Под вечер ее все-таки настигли непрошеные слезы, защипавшие глаза. Котя только закрыла лицо руками, отвернувшись к стене. Рядом села мать, но даже не прикоснулась, только тихо вздыхала. Кажется, она свое уже выплакала. Безмолвная и бесшумная, она напоминала скорбную тень смерти или неотвратимого рока. Котя поежилась, обратив к ней заплаканное лицо. Тихо, чтобы не разбудить уже мирно спящую избу, она отчаянно попросила:

– Родная, давай сбежим? А?

Но мать только легла рядом, уставившись в потолок и вытянув руки, словно покойник в гробу.

– Котя, ну куда же мы сбежим с тобой? – выдохнула она. – Мы и мира-то не видели дальше деревни.

– Куда-нибудь! – гневно ответила Котя, схватив мать за запястье. – Пожалуйста, я не хочу!

– Кто же тебя спрашивает… – оборвала ее ледяным голосом мать. – Меня вот тоже никто не спрашивал. Упорхнул чужеземец, а бабе одной нельзя оставаться. Вот и нашли первого желающего, да еще сердобольным его считают. Ты и сама знаешь, какой твой отчим.

В голосе ее звучала горькая желчь, она презирала всех этих мелких людей, которые считали ее недостойной. Сначала ее превозносили, сами подговорили познакомиться с торговым гостем да быть с ним поласковее. А потом обвинили во всех грехах и жениха второго нашли поплоше.

– Небольшого ума, проклятый, – тихо ответила Котя, устремляя взгляд на пеструю занавеску, закрывавшую лежанку на печи.

– Да он не злой. Все за него старшая жена решает, – чуть смягчилась мать. – А как выпорхнул из-под ее опеки, вон что натворил. Легковерные мы в глухих местах-то.

Котя снова давила слезы, снова теребила мать за руку, но кисть оставалась холодной и безучастной.

– Ну, вот и уйдем из глухих мест. Пойдем по дороге, попросимся к кому-нибудь в услужение. За скотом ходить везде кому-то надо. А что мы здесь? Прислуживаем так же.

Мать долго молчала, только тяжело вздохнула несколько раз, а потом обняла Котю, стиснула в объятьях, снова заплакав.

– Ох, кровинка моя. Я уже не уйду никуда, – призналась она. – Я ведь под сердцем ношу его дитя теперь. И это после стольких-то лет.

Котя, которая едва не растаяла от такого редкого проявления прежней любви, резко отпрянула к стене, сев на лавке. Она рассматривала мать в кромешном мраке, отчего вырисовывался страшный черный силуэт, на котором только влажно поблескивали глаза. Коте порой казалось, что она видит в темноте.

– Как же так… Почему ты не сказала мне? – растерянно пролепетала дочь, утирая слезы. Теперь ее обжег новый гнев, новое предательство хлестнуло плетью.

– И что было тебе говорить? Легче тебе теперь от этого? – виновато, но угрюмо отвечала мать, отворачиваясь.

Котя некоторое время сидела в полнейшей растерянности, не зная, как ответить.

– Легче. За тебя легче, – сдавленно отозвалась она. – Если родишь ему сына, то средней женой станешь. А если и дочку, то все равно уже его кровь. Ну а я… совсем теперь вам чужая буду.

Горло сдавило судорогой, прошедшей по всему телу. Росло желание спрыгнуть с лавки, выйти в чисто поле и заснуть на снегу, уже навсегда. Чужая, иная – значит, никому не нужная. Может, и хотелось обрадоваться за мать, но казалось, словно новый ребенок с каждым мигом отнимает ее, примазывает, как глиняную поделку, к этой недружелюбной избе. А первую дочь отодвигает прочь, отчего Котя сама невольно вжалась спиной в крупные бревна сруба. Но тогда же к ней потянулась мать, снова обнимая, гладя по волосам и причитая:

– Кровинка моя, мне ты никогда не станешь чужой, где бы ты ни была.

«И ведь ты даже не попыталась отговорить отчима. Даже зная, что носишь его ребенка. А ведь могла бы повлиять на него теперь», – зло подумала Котя. Порой в ней словно пробуждался зверь, порождая злые намерения, даже к матери. Но Котя постаралась успокоиться, лишь вкрадчиво отзываясь:

– Ты не пыталась отговорить его? Он послушает тебя теперь.

