Я сошел на берег и поселился в отеле «Оверленд», бревенчатом доме порядочных размеров с рядом пристроек. На обед нам подали вареные бизоньи ребрышки, бекон с фасолью, лепешки из пресного теста, кофе с сахаром, патоку и разварные сушеные яблоки. Постоянные жильцы почти не прикасались к мясу, но поглощали хлеб, сироп и яблоки в поразительных количествах.

Для меня – новичка, только что прибывшего с востока, «из Штатов», как говорили здесь пограничные жители, первый день был чрезвычайно интересен. После обеда я вернулся на пароход за багажом. На берегу, рассеянно поглядывая на реку, стоял седобородый длинноволосый траппер. Его замшевые штаны так вытянулись на коленях, что казалось, будто он стоит согнув ноги, в позе человека, собирающегося прыгнуть в воду. К нему приблизился один из моих спутников – легкомысленный, болтливый и заносчивый парень, направлявшийся в район золотых приисков; парень уставился на вздувшиеся мешком колени траппера и сказал:

– Что ж, дядя, если собрался прыгать, почему не прыгаешь – чего тут долго раздумывать?

Человек в замшевых штанах сначала не понял вопроса, но, проследив, куда направлен взгляд собеседника, быстро сообразил, о чем речь.

– Прыгай сам, новичок, – ответил он и, внезапно обхватив ноги юноши пониже колен, швырнул его в неглубокую воду. Стоявшие около разразились хохотом и насмешками, когда сброшенный в воду, окунувшись, вынырнул и, отдуваясь и отплевываясь, вылез мокрый на берег. Не оглядываясь, бедолага помчался на пароход, чтобы укрыться в своей каюте. Больше мы этого парня не видели до его отъезда на следующее утро.

Я привез с собой рекомендательные письма к фирме, купившей дело у Американской пушной компании. Меня приняли любезно, и один из владельцев отправился со мной, чтобы познакомить с разными служащими, постоянно живущими в городе, и с несколькими приезжими торговцами и трапперами.

Я познакомился с человеком всего на несколько лет старше меня; это был, как мне сказали, самый преуспевающий и самый смелый из всех торговцев в прериях Монтаны. Он превосходно говорил на нескольких индейских языках и был своим человеком в лагерях всех кочующих вокруг племен. Мы как‐то сразу понравились друг другу, и остаток дня я провел в его обществе. Со временем мы стали настоящими друзьями. Он жив и сейчас, но так как мне придется в этой повести рассказывать о кое‐каких наших совместных делах, в которых мы сейчас оба искренне раскаиваемся, то я не назову его настоящей фамилии. Индейцы звали его Ягодой, так он и будет именоваться в этой хронике прежней жизни в прериях.

Он не был красив – высокий, худой, с длинными руками и немного сутулый, – но обладал великолепными, ясными, смелыми темно-карими глазами, которые могли светиться добродушной лаской, как у ребенка, или буквально сверкать огнем, когда Ягода бывал разгневан.

Не прошло и получаса с момента прибытия парохода, как цена виски упала до нормальной в «две монетки» за стопку, а табака – до двух долларов за фунт. Белые, за немногим исключением, поспешили в бары пить, курить и играть в карты и кости. Некоторые бросились поскорее грузить в фургоны разные бочонки, чтобы отправиться в индейский лагерь в нижнем конце речной долины, другие, закончив погрузку, выехали на реку Титон, погоняя вовсю своих лошадей. У индейцев скопились сотни первосортных шкур бизона, и краснокожие жаждали виски. Они его получили. С наступлением ночи единственная улица города наполнилась индейцами, скачущими туда-сюда с песнями и криками на своих пегих лошадках. Бары в этот вечер бойко торговали с черного хода. Индеец просовывал в дверь хорошую шкуру бизона с головой и хвостом и получал за нее две или даже три бутылки спиртного. Мне казалось, что краснокожие могли бы с таким же успехом смело входить через двери с улицы и вести торг у прилавка. Но мне сказали, что где‐то на территории находится шериф, представитель властей США, и он может появиться совершенно неожиданно ^[6].

