В то первое воскресенье и Эдмунд, и Лора подписали красивый, с сине-золотыми узорами, лист с текстом зарока, тем самым пообещав впредь не прикасаться к хмельным напиткам, «и да поможет мне Господь». Они в точности не знали, что такое хмельные напитки, но листы им понравились, и они обрадовались, когда дядя предложил вставить их в рамочку и повесить у них дома над кроватями.

Тетушка Эдит приглянулась брату с сестрой куда больше. Она была розовая, пышная, с волнистыми седыми волосами и ласковыми серыми глазами. На ней было серое шелковое платье, и при каждом движении от нее исходил слабый аромат лаванды. Она казалась доброй и действительно была добра; но, как вскоре выяснилось и подтвердилось, о ней больше нечего было сказать. Когда рядом не было мужа и дочерей, тетушка Эдит неумолчно щебетала, перескакивая с темы на тему, словно журчащий ручеек. Она чрезвычайно восхищалась своим мужем, и каждое мгновение, проведенное в обществе Лориной матери, посвящала его восхвалениям. Джеймс говорил то, Джеймс сделал это, а вот история, доказывающая, насколько его ценят и уважают. В присутствии мужа Эдит как будто побаивалась его и, несомненно, боялась своих дочерей. Прежде чем выразить собственное мнение или условиться о чем-нибудь, она непременно осведомлялась у девочек: «Как по-твоему, дорогая?» или: «Что бы ты сделала на моем месте?» Затем хозяйка дома обращалась к невестке: «Ты, конечно же, понимаешь, Эмми, у них, с их-то образованием и знакомствами, совсем другие понятия». Эдит уже успела поведать гостье, что ее дочери иногда играют в теннис у дома священника.

Лора считала кузин самодовольными особами и, хотя не могла выразить это словесно, чувствовала, что они относятся к ней и ее матери покровительственно, как к бедным родственницам; впрочем, возможно, девочка ошибалась. Быть может, причина заключалась лишь в том, что мисс Доуленд были настолько далеки от ларк-райзской родни по обстоятельствам и интересам, что не имели с ними ничего общего. То был единственный раз, когда Лора и ее кузины при встрече общались более-менее на равных. Во время ее следующего визита девушки были в отъезде и стали взрослыми прежде, чем она увидела их снова. Лора успела заметить последний взмах их юбок, когда они начали стремительно взбираться по социальной лестнице, которая увела обеих сестер из ее жизни.

Обед, последовавший сразу за легкой закуской, оказался превосходным. На одном конце стола красовалась ножка ягненка, зажаренная на открытом огне, чтобы сохранить соки, на другом – пара отварных кур, украшенных ломтиками ветчины. А кроме того – желе, творожники и крыжовенный пирог со сливками.

Посуду приносила и убирала «девушка». В те времена в семьях ремесленников служанку, независимо от возраста, всегда называли «девушкой». В данном случае это была девушка лет пятидесяти, которая жила при тетушке Эдит со дня замужества последней и должна была остаться здесь до конца ее жизни. По словам Лориной матери, служанка была перегружена работой, но если и так, ее, по-видимому, это устраивало, ибо она была румяна и кругла, как бочка, а единственная жалоба, которую от нее когда-либо слышали, состояла в том, что «миссис» всегда раскатывает тесто сама, хотя знает, что она, Берта, со скалкой управляется ловчее. Берта убирала, чистила и натирала весь этот огромный дом, по понедельникам помогала прачке, готовила еду, штопала чулки, и все это за двенадцать фунтов в год. Она тоже была добра. Заметив в то первое посещение, что Лоре после «легкой закуски» уже не хочется обедать, Берта, пока остальные беседовали, тихонько убрала со стола тарелку девочки, к которой та едва притронулась.

