Она обвела всех собравшихся строгим взглядом, тяжело вздохнула, закатала рукава и резким движением задрала вверх ночнушку Прасковьи.

Алексей густо покраснел, отвернулся к окну, а женщины внимательно наблюдали за движениями повитухи. Она согнула в коленях ноги Прасковьи и, сунув руку в родовые пути, начала что-то прощупывать. И чем глубже уходила внутрь её рука, тем глубже становилась складка между её бровями. Спустя несколько долгих минут повитуха вынула окровавленную руку и мрачно сказала:

– На хороший исход даже не надейтесь.

Глава 5
Семейный разлад

Прасковья с трудом открыла глаза и увидела перед собой мужа. Она вымученно улыбнулась, но Алексей был бледен, под глазами его залегли глубокие тени. Первые мгновения после пробуждения Прасковья пребывала в блаженном неведении – ей не сразу удалось понять, где она и что с ней произошло. Но потом она вспомнила последние секунды перед тем, как потеряла сознание. Она судорожно вздохнула и хотела встать, но не смогла – тело пронзила острая боль. Прасковья вскрикнула, закусила губу.

– Лежи, не вставай. – прошептал Алексей. – Нельзя тебе сейчас вставать. Роды были очень тяжёлыми.

– Но я ничего не помню, Алёша! – ответила Прасковья. – Ничегошеньки!

Она обвела тревожным взглядом спальню и снова взглянула на мужа.

– Где мой ребёнок? – всхлипнула она.

– Успокойся, Прося, – голос Алексея стал строгим, – успокойся и послушай, что я тебе скажу…

Он положил руки жене на плечи, чтобы хоть как-то успокоить её, но у Прасковьи от этого всё внутри налилось тяжестью.

– С тобой во время родов случился припадок, ты чуть не умерла, Прося, – сказал Алексей. – Ты вся чёрная лежала… Я так напугался! Да что там я! Мы все чуть со страху не померли, так ты была плоха. Повитуха сделала всё, что смогла. Она несколько часов кряду вытаскивала из тебя ребёнка. Он шёл неправильно, не мог сам выродиться и к тому же был весь обмотан пуповиной.

– Он жив? Ребёнок жив? – дрожащим голосом спросила Прасковья.

Ей было страшно смотреть на Алексея. Ей казалось, что на лице мужа и так уже всё написано, поэтому она смотрела в стенку, кусая губы и глотая слёзы.

– Ребёнок… – выдохнул Алексей. – Ребёнка твоя мать унесла к ведьме Марфе.

Прасковья резко повернулась к мужу, и он не выдержал, разрыдался, вытирая слёзы крепко сжатыми кулаками.

– Это мальчик, Прося. Наш первенец – мальчик! Всё, как я хотел. Но он так слаб, что ведьма и та махнула на него рукой. Она сказала, что он не жилец, Прося. Надежды у нас нет.

Прасковья сжала кулаки, и лицо её сделалось серым, точно превратилось в камень.

– Я должна быть с ним. Что бы ни случилось, я хочу быть рядом с ним, – яростно проговорила она.

– Нельзя, Прося. Ведьма не велела тебе ходить туда, – возразил Алексей, – да и силы тебе восстановить нужно, слаба ты.

– Я всё равно пойду, мало ли что ведьма Марфа велела! – упрямо сказала Прасковья и, сморщившись от боли, скинула ноги с кровати.

Алексей отошёл от неё и вдруг стукнул кулаками по комоду изо всех сил. Прасковья вздрогнула от неожиданности, уставилась непонимающе на мужа.

– Мне ведьма наказала тебя туда не пускать. Говорит, держи её, вяжи верёвками, если вздумает пойти. Нельзя! Так что не доводи до греха, не пущу тебя никуда, Прося, – мрачно сказал Алексей, а потом вышел из спальни.

Прасковья снова попыталась подняться с кровати, но у неё не вышло – голова кружилась, а ноги были слабые, как травинки. Одной ей до Марфы точно не дойти. Она ткнулась лицом в подушку и завыла хриплым голосом. Плач этот был таким страшным, каким может быть только плач матери по потерянному дитяти.