В ярко освещенных салунах у столов толпились жители города и приезжие: шла игра в покер и в более распространенный фараон. Я должен сказать, что в те бесконтрольные и беззаконные времена игра велась совершенно честно. Много раз я бывал свидетелем того, как счастливые игроки срывали банк в фараоне, оставляя банкомета без единого доллара. Теперь не услышишь о таком событии в клубе, привилегированном игорном притоне наших дней. Люди, имевшие в то время игорное дело в пограничной области, довольствовались своим заранее определенным процентом.

Сегодня профессиональные игроки в любом поселке или большом городе, где запрещены азартные игры, начисто обирают партнеров, пользуясь краплеными картами, ящиками с двойным дном для фараона и другими подобными жульничествами.

Я никогда не играл; не то чтобы я считал это недостойным для себя занятием, но и не видел никакого интереса в азартных играх. Как бы честно ни велась партия, но вокруг нее всегда возникают более или менее частые ссоры. У наполовину или на две трети пьяных людей возникают странные фантазии, и они совершают проступки, от которых в трезвом виде сами бы отшатнулись. А если присмотреться, то видишь, что, как правило, любитель азартных игр много пьет. Карты и виски как‐то связаны между собой. Профессиональный игрок тоже, бывает, пьет, но не во время работы. Вот почему он одет в тонкое сукно, носит бриллианты и массивные золотые часовые цепочки. Он сохраняет хладнокровие и загребает монеты пьяного отчаянного игрока. В тот первый вечер я смотрел в баре Кено Билла на игру в фараон. Один из участников, высокий, грубый, бородатый погонщик быков, накачавшийся виски, все время проигрывал и норовил ввязаться в ссору. Он поставил синюю фишку, два с половиной доллара, на девятку и «посолил» ее, то есть наложил на нее маленький кружок в знак того, что ставка должна быть бита; но выпавшая карта выиграла, и банкомет, смахнув кружок, забрал фишку.

– Эй ты! – крикнул погонщик. – Ты что делаешь? Отдай мне фишку и еще такую же в придачу. Ты разве не видишь, что девятка выиграла?

– Конечно, выиграла, – ответил банкомет, – но ваша ставка была посолена.

– Врешь! – крикнул погонщик, хватаясь за револьвер и привстав со стула.

Я увидел, как банкомет поднял свой револьвер; в то же мгновение Ягода крикнул: «Ложись, ложись!» – и потащил меня за собой вниз, на пол. Все, кто были в зале и не смогли сразу выскочить в двери, тоже бросились ничком на пол. Раздалось несколько выстрелов, следовавших один за другим с такой быстротой, что сосчитать их было невозможно. Затем ненадолго наступила напряженная тишина, прерванная задыхающимся, клокочущим стоном. Лежавшие поднялись на ноги и бросились в угол; салун заволокло дымом. Погонщик быков с тремя пулевыми отверстиями в груди сидел мертвый, откинувшись на спинку стула, с которого только что пытался встать. Банкомет, бледный, но на вид спокойный, стоял по другую сторону стола, пытаясь носовым платком остановить кровь, льющуюся из глубокой борозды, прорезанной пулей на его правой щеке.

– Еще бы чуть левее, Том, – и все! – заметил кто‐то.

– Да, он бы меня припечатал, – мрачно ответил банкомет.

– Кто он? Из чьего обоза? – спрашивали кругом.

– Не знаю, как его фамилия, – сообщил Кено Билл, – но, по-моему, он приехал с обозом Джефа с Миссури. Давайте, ребята, уложим его в задней комнате, а я дам знать его друзьям, чтобы забрали хоронить.

Так и сделали. Вынесли испачканный кровью стул и посыпали золой темневшие на полу пятна. После того как участники уборки выпили по стопке за счет хозяина салуна, игра возобновилась. Мы с Ягодой вышли из салуна. Мне было не по себе; дрожали ноги и подташнивало. Ни разу я еще не был свидетелем убийства. Больше того, я даже толком не видел кулачной драки. Я не мог забыть ужасного предсмертного хрипа, перекошенного лица и неподвижных раскрытых глаз мертвеца.

– Ужасно, правда? – заметил я.