– Ох, кровинка моя, пыталась. Но он сказал, что если отдавать долг скотиной или зерном, то мы зиму не переживем. Он как узнал, что станет отцом, так и сказал: «Пусть подумает о своем будущем брате, чтобы он не родился в нищете».

– Не хочу больше это слушать.

Мать только вздохнула, тихо погладила живот, который еще ничем не выдавал ее, снова всплакнула и погрузилась в тревожный сон. Котя же лежала, крепко стиснув зубы. Она боролась с ужасом, который щипал ее холодными прикосновениями за руки и за ноги, да еще с трудом смиряла гнев, прожигавший сердце.

Так прошла ночь, последняя ночь в тишине, последняя ночь свободной жизни. Грядущее казалось туманным и страшным, Котя понимала лишь одно: ничто уже не останется прежним. Она считала, что не сомкнет глаз, но от усталости все-таки погрузилась в тяжелое забытье. Но и оно не принесло покоя.

Во сне – уже не первый раз – приходил образ страшной тени из леса, горели и мерцали оранжевые глаза. Под утро Котя даже вскинулась, испуганно проснувшись: ей показалось, что кто-то заглядывает в оконце, затянутое бычьим пузырем.

Но в избе только тихо ворочались сонные люди, между досок шелестели тараканы, и первые полоски рассвета заползали зеленоватым потусторонним свечением. Медленно и неотвратимо наступало утро. Кошмары прошли, и все же откуда-то неизменно раздавался певучий зов…

2. Сваты

Котя никогда не считала себя сильной, поэтому со временем и согласилась на достаточно смешное сокращение имени. Котя – это лучше какой-нибудь Юлки или Тенки. К тому же ее с детства все сравнивали с юркой кошкой: старшие жены – за своеволие и проворность, а мать – за ласку и теплоту. Раньше хотелось в это верить, но после ночного разговора дочь уже не ведала, кто ее еще предаст и что вообще считать предательством.

С рассветом ей показалось, что известие о скорой свадьбе – это дурной сон, просто долгое видение злокозненной лихоманки. Но стоило немного прийти в себя после череды кошмаров, как реальность вновь обрела неприятно яркие краски. Котя села на лавке и потерла виски, ее тяготило растертое, чистое после бани тело. Она казалась себе ужасно слабой, одинокой и всеми покинутой. В окружении знакомых людей не нашлось защитников, и выбора ей никто не оставил. Поэтому приходилось быть сильной.

Котя осторожно перелезла через тревожно вздыхавшую во сне мать. Доски пола холодили босые ноги, но льняная рубаха прилипала к телу от катившегося по спине пота, а колени отзывались дрожью. Надетый поношенный бледно-зеленый сарафан выглядел болотным огоньком в сумерках.

Бесшумно Котя встала и задумчиво взяла в руку свой девичий венчик, украшенный вышивкой, – в последний раз его примерять, а уже скоро распустят ее черную косу на две и сплетут под высоким женским убором, покрывающим всю голову. Обычно молодые жены с радостью принимали его, веря, что даже одежда принесет удачу им и здоровье – будущим детям.

Котя же как будто прощалась с жизнью, печально перебирая меж мозолистых пальцев стежки собственной тонкой вышивки. И вновь на мгновение узор показался ей странным, как будто чужим, вновь на нем заплясали неведомые звери, в которые складывались знакомые символы предков – вот уже не птицы с кругами, не цветы с фигурами, а когтистые звериные лапы да страшный оскал. Котя застыла и не могла оторваться, но потом с ужасом выронила повязку венчика и кинулась к глиняным фигуркам духов, которые молчаливо стояли в восточном углу избы.

– Барьер, сохрани нас от Хаоса! Тепло, сохрани от зимы! Свет, сохрани от злого морока! – зашептала она, перебирая пальцами. Десять перстов – десять духов-защитников.

Она стояла на коленях посреди спящей избы и молила об избавлении, но при этом не ведала, у кого же просить справедливости. Люди говорили, что духи мудры, следовало покориться их воле и, конечно, воле будущего мужа. Но сердце протестовало, все больше охватывал ужас – громче звучал безымянный зов. Котя поняла, что ее обращения не приносят ее огненному сердцу ни покоя, ни смирения.

«Это нечестно! Нечестно так! Матушка говорила, что свадьба – это поступок человека, его воля, благословленная духами. Но разве это похоже на мою волю? Неужели духи благословляют такое?» – протестовала Котя.