Обед был роскошный и утонченный, но для ребенка с такими радужными ожиданиями ужасно скучный. Все вернулись в первую гостиную. Закуски исчезли, а на столе осталась лишь зеленая плюшевая скатерть. Этель и Альма ушли в воскресную школу, которую обе посещали, а Лоре дали посмотреть книгу с видами Рамсгита. Шторы опустили, поскольку солнце светило прямо в окна, и в комнате пахло воскресными нарядами, полиролем и ароматическими благовониями. Эдмунд успел прикорнуть на коленях у матери, Лору тоже стало клонить в сон, но тут приглушенный гул беседы, которую взрослые вели у нее над головой, нарушили громкие крики:

– Ирландия! Гомруль! Гладстон говорит… Лорд Хартингтон говорит… Джоуи Чемберлен говорит…

Мужчины все-таки обратились к теме, которой столь страшилась мама.

– Они такие же подданные королевы Виктории, как и мы, не так ли? – настаивал дядюшка Джеймс. – Что ж, пусть тогда ведут себя соответственно и будут признательны за то, что у них достойное правительство. Хорошенькое выйдет дело, если предоставить им самоуправление, они ведь не более чем свора пьяных дикарей.

– Понравилось бы тебе, если бы в Англию вторглись чужаки… – начал отец.

– Я бы посмотрел, как у них это получится, – перебил его Джеймс.

– …Если бы в Англию вторглись чужаки и начали лить кровь, как воду, жечь наши дома и мастерские, насаждать свою религию. Держу пари, ты захотел бы избавиться от них и вернуть себе независимость.

– Ну, мы же их завоевали, не так ли? Так что пусть знают, кто их хозяева, а если не будут ходить по струнке, пускай наши солдаты отправятся туда и заставят их.

– Скольких ирландцев ты за свою жизнь знал лично?

– Знай я всего одного, и этого было бы чересчур; но вообще-то на меня в разное время трудились несколько человек. А еще был полковник Диммок в Брэдли, он прогорел, и я потерял столько денег, сколько ты в жизни не заработаешь.

– Ну Боб! – взмолилась Лорина мама.

– Ну Джеймс! – подхватила тетушка. – Ты сейчас не на собрании, а дома, и сегодня воскресенье. Какое вам обоим дело до Ирландии. Вы никогда там не были и вряд ли когда-нибудь побываете, так что довольно спорить.

Мужчины усмехнулись, как будто устыдившись своей горячности, но дядюшка Джеймс не удержался от последней шпильки.

– Вот что я тебе скажу, – произнес он, вероятно, желая обратить все в шутку. – Как по мне, лучший способ уладить этот вопрос – отправить туда корабль с виски, а на следующий день – с оружием, все они надерутся до остервенения, перестреляют друг друга и тем самым избавят нас от хлопот.

Роберт встал, лицо его побелело от гнева, но он лишь холодно проронил:

– Всего хорошего, – и направился к двери. Его жена и сестра бросились к нему и стали хватать за руки, а зять сказал, чтобы он не дурил.

– Это всего лишь политика. Ты слишком серьезно ко всему относишься. Возвращайся, садись, а Эдит велит служанке принести чашку чая, прежде чем ты пойдешь к Энн.

Но Роберт вышел из дома и зашагал по улице прочь, перед уходом бросив жене через плечо:

– Увидимся позже.

Он был лишен чувства юмора. И все остальные в тот момент тоже его лишились. Мать Лоры рассыпалась в извинениях. Джеймс, все еще сердитый, но несколько пристыженный, признался, что ему неудобно перед Эммой. Тетушка Эдит вытирала глаза красивым носовым платком с кружевной каймой, и Лоре тоже требовался платок, ведь долгожданный день был непоправимо испорчен – вот к чему привела чудесная поездка на тележке, запряженной Полли.

И только мама, которая не притязала на благовоспитанность, однако всегда умела сделать или сказать нечто правильное, разрядила обстановку, заметив:

– Что ж, ему скоро придется вернуться, чтобы запрячь пони, и к тому времени он, сдается мне, уже достаточно раскается. Так что, пожалуй, выпью чашку чаю, если Берта согреет чайник. Только чаю. Я уже сыта, правда. А потом нам надо будет уходить.

