– Тебе нужно место, где ты могла бы осесть и быть полезной, – продолжила Лилия. – Возможность приносить пользу – вот что сделает тебя счастливой. Неужели ты не в состоянии передумать и угодить наконец миссис Виддоуз?

– Она не желает, чтобы ей угождали. Она с нетерпением ждала момента, когда сможет меня выдворить и найти себе новую жертву, и вот час настал. И я не боюсь умереть с голода, пока у меня есть такая добрая богатая тетушка – ладно, кузина! – как ты, моя дорогая. К тому же моя старая школьная подруга! Чего я хочу в свои годы (такие же, кстати, как твои), так это какую‐нибудь необременительную работенку в доме вроде твоего. Уж это ты мне можешь предложить. Кто‐то же должен расставлять цветы в вазах и пришивать оторванные пуговки к перчаткам, а если к ужину ожидаются гости, я в столовой и не появлюсь. Ты сможешь не считаться с моими чувствами, поскольку у меня их нет, а если кухарка решит внезапно уволиться, я умею готовить, если же уволится горничная, то смогу расставить блюда на дамасской скатерти.

– Да, не сомневаюсь! И опрокинуть на нее соус. Но так уж вышло, что моя прислуга не предупреждает об увольнении загодя. При первых признаках недовольства я увольняю слуг сама.

– Так с ними и надо! – бодро воскликнула Ханна. – Но прислуга может заболеть, Лилия, – продолжила уговаривать она, наклонившись через стол, – а тут я, просто находка. И ты сама знаешь, что в глубине сердца Эрнест питает ко мне слабость.

– Да уж, – проворчала Лилия, – слабости Эрнеста доставляют массу неудобств. Сегодня, например, когда я хотела взять автомобиль, чтобы вернуться домой после напряженного дня, выяснилось, что муж одолжил его кому‐то еще. Вечером мне нужно быть в молельном доме на собрании литературного общества, но если я дважды за день пересеку Даунс ^[3] пешком, то выбьюсь из сил еще до начала мероприятия.

– Зато это пойдет на пользу твоей фигуре, – заметила Ханна, – а то ведь в один прекрасный день портной не сможет объять необъятное. Так вот, значит, почему ты обедаешь не дома. Я бы посмотрела на тебя на собрании, и обещаю не зевать во весь рот. И какова тема?

– Чарльз Лэм.

– Ну как всегда, – пробормотала Ханна, наморщив нос.

– Это моя обязанность, – терпеливо, но с оттенком величия объяснила миссис Спенсер-Смит. – С куда бо́льшим удовольствием я провела бы вечер дома с интересной книжкой, но подобные мероприятия нужно поддерживать ради подрастающего поколения.

– О да, вот только молодежь на такие собрания не ходит. Одни престарелые девицы вроде меня, которым больше нечем заняться. Видела я, как они клюют носом, сидя на жестких скамьях, как куры на насесте.

– Сегодня‐то они точно уснут, – заявила Лилия, но тут же добавила, вспомнив, что Ханна все‐таки должна знать свое место: – Хотя не тебе блистать остроумием насчет старых дев. Вечные попытки острить – один из главных твоих недостатков.

Мисс Моул смиренно потупилась.

– Я знаю, что не должна замечать смешного, за исключением тех случаев, конечно, когда вышестоящие изволят пошутить, вот тогда‐то я обязана прямо‐таки лопнуть от смеха. У меня нет права своевольничать или высказывать свое мнение, но, увы, я всегда поступаю наперекор! Поэтому буду смеяться, когда мне смешно, и вовсю демонстрировать собственное скудоумие. Позволь мне пойти сегодня с тобой, Лилия, и, возможно, я выставлю свою кандидатуру, чтобы толкнуть речь на собрании.

