Следом размещался Бухарин Николай Иванович. Сын школьного учителя. Умный и ловкий человек, смотрящий на Фрунзе с некоторой симпатией и мягкой, добродушной улыбкой. Но Михаил не обманывался в этом, зная, что этот добряк «дьявольски политически неустойчив», как отмечал Ленин. Фрунзе, правда, считал, что Ленин лукавил, если не сказать больше, в оценке Бухарина. Потому как его неустойчивость определялась лишь тем, что идеология для него была вторична. Иными словами, он попросту не являлся идеалистом. Кроме того, за его добродушным лицом скрывались недюжинные организаторские способности и крепкий ум. Ведь этот человек наравне с Троцким являлся одним из организаторов Компартии США. И не меньше Льва Давидовича имел связей в этой заокеанской стране. В том числе и в крупном бизнесе…

Но он улыбался.

Выглядел валенком.

И это вызывало весьма обманчивые впечатления.

Да, как тот же Троцкий, Сталин или Зиновьев, он не стремился обзаводиться личным кланом. Но игроком все одно был интересным и очень полезным. Особенно если его подпереть плечом какого-то мощного лидера.

В самом дальнем углу находился Иосиф Виссарионович Сталин… он же Джугашвили. Он как раз набивал свою трубку, но прищуренным взглядом посматривал на вошедшего человека. Осторожным. И в какой-то степени подозрительным.

Ему Фрунзе не доверял в той же степени, в какой не доверял Троцкому и Зиновьеву. Но Иосиф, в отличие от этих двух, кокаина не употреблял и был намного спокойнее, адекватнее и трезвее, что ли. И гораздо опаснее. Если играть в долгую. Троцкий и Зиновьев выглядели своеобразными гепардами, способными на быструю и сильную партию, но непродолжительную, ибо, как и все увлекающиеся люди, довольно скоро выдыхались. Сталин же являлся волком, готовым, если надо, годами загонять свою добычу.

– Добрый день, товарищи, – как можно более по-деловому поздоровался вошедший нарком.

Ему отозвались нестройным хором. Даже Троцкий что-то буркнул, процедив через губу.

– Как ваше самочувствие, товарищ Фрунзе? – произнес Сталин, продолжая набивать трубку.

– Рабочее.

– Товарищи говорили, что вы слишком рано вернулись к труду. Может быть, вам нужен более продолжительный отдых?

– Надеюсь, что обойдется. Во всяком случае, без дела я кисну. Работа для меня лучшее лекарство.

– Отрадно это слышать, – на удивление по-доброму улыбнулся Сталин. Что поколебало подозрения Фрунзе в причастности его к попытке убийства.

– А что там произошло во время операции? – поинтересовался Бухарин. – Доходили нехорошие слухи.

– Отравление хлороформом по вине анестезиолога, что повлекло клиническую смерть, – тем же нейтральным голосом ответил Михаил Васильевич.

– Как смерть? – удивился Троцкий.

– В течение примерно трех минут я был мертв. Дыхания не было, и сердце не билось. Но врачи сумели откачать.

– Получается, что вы заново родились, Михаил Васильевич. – произнес Рыков. – Поздравляю.

– И как оно – вернуться с того света? – по-деловому спросил Томский. – Мне говорили, что люди видят какой-то свет и трубу.

– У меня ничего подобного не было. Я словно стоял рядом со своим телом и смотрел на то, как врачи суетятся. Даже время запомнил на часах в операционной. После того как пришел в себя и надиктовал свои наблюдения, врачи их полностью подтвердили. В том числе и время – с точностью до минуты.

В помещение повисла тишина.

– А Бог? Вы его видели?

– Нет. Бога я не наблюдал. Вероятно, к атеистам он не приходит, – криво улыбнулся Фрунзе. – Операция прошла успешно. Сейчас мне прописаны только диета да прогулки на свежем воздухе. Если все сложится, то через полгода и вспоминать будет не о чем. Но что мы всё обо мне? Давайте к делу.

Все покивали.

О самоубийстве супруги никто говорить не стал. Знали, как Михаил Васильевич ее любил, и не хотели теребить свежую рану. Во всяком случае, открыто.

– Грядет XIV съезд, – подал голос Рыков. – И мы хотим узнать о состоянии вооруженных сил революции. Мы полагали, что с отчетом выступит Климент. Но раз вы сами оправились, то вам и карты в руки. Справитесь?