* * *

На следующий день к Прасковье пришла Зоя. Она крепко обняла дочь и поцеловала в макушку. На лице женщины застыла скорбь, которую она не могла скрыть, как ни пыталась.

– Мамочка… – сквозь слёзы взмолилась Прасковья. – Скажи правду, что с моим ребёнком? Ты была у Марфы? Что там? Мне здесь никто ничего не говорит. Якобы жалеют меня, а я ни есть, ни спать не могу от неизвестности этой. Даже если умер он, всё равно скажи. Хоть знать буду.

Зоя взяла дочь за обе руки.

– Жив сынок твой. Да только плох он, Просенька. Была я давеча у ведьмы. Лучше не надейся, что свидишься с ним. Помрёт, скорее всего, так Марфа сказала. Крепись.

Прасковья сжала зубы, отвернулась к стене и ничего не ответила матери.

– Бес твой не вышел, Прося, – тихо проговорила мать, боязливо оглядываясь и переживая, что кто-нибудь её услышит, – припадок может повториться в любой момент.

Прасковья махнула на неё рукой, давая понять, что не желает разговаривать об этом.

– Если почувствуешь, что скоро… – начала Зоя, но Прасковья её грубо перебила.

– Начнётся и начнётся. Мне уже без разницы! – закричала она. – Уходи, мама!

Уголки губ Зои поползли вниз. Она изо всех сил сжала кулаки, чтобы не разрыдаться. Слегка замешкавшись в дверном проёме, она тяжело вздохнула и вышла из комнаты.

* * *

Следующие две недели Прасковья прожила точно в кошмарном сне. Она почти не ела, плохо спала и целыми днями смотрела в одну точку перед собой. Грудь её была каменной, полной молока. Прасковья молча сносила и физическую, и душевную боль.

– Поревела бы она лучше, облегчила бы душу, – прошептала как-то Акулина Алексею, стоящему в коридоре, и в её словах послышался укор.

Но Алексей покачал головой.

– Хоть сейчас к ней не лезь, мама! Видишь же, тяжко ей, страдает она.

– Хороши страдания! Ни слезинки не проронила за всё время. Кто же так страдает-то? – проворчала Акулина.

Но поймав на себе хмурый взгляд сына, она замолчала и ушла в кухню. Алексей ещё долго смотрел на бледное лицо жены, но подойти к ней так и не смог. На душе у него была двойная тяжесть – первая из-за сына, а вторая из-за того, что сегодня днём на ферме бойкая доярка Катька уж больно яростно утешала его в тёмном углу, а он бесстыже мял руками её полную грудь.

В последнее время Алексей чувствовал себя таким несчастным и одиноким, но никто на это не обращал внимания, всем было дело только до Прасковьи. А пышногрудая Катька его пожалела, приласкала, и он не выдержал, окунулся в её тёплые объятия, как в омут.

«Я Катьку брошу. Вот поправится Прасковья, и сразу брошу!» – так пообещал сам себе Алексей, глядя на застывшее, сильно осунувшееся лицо жены.

* * *

Спустя три дня к Прасковье пришла ведьма Марфа. В руках у неё был зажат кулёк. Ведьма строго посмотрела на Прасковью, лежащую в кровати и строго сказала:

– Чего разлеглась? Держи!

Она протянула Прасковье кулёк, та взяла его, но побоялась поднять край тонкого платка, который прикрывал лицо ребёнка. Он не шевелился в одеяле, не кричал, и в душу ей закралось горькое чувство.

– Мёртвый? – тихо спросила Прасковья, и губы её задрожали.

– Угу, – буркнула в ответ Марфа, – хоронить тебе принесла.

Подойдя к комоду, она стала торопливо запихивать в рот оладьи, которые свекровь принесла Прасковье на завтрак.

Прасковью словно окатило ледяной водой. Она беззвучно открывала и закрывала рот, взгляд её блуждал по комнате. Ей казалось, что в тот момент вся она поломалась на части.