VII
Родные и близкие

Выждав подобающее время, в течение которого все старались беседовать так, будто ничего не случилось, мать и двое детей отправились вслед за отцом к тетушке Энн. Лора плелась позади, потому что припекало солнце, она утомилась и уже сомневалась, что Кэндлфорд ей нравится.

Впрочем, вскоре она приободрилась: тут было на что посмотреть. Повсюду дома, дома, дома, но не одинаковые, как горошины в стручке, а большие и маленькие, высокие и низкие, соединенные друг с другом старыми серыми стенами с острыми бутылочными осколками на верхней кромке, за которыми виднелись сады с колышущимися фруктовыми деревьями; а еще причудливые дверные молотки и похожие на маленькие домики крылечки, и люди, шагающие по булыжной мостовой в нарядных тонких туфлях, с букетами цветов, молитвенниками или кувшинами с пивом в руках.

В одном месте они мельком заглянули в узкий проулок с домами бедняков; на веревках, натянутых между окнами, болталось рваное белье, на порогах сидели дети.

– Это трущобы, мама? – спросила Лора, догадавшись об этом по некоторым приметам, описываемым в рассказах из воскресной школы.

– Разумеется, нет, – раздраженно ответила та; а когда они повернули за угол, добавила: – Не говори так громко. Кто-нибудь может тебя услышать и обидеться. Тамошние жители не называют их трущобами. Они привыкли, и их все устраивает. С какой стати ты беспокоишься о подобных вещах? Тебе бы лучше не совать нос не в свое дело.

Не в свое дело? Разве это не ее дело – жалеть обитателей трущоб, у которых нет еды и кроватей, отец пьет, а домовладелец готов выставить их на улицу в снегопад? Ведь мама сама чуть не плакала, когда читала им вслух «Младшего братца Фрогги»! Лора едва не разрыдалась прямо в центре Кэндлфорда, вспомнив, как Фрогги принес домой копченую селедку, а его несчастный младший братишка был слишком болен, чтобы полакомиться ею.

Но тут семья добралась до места, откуда виднелись зеленые поля и извилистая речка с ивами по берегам. Перед ними простиралась окраинная улица с лавками, выходившими задворками на поля, а в витрине лавки, к которой они приблизились, не было ничего, кроме великолепно начищенного дамского сапожка, стоявшего на янтарно-желтой бархатной подушечке на фоне янтарно-желтой бархатной занавеси. Над витриной помещалась вывеска, которую Лора тогда прочесть не сумела, но впоследствии много раз перечитывала: «Дамские сапожки и туфли на заказ. Лучшие материалы. Безупречное качество. Подгонка гарантирована. Фирменный товар: дамские охотничьи сапоги».

Владельцем этого, как тогда выражались, «надежного маленького предприятия» был их дядя Том. В те времена люди всех классов, за исключением самых бедных, обычно шили обувь по меркам. В большом цехе, находившемся в конце двора, в задней части дома и лавки, весь день скоблили кожу, стучали молотками и шили рабочие и подмастерья, мастеря и починяя. В задней комнате дома была устроена личная мастерская дяди Тома с дверью, обращенной во двор, через который он десятки раз на дню ходил в главный цех и обратно. У себя хозяин изготавливал охотничьи сапоги и шил передки из дорогих материалов, а также принимал клиенток для подгонки, за исключением дам-охотниц, которые примеряли сапоги на ковре в парадной гостиной, а дядя Том становился перед ними на колени, словно придворный перед королевой.

Но все это Лора узнала потом. Во время того первого посещения парадная дверь распахнулась прежде, чем они успели до нее дойти, их окружили кузины, стали целовать, обнимать и повели ко входу, где на пороге стояла тетушка Энн.