– Справлюсь, – кивнул Фрунзе.

– Как вы видите ситуацию, Михаил Васильевич?

– Кратко?

– Если можно.

– Двояко. С одной стороны, если завтра на нас нападет даже Польша, то на этом революция и закончится. Мы просто не в состоянии противостоять хоть сколь-либо серьезным армиям. В войсках полнейшая разруха и бардак. С другой стороны, завтра Польша не нападет. И послезавтра тоже. Все так устали от Империалистической войны, что лет десять у нас на приведение армии в порядок вполне имеется. Может, даже больше. Во всяком случае – без большой войны. А малые конфликты мы уж как-нибудь погасим даже тем, что есть.

– Вздор! – рявкнул Троцкий, но его придержал за плечо Зиновьев, и он замолчал, надувшись. А потом спросил у Фрунзе:

– Почему вы так считаете?

– Что именно?

– Почему армия наша небоеспособна?

– Армия – это не просто вооруженные люди. Армия – это структура с четкой иерархией, субординацией и дисциплиной, без которой она превращается в толпу. Толпой управлять можно. Но на митинге. Однако война не митинг. Это серьезная профессиональная деятельность, требующая от каждого бойца как можно более высокой квалификации. Как во время войны, так и в мирное время. И так на каждом уровне. Армия – это большой завод с очень сложным и рискованным производством. А у нас она сейчас напоминает анархическую вольницу, наполовину пьяную, наполовину уголовную. Да, сейчас уже что-то сделано, но ситуация пока еще плачевная донельзя.

– Мы победили в Гражданской! – взвизгнул Троцкий.

– И это бесспорно. Но почему?

– Потому что у революции была лучше армия!

– Нет. Потому что мы все были едины, – произнес Фрунзе, подняв правую руку и сжав ее в кулак. – Пока мы едины – мы непобедимы! Но сил у нас было очень мало. Настолько, что даже Владимир Ильич сам не верил, что наша коммуна продержится дольше французской. Наша победа заключалась в нашем единстве и раздоре в стане белых. Если бы у них появился крепкий лидер с трезвой программой, он бы смахнул нас не глядя. Как незначительную помеху. Но его, к счастью, не нашлось. И мы передавили их всех по одному. А ведь белые – это огрызки старых царских войск. Войск, которых считали одними из самых бестолковых в Империалистическую войну. Хуже них, наверное, только итальянцы ославились да австрийцы. Как мне говорили, французы царскому экспедиционному корпусу даже оружие свое давать не хотели, считая, что те нормально не разберутся с ним.

– Это смешно! – фыркнул Троцкий, но развивать тему не стал.

– Это было бы смешно, если бы не было печально.

– Но разобрались же? – уточнил Томский.

– Разобрались. Однако в войсках, что царских, что наших, до сих пор не привита культура обращения с оружием. И я в чем-то французов понимаю. Оружие – это главный инструмент пролетария войны. Что станок для заводского рабочего. И если он не держит оружие в чистоте, смазке и порядке, то чем он лучше обезьяны, только что слезшей с пальмы? Верно я говорю?

– Верно, – согласился с ним Томский. – Станок требует ухода. Любой. Чистоту, смазку и ласку. Иначе подведет в самый неподходящий момент.

– Революционная война за Россию в целом закончилась. – продолжил Фрунзе. – Мы победили. Но экспортировать революцию нам нечем, что прекрасно показала Советско-польская война. На ржавых штыках далеко не уйдешь. Нам нужны отдых и время. Время, чтобы подготовить командиров, дабы они не уступали германцу или французу в тактическом и стратегическом мышлении. На всех уровнях. Время, чтобы произвести перевооружение… да даже просто вооружение, учтя опыт Империалистической войны. Время, чтобы обучить простых бойцов и обеспечить их резерв, обученный резерв, без которого войны не выиграть. А иначе…

– Что иначе? – поинтересовался Сталин.

– Мы рискуем совершить ту же ошибку, что совершил Бонапарт в своем Восточном походе или Кайзер во время наступления 1914 года. Оторваться от тылов и потерять все. Даже то, чего мы уже достигли.

– Пораженческие мысли! – с раздражением воскликнул Троцкий.

