. Озабоченный спасением Кимона и делами Афинского собрания, он и не подозревал, что дома его ждут еще большие неприятности.

– С мальчиками все в порядке?

Мать в ответ быстро кивнула, но Перикл испытал лишь легкое облегчение.

– Конечно. Я бы не допустила ничего…

– Что случилось с Маниасом? – не дал ей договорить Перикл.

Лицо Агаристы было бледным и будто окаменело. Он понимал, предчувствия его не обманывают.

– Я… Позавчера Фетида послала меня в город с какими-то счетами, клялась, что без меня это никак не уладить. Я ничего не знала. Ростовщику не сказали заранее о моем приходе, и когда я вернулась… – Мать замолчала.

Перикл взял ее за плечи.

– Что? – спросил он, стараясь сохранять спокойствие, хотя ему уже хотелось встряхнуть ее.

– Она призвала владычицу легкой смерти. Фетида заплатила, чтобы та пришла в имение. Говорят, все случилось быстро, Перикл. Старые люди не страдают, когда она приходит за ними.

Он разжал руки и слегка поморщился, увидев оставленные его пальцами белые следы.

– Что она делает, эта женщина? – Он и сам знал, но все равно заставил мать объяснить.

– Они уводят умирающих, когда те слабы или страдают от боли. Один удар молотком в висок или удушение. Некоторые считают это милосердием, долгом перед богами. Мне очень жаль, Перикл. Я бы не позволила, если бы была здесь.

– Значит, Маниасу стало хуже? Он выглядел вполне довольным, когда я в последний раз был здесь.

– Он не изменился, – ответила Агариста.

Перикл посмотрел на нее и больше ничего не сказал. Они поняли друг друга. Через некоторое время он прошел через дом в центральный двор. Оттуда лестница вела наверх, в спальни. Однако Перикл остановился, заметив ожидавшую его Фетиду. Она сидела на деревянной скамье у бассейна и выглядела совершенно спокойной.

Перикл уже не был молодым человеком, которого Фетида знала прежде. А теперь она не жена ему. С тихим вздохом он пересек двор и опустился рядом с ней:

– Где мальчики?

Фетида скрестила ноги и, прежде чем ответить, быстрыми движениями пальцев оправила одежду. Она нервничает, догадался Перикл. И не без причины. Его не ждали дома, он должен был вернуться через много недель, а когда наконец появился бы, Маниас уже давно лежал бы в могиле вместе со всей ее злостью.

– Они устраиваются в городском доме. Мне не сказали, что ты вернешься домой так быстро, Перикл. Я бы осталась с ними, если бы знала. Ты дал мне месяц.

– Фетида, правильно ли ты поступила, позвав эту владычицу легкой смерти? Или просто хотела досадить мне?

Она обратила на него горящий взгляд своих темных в сумраке глаз:

– Тебя здесь не было. Я позвала ее из жалости. Иногда так нужно поступать, если старик задерживается здесь дольше положенного. Думаю, Маниас в конце концов согласился с этим.

Фетида отвела глаза, и Периклу показалось, что она вспоминает это ужасное событие. От неловкости он сглотнул, не смея выспрашивать подробности. Стоит ему услышать, что Маниас боролся за жизнь, звал хозяина по имени, и этот образ будет долго преследовать его, а старика уже не вернешь.

Если Фетида хотела причинить ему боль, то одержала блестящую победу. Но все же она мать его сыновей. Перикл встал, понимая, что у него остался только один путь.

Тому, что такое праотес^[2], он научился у своего отца и у самого Маниаса, который считал это качество высшей добродетелью. Оно состояло в силе через спокойствие и контроле над эмоциями в самых сложных обстоятельствах. В момент, когда единственной альтернативой было выхватить меч и убить Фетиду, обладание им сослужило ему хорошую службу.

– Так как я вернулся рано, Фетида, то завтра же прикажу, чтобы твои вещи перевезли в город. Мальчики будут жить с тобой. Но это место останется для них домом. Скоро я найду наставников для них обоих и, пока ты не выйдешь замуж, буду нести расходы по содержанию твоего хозяйства.