– Ты выставишь себя дурой, – возразила миссис Спенсер-Смит, оборачивая горло меховой горжеткой, скромной, но дорогой. – Возвращайся сию же минуту на Ченнинг-сквер и, ради бога, попытайся припомнить, с какой стороны твой бутерброд намазан маслом. В любом случае, лекция мистера Бленкинсопа вряд ли послужит большим развлечением. Он довольно унылый юноша. В чем дело? – спросила она, увидев, что собеседница уронила руку с булочкой, которую не успела надкусить, да так и застыла с открытым ртом.

– Какая занятная фамилия! – пробормотала Ханна. Она откинулась на спинку стула и сложила руки на коленях. – Я люблю сверять свои впечатления о людях – или как это назвать, догадки? – с подлинными фактами. Взять, например, эту фамилию. Я бы так и предположила, что ее обладатель – унылый юноша, похожий на встрепанную сову, с ветхозаветным библейским именем. Я права?

– Его зовут Сэмюэл, – неохотно подтвердила миссис Спенсер-Смит, которую раздражал предмет разговора.

– И он прихожанин вашей общины?

– Не слишком усердный, должна сказать. Он крайне непостоянен.

Ханна, сверкнув глазами, подалась вперед.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что он любитель гульнуть налево?

Веки миссис Спенсер-Смит прикрыли глаза, отсекая мир, в котором существуют любители загулов.

– Он приходит в церковь не каждое воскресенье, – холодно уточнила она.

– Это идет вразрез с одним из моих предположений, но так даже интереснее. Ты уходишь, Лилия? Постарайся отыскать для меня уголок в своем красно-белом доме. Я проходила мимо несколько раз. Мне нравится цветовая гамма. Сочетание желтого щебня и гераней…

– Герани уже отцвели, – перебила Лилия. – И какого еще цвета, по-твоему, должен быть щебень из песчаника? Я спрошу у Эрнеста, не знает ли он подходящей вакансии.

– Ответ Эрнеста будет очевиден. Лучше не спрашивай.

– И потом напишу тебе.

– Не беспокойся, не стоит, – беззаботно отмахнулась мисс Моул. – Я как‐нибудь загляну на чай вечерком. Это, конечно, не лучший мой наряд, – она ехидно улыбнулась, – но почти. Однако туфли, – и Ханна выставила неожиданно элегантно обутую ногу, – выдержат любую инспекцию.

Миссис Спенсер-Смит невольно опустила взгляд.

– Как нелепо! У тебя совершенно отсутствует чувство меры.

– И однако, – мисс Моул указала на правую ногу, – я купила эти туфли без раздумий, за одну лишь красоту. К счастью, правая не получила ни царапины. – Ханна подняла взгляд, и лицо ее приобрело озорное выражение. – Я выбила ею окно, Лилия.

Недоверие боролось в миссис Спенсер-Смит с любопытством, а любопытство – с твердым намерением лишить собеседницу удовольствия почувствовать интерес к своей персоне.

– Пф! – небрежно фыркнула она, но тут ее нетренированное воображение совершило внезапный скачок к неожиданному выводу: – Уж не хочешь ли ты сказать, что та вдова выставила тебя на улицу, а сама заперлась в доме?

– Я ничего не хочу сказать, – любезно ответила мисс Моул и с улыбкой на лице проводила взглядом кузину, чей горделивый уход должен был показать посетителям, число которых в чайной заметно увеличилось, что она вовсе не одного поля ягода с особой, оставшейся за столиком.