По поверью считалось, будто невеста в день свадьбы «умирает» для своего рода, чтобы присоединиться к роду жениха. Но из-за отца ее саму считали безродной, за безродного «купца» и отдавали, уже одним этим намекая, что не допроситься ей заступничества духов. И даже в баню пошла она не в окружении подруг, а со сварливой старшей женой. Обычно девушки изображали горькие слезы, постоянно напоминая о грядущем «переходе», зато Котя накануне плакала по-настоящему.

День начался незаметно, впервые без посещения хлева и курятника. С ней никто не разговаривал, вся семья чего-то напряженно ждала. Даже старшая жена приутихла в своем злорадстве, ее терзал страх за мужа. Ее полные руки подрагивали, когда она ставила хлеб в печь. Она впервые позволила ему по недосмотру покрыться горелой корочкой.

– Все из-за тебя, змеюка, – только пробормотала она, но Котя не отозвалась, будто ее и не было в избе.

Хотелось оказаться где угодно, хоть на крыше курятника, но только не в этом давящем каждой стеной доме.

«Ладно… Не всем судьба посылает хорошего жениха, одни плачут перед свадьбой, другие и после. Не я первая, и не я последняя», – успокаивала себя Котя. Завтракала она в полном молчании, заставляя себя есть чуть пригоревшую кашу и хлеб, чтобы не лишиться чувств. Она обещала себе быть сильной, а для этого тело просило пищи.

– Когда сваты обещали приехать? Что тебе сказал «жених»-то? – заволновалась к полудню жена.

Отчим сидел сутулый и постаревший: тощая бородка свалялась, глаза на худом желтом лице совсем впали. Котя даже прониклась к нему жалостью, пусть и с оттенком презрения.

– Да вот скоро… Обещал подарок прислать, – растерянно отвечал он, но пытался понукать жену: – Ты для них угощение приготовила?

– Приготовила, как же! Все по твоей милости, – проворчала она. – Стараюсь ради «дочки».

Отчим втянул голову в плечи, словно опасаясь удара. Котя смотрела на широкое лицо старшей жены и все более отчетливо понимала, кто ее главный враг. Однако уже на следующее утро этот дом обещал навсегда остаться в прошлом. Хотелось провести еще хотя бы день рядом с матерью, но радости от этого не ощущалось. Всех охватывала тревога, близняшки без причины заревели, словно почувствовали нехорошее, но к ним тут же кинулась средняя жена, воркуя, как над младенцами:

– Тихо-тихо, маленькие мои. Мама защитит вас.

– Едут! Едут! – внезапно подскочили к окну все женщины, даже близняшки, которые не понимали, почему все так оживились.

Котя же осталась в глубине избы, оцепеневшая, как узник перед казнью.

– Хозяева, открывайте ворота! Сваты приехали! – вскоре громогласно раздалось со двора.

Котя сглотнула ком, не двигаясь с места. К счастью, ее участие не требовалось. Старшая жена торопливо понесла угощение.

– Ничего, вроде люди не худые, – попутно выдохнула она.

Кажется, все просто боялись, что за долгом отчима приедут не сваты, а злые налетчики с ножами. Котя все-таки прильнула к окну: их оказалось всего трое, притом достаточно богато одетых. На ногах у каждого светились новенькие сапоги, из-под тулупов выглядывали добрые разноцветные кафтаны. Сани их тоже переливались свежей желтой краской, а мохнатые вороные кони выглядели холеными и породистыми.

«Зачем же я ему такая, из глухих мест? Если он на самом деле богатый. Только странно как они одеты, и не воины, и не крестьяне», – подивилась Котя, нервно теребя все тот же девичий венчик.

Сваты небрежно приняли угощение. Но против всех традиций далее не последовало обмена полушутливыми ритуальными любезностями, которые обычно состояли из прибауток и иносказаний. Вскоре в избу вошли только старшая жена и мать. Отчим же куда-то отправился вместе с прибывшими.

– Подарок от жениха, – недовольно проворчала старшая жена, хищно сжимая в руках резной деревянный ларчик.

– А куда же они сами отправились? – спросила Котя.

– К старейшине, – бросила старшая жена. – Сказали, что к нему у них дело. И про тебя сказать надо, что теперь ты не в нашей деревне будешь.

– Да и к друиду надо бы, – напомнила о необходимом обряде мать.