– Каждый коммунист должен твердо стоять ногами на земле, – возразил Фрунзе, – будучи крепким прагматиком и материалистом. А не витать в облаках, мня из себя волшебника страны Оз…

Члены Политбюро попытались завалить его довольно хаотичным потоком вопросов. Но Михаил Васильевич перехватил инициативу и предложил передать ему все вопросы в письменном виде. А он уже подготовит развернутый доклад с конкретными числами. Чтобы его утверждения не выглядели голословно.

Так и решили.

Фрунзе вышел из кабинета. Подошел к окну приемной и открыл его настежь, чтобы отдышаться. Ибо психологически этот разговор дался ему очень непросто. Он к нему готовился, но…

– Ты изменился, Миша, – донесся из-за спины голос Сталина.

– Смерть не может пройти бесследно, – не оборачиваясь ответил нарком, жадно глотая воздух.

– Душно?

– После того наркоза я стал тяжело переносить духоту. Вы бы хоть окна открывали для проветривания. Дышать же совсем нечем.

– Как быстро ты сможешь подготовить доклад? – чуть помедлив, спросил Иосиф Виссарионович на удивление тихим голосом.

Фрунзе обернулся. Окинул взглядом приемную, где, кроме секретаря и Сталина, никого не было.

– А когда нужно? – так же тихо спросил он у визави.

– До съезда нужно. Лучше накануне, – еще тише ответил Сталин.

– Предварительно показать? – одними губами проговорил нарком.

Сталин молча кивнул. А потом похлопал Фрунзе по плечу и удалился, приказав секретарю вызывать следующего наркома…

Михаил Васильевич же едва заметно усмехнулся.

Иосиф Джугашвили с конца 1924 года начал последовательно выступать за то, чтобы прекратить экспорт революции и построить социализм в отдельно взятой стране. А уже потом, опираясь на эту базу, двинуться дальше. Троцкий, Зиновьев и Каменев в этом с ним совершенно не соглашались. Старый Фрунзе в этот вопрос не лез, держась определенного нейтралитета. Раньше. Теперь же он явно обозначил свой выбор. И его услышали.

И игра началась…

Глава 3

1925 год, декабрь, 11, Москва

Доклад Политбюро немало измотал Михаила Васильевича. Точнее, даже не доклад, а пустые и нервные дебаты. Так что он сразу поехал к себе на квартиру, которая располагалась в небольшом, но вполне уютном доме на улице Грановского. Так в те годы назывался Романов переулок. До входа в Кремль метров семьсот. Можно легко и просто дойти пешком. И в прошлом старый Фрунзе не раз именно так и поступал. Но теперь, после операции, он изменился. Выбил себе хороший автомобиль и ездил, ссылаясь на самочувствие.

Так получалось и быстрее, и безопаснее, и привычнее…

Вышел из авто.

Отпустил водителя.

И устало зашел к себе.

Квартира казалась ему пустой.

Нет, не по обстановке. Совсем нет. По ощущениям, которые давили самым немилосердным образом. Видимо, так аукалось наследие, доставшееся обновленному Фрунзе от предыдущего жильца этого тела.

Любимой супруги ведь больше с ним не было.

Причем кровь, которая натекла из ее простреленной головы, убирали уже при нем. И это дополнительно давило, угнетало, печалило всякий раз, когда глаз цеплялся за тот участок пола.

Детского смеха и суеты тоже не наблюдалось.

С этим вопросом было полегче. И Михаил Васильевич время от времени встречался со своими детьми, фактическую опеку за которыми он перепоручил маме. Во всяком случае, пока. Но удовлетворения это не приносило. Человеком-то он был уже иным. Что порождало крайне неприятный казус. С одной стороны, он вроде как испытывал тоску по супруге и детям, тягу к ним. А с другой стороны, это была тоска не его нынешнего, но своего рода фантомная боль старого владельца тела. Из-за чего общение с малышами не давало ему ровным счетом ничего.

«Сколько ни пей из этого колодца, все равно не напиться» – отмечал он про себя мысленно. И надеялся на то, что со временем эта боль утихнет. Хотя покамест она выступала главным деморализующим фактором. Указывая на то, что и здесь убийцы правильно все рассчитали. Старый Фрунзе вряд ли это все пережил. Он умер. Личность разрушилась, уступив место новой. Но даже ее обломки давили так, что приходилось прикладывать титанические усилия, дабы удержаться психологически на плаву.