Глава 3

Поздней весной тротуары по всему Верхнему Рэдстоу усеяны разноцветными крапинками – как будто в каждом доме состоялась свадьба, – и белые, розовые, фиолетовые и желтые лепестки лежат повсюду, облетая с деревьев, как благословение на пороге лета. А перед этим, побуждаемые теплыми дождями, деревья медленно раскрывают молодые листочки, бережно разворачивая ежегодный подарок, который никогда не устаревает, и цветы, распускающиеся следом, звенят счастливым смехом, подтверждающим успех предприятия. В осыпающихся лепестках есть благородное смирение невысоких цветущих деревьев со своей участью, ведь они остаются лишенными красоты все оставшиеся месяцы: летом их зелень растворяется в буйстве окружающей растительности, а осенью лиственный наряд не отличается роскошью красок. Мисс Моул пропустила весну в Рэдстоу, пропустила цветение миндаля – сочность ярко-розовых соцветий на фоне лазури, выцветающую до бледно-розового, почти белого цвета, на фоне пасмурного неба, – цветение сирени, ракитника и махровой вишни, тюльпаны на длинных стеблях в садах и тайное знание, что за рекой, на поросшем травой берегу, распускаются примулы; лето же Ханна застала и попыталась выжать всё из единственного времени года, которое не слишком жаловала; и вот наступила осень, щедрая на золото и бронзу, и случались моменты, когда мисс Моул почти готова была изменить своей приверженности весне, точнее, развить вместе с нею и любовь к осени, которая отвечает за будущий весенний рост. Весной Ханна знала с уверенностью, что каждый день принесет с собой нечто новое и волнующе-прекрасное, осенью же ее удовольствие было сколь предвкушающим, столь и завершенным. Как человек, пожирающий глазами винные бутылки, которыми собирается наполнить свой погреб, наслаждается многообразием форм сосудов, объемов и оттенков содержимого, но все же с нетерпением ожидает того дня, когда вино созреет, так и Ханна сначала наблюдала за деревьями на пике их расцвета, а теперь с удовлетворением гораздо более глубоким, чем доступно взгляду, созерцала ковер листвы у их корней. Она была дочерью фермера, ее тянуло к земле, вид хорошо удобренной почвы вызывал у нее физическое удовольствие, и хотя мисс Моул обладала не меньшей тягой к красоте (которую считала самодостаточной), дополнительное удовлетворение ей приносило то, что красота питает тот источник, из которого произросла; поэтому когда в октябре Ханна бродила по Верхнему Рэдстоу, неожиданно обнаруживая узенькие улочки и мощеные переулки, извилистые тропинки и каменные ступеньки, ведущие из Верхнего в Нижний Рэдстоу; когда гуляла вдоль длинной Авеню, где с одной стороны, в глубине от дороги, стояли большие дома, отгороженные высаженными в ряд вязами, а с другой, тоже за аллеей вязов, тянулась травянистая пустошь с одиночными деревьями, которая, круто обрываясь, образовывала высокий берег реки; когда пересекала равнину Даунс, утыканную там и сям разросшимися кустами боярышника, теряющимися в бескрайних просторах, где благодаря голосам корабельных гудков, то призывным, то жалобным, не покидало ощущение близости реки, пусть и невидимой, – тогда Ханна чувствовала, что если у нее дела и находятся в плачевном состоянии, то у природы они обстоят превосходным образом.

Пока ей не исполнилось четырнадцать, она видела Рэдстоу лишь урывками, когда родители, отправляясь по делам в город, брали ее с собой; эти редкие поездки были и удовольствием, и пыткой, поскольку отец надолго застревал на скотном рынке, а мать неоправданно много времени проводила в магазинах. Ханну сводила с ума мысль о том, что многие извилистые мили реки остаются неисследованными, как и доки; что за каких‐то полпенни ей досталось бы путешествие на пароме; что ее ждут широкие мосты, перекинутые над рекой, и узкие, без поручней, мостки над шлюзами, огромные корабли с мешками муки, скользящими в трюмы, медленные неповоротливые краны, не спешащие расставаться с захваченным в клешни грузом; было мучительно видеть все это лишь мельком или во время отчаянных вылазок, из которых ее выдергивали тревога матери, гнев отца или собственное преждевременное понимание, что эти двое – сущие дети и потому их нельзя расстраивать. Она всегда испытывала по отношению к родителям смутную жалость: наверное, какое‐то время они являлись для нее источником мудрости и авторитета, но в памяти сохранилась лишь неловкость из-за их медлительности и молчания, изредка прерываемого для изложения того, что они считали фактами. А еще они казались очень старыми – оба были уже в годах, когда родилась Ханна, – тогда как она могла себе позволить на время отложить исследования.