Перикл вдруг улыбнулся, в ответ Фетида прищурила глаза. Не такой реакции она ждала, и это дало ему силу продолжить:

– Я помню время, когда этот дом был наполнен светом и людьми. Они болтали, смеялись и пили много вина. Здесь я впервые встретился с Эсхилом, задолго до того, как мы выиграли Дионисийские игры с его пьесой. Театр тогда еще не сгорел. Клянусь богами, мы неплохо проводили тут время! Я буду вспоминать об этом, думая о тебе.

Фетида поднялась. По тому, как она держала руки, Перикл понял: его бывшая супруга едва сдерживает ярость. Но что она могла сказать. Фетида презрительно тряхнула головой и ушла, оставив его одного в лунном свете. Проводив ее взглядом, Перикл опустил голову и заплакал, вспоминая друга детства, которого потерял.

* * *

Кимон стоял на холме Пникс, слушая, как стратег Эфиальт вовсю старается уничтожить его. Солнце светило жарко, и архонт чувствовал, как у него под хитоном по ребрам течет пот. Он никогда не любил Эфиальта. И неприязнь возвращалась к нему сторицей. Стратег не скрывал своего отношения. Со всепоглощающей страстью он обливал презрением эвпатридов, родовую афинскую знать, землевладельцев и старые семьи. Больше всех он ненавидел архонтов, хотя они теперь могли только давать советы и по закону не обладали никакой реальной властью. Окончательное решение выносило Афинское собрание, и Кимон размышлял, вспомнят ли эти люди о заслугах его семьи, пока Эфиальт ораторствовал перед ними.

Перикл утверждал, что понимает народ – и в собрании, и в городе, но если эти неблагодарные скоты отправят своего архонта в изгнание, Кимону будет трудно не испытывать к ним презрения. Он имел свое представление об Афинах. В нем было место и беднякам, и женщинам, и детям, в нем умещались и рабочие кварталы, даже уличные мальчишки и воры, которые орудовали в порту. Когда он вел в поход флот Союза, то представлял их всех, а не только семьи эвпатридов. И все же…

Кимон вздохнул и покачал головой. Эти люди злили его. Эфиальт говорил о простых людях так, словно они были какими-то особенными афинянами, которых Кимону не понять. Стратег снова и снова упоминал богатство семьи архонта и ни разу не вспомнил о его службе городу. Какое значение имело то, что предки Кимона владели землями, лошадьми и серебряными рудниками? Отцов не выбирают! Предки Кимона поставили на кон все, что имели, ради того, чтобы оставить наследие, и Кимон позволял беднейшим из бедных кормиться со своих полей и житниц. Эфиальт, похоже, считал, что им следует отвергнуть руку, кормившую, одевавшую и защищавшую их. Такой неиссякающий поток злобы всегда оставался для Кимона загадкой.

Шестеро командиров, участвовавших в походе в Спарту, вступились за него. Перикл тоже старался как мог, терпеливо снося холодное презрение Эфиальта и ярость части толпы, возмущение которой подстегнули речи стратега.

Тем не менее собрание взволновалось, и общий настрой был против Кимона, архонт это чувствовал. Они изгнали Ксантиппа и Аристида – людей, славных своей честью. Есть ли шанс у него? Это было помешательство, и единственным оправданием им служило то, что у них нет царей. Так думал Кимон. Если они и срывали на ком-нибудь злость, то делали это по собственной воле, царский род тут ни при чем. Нет, это они сами: их голоса, их назначенцы. В конце концов, помимо насилия и богов, над ними не было другой власти.

Последний оратор спустился с трибуны. Эпистат выкликнул других желающих взять слово, но толпа волновалась, из ее безопасных глубин раздались нестройные крики: «Голосовать!» Кимон едва слушал. Он повернул лицо к ветру и закрыл глаза. На Пниксе в тот день собралось двадцать тысяч человек. Эфиальту нужно было всего шесть тысяч голосов, чтобы Кимона на десять лет изгнали из пределов Аттики. Люди и раньше уже переживали такие голосования, но голосования в его поддержку не предполагалось, не дадут Кимону и шанса оправдаться. Если нужное количество голосов наберется, его прогонят, не дав возможности оспорить решение.

Он следил, как выстраивается очередь. Многие в собрании демонстративно стояли в стороне, скрестив на груди руки, и сердито глядели на тех, кто собирался бросить кусок битой черепицы в урну для голосования. Она стояла перед ними всеми, скрепленная полосами железа или бронзы. В нее поместятся все остраконы, которых хватит, чтобы покончить с ним.

День подходил к концу, солнце закатывалось за горизонт. Кимон с утра ничего не ел. Он был голоден и хотел пить, но не уходил с холма. Не важно, каков будет результат, он сказал себе, что проследит за каждым опущенным в урну черепком, за каждым, на поверхности которого нацарапано его имя. Это было придумано, чтобы проголосовать могли даже самые бедные, и Кимон только удивлялся. В любом другом месте царский двор покатился бы со смеху, увидев такое. Но это происходило, и они голосовали, решая его судьбу.

Произвели подсчет, результат огласили. Когда число достигло пяти тысяч, по толпе расползлась новая волна напряжения. Люди следили за каждым, кто подходил и, раскрывая ладонь, бросал в урну осколок какого-нибудь старого горшка. Некоторые сторонники Эфиальта начали со смехом вслух считать количество. Кимон же лишь молча смотрел. Очередь истончалась, и он не мог понять, хватит ли его противникам голосов. Недостача всего лишь одного делала его свободным человеком.

Кимон, не мигая, глядел на последний десяток голосующих, у него даже глаза защипало. Или он убедил себя в этом. Служители совета провозгласили: «Свершилось», и голосование было закончено. Несколько человек еще ожидали возможности бросить черепок в урну, но их отогнали. Произвели подсчет, и Кимон склонил голову.

Перикл с мрачным видом подошел к нему и встал рядом. Зенон и Анаксагор сурово оглядывали толпу и тех, кто собрался вокруг Эфиальта. Некоторые добились желаемого, это точно. Тем не менее на каждую сверкавшую улыбку приходилось два или три ошеломленных лица.

Перикл осторожно развернул Кимона. Тот был рад, что друг с ним, и пошел к ведущим вниз ступеням. Ему предстояло до конца следующего дня покинуть город и не ступать на его землю десять долгих лет. Кимон моргал утомленными глазами, глядя на Афины, и пытался запечатлеть в памяти этот вид, который станет для него утешением в годы изгнания.

– Мне жаль, – сказал Перикл. – Эфиальт теперь все чаще добивается своего. Он заключает соглашения и вступает в сделки.

– Что ж, он хотел, чтобы я ушел, и получил желаемое. Остерегайся его. Он слишком много говорит о народе.

Перикл кивнул, хотя не вполне соглашался с Кимоном. Он понимал, что его друг только начинает постигать смысл произошедшего, полную меру обрушившегося на него несчастья. Кимон посвятил свою жизнь Афинам, а взамен получил мелочную жестокость. Это нанесло серьезный удар по планам, которые Перикл начал строить по пути из Спарты. Кимон являлся жизненно важным членом его круга, но все изменилось в одночасье. Спускаясь, Перикл оглянулся назад. Эфиальт стоял со своими сторонниками, улыбался и посмеивался. Перикл сглотнул. Этот человек обзавелся друзьями. И нажил себе врагов. Однако с уходом Кимона без Эфиальта ему не обойтись.

7

Таверна, где они встретились, находилась у ворот Дипилон, к северу от города. До войны ее хозяин вместе с семьей занимался рыбным промыслом, владея всем: от лодки до посуды. Перикл подозревал, что вино было не такое крепкое, как объявлялось, и если рыба так свежа, как написано на вывеске, то он танцор из Коринфа. Тем не менее в таверне на верхнем этаже имелись комнаты для постояльцев и отдельное помещение в задней части, которое можно было снять, чтобы уединиться в нем. Именно там Перикл и ждал остальных.