– Ну не знаю, – ответил Ягода, – получил по заслугам. С этими типами всегда так бывает. Он первый начал вытаскивать револьвер, но немного опоздал.

– Что же теперь будет? – спросил я. – Банкомета арестуют? Нас вызовут свидетелями по делу?

– Кто его арестует? – задал в свою очередь вопрос мой приятель. – Здесь нет ни полиции, ни каких‐либо представителей судебной власти.

– Но при таком количестве отчаянной публики, какое, очевидно, здесь водится, как вы тут ухитряетесь соблюдать какой‐то законный порядок?

– Семью одиннадцать – семьдесят семь, – наставительно ответил Ягода.

– Семью одиннадцать – семьдесят семь, – повторил я машинально. – Что это такое?

– Это Комитет общественного порядка. Точно не известно, кто в него входит, но можете быть уверенным: эти люди, представляющие общество, сторонники закона и порядка. Преступники боятся их больше, чем судов и тюрем Восточных штатов, так как Комитет всегда вешает убийц и разбойников. Кроме того, не думайте, что люди, которых вы видели за игорными столами у Кено Билл, отчаянная публика, как вы их назвали. Правда, они здорово играют и здорово пьют, но в общем это честные, смелые парни с добрым сердцем, готовые до конца поддержать друга в справедливой борьбе и отдать нуждающемуся свой последний доллар. Но я вижу, что эта небольшая переделка со стрельбой расстроила вас. Идемте, я покажу вам кое-что повеселее.

Мы зашагали дальше по улице и подошли к довольно большому дому из сырцового кирпича. Через открытые двери и окна лились звуки скрипки и гармоники. Мелодия была из самых веселых, какие мне доводилось встречать. Много раз в последующие годы я слышал эту мелодию и другие танцевальные мотивы, исполняемые вместе с ней; эту музыку привезли из-за моря на кораблях Людовика XV, и отцы из поколения в поколение обучали ей сыновей на слух. Французы-путешественники исполняли эту музыку по всему беспредельному течению Миссисипи и Миссури, и наконец она стала народной музыкой американцев на Дальнем Северо-Западе.

Мы подошли к открытым дверям и заглянули внутрь. «Эй, Ягода, заходи!» и «Bon soir, monsieur Berry, bon soir entrez, entrez»^[7], – кричали нам танцующие. Мы вошли и уселись на скамью у стены. Все женщины в зале были индианки, как, впрочем, и все женщины в Монтане в те времена, если не считать нескольких белых веселых девиц на приисках в Хелине и Вирджиния-сити; но о них лучше не говорить.

У индианок, как я заметил еще утром, когда видел их на набережной, были приятные лица и хорошие фигуры; они обладали высоким ростом, а платья на них сидели хорошо, несмотря на отсутствие корсетов; на ногах у них были мокасины. Эти женщины совсем не походили на приземистых, темнокожих туземных обитательниц восточных лесов, которых я встречал в Штатах. С первого взгляда можно было понять, что это гордые, исполненные достоинства женщины. Но все же они были весело возбуждены, болтали и смеялись, как и собравшиеся вместе белые женщины. Это меня удивило. Я читал, что индейцы неразговорчивый, мрачный, молчаливый народ и редко улыбаются; не может быть и речи о том, чтобы они смеялись и шутили свободно, не стесняясь, как дети.

– Сегодня, – поведал мне Ягода, – танцевальный вечер, устроенный торговцами и трапперами. Хозяина нет дома, а то бы я вас представил ему. Что касается остальных, – он сделал широкий жест, – то все они сейчас слишком заняты, чтобы начинать церемонию представления. Женщинам я вас не могу представить, поскольку они не говорят по-английски. Однако вы должны потанцевать с ними.

– Но если они не говорят на нашем языке, как я их приглашу на танец?

– Подойдите к кому‐нибудь из них, к той, которую вы выберете, и скажите «ки-так-стай пес-ка?» – «не потанцуете ли со мной?».

Я никогда не был застенчивым или робким. Только что окончилась кадриль. Я смело подошел к стоявшей ближе всех женщине, повторяя про себя слова приглашения, чтобы не забыть их, вежливо поклонился и сказал: «Ки-так-стай пес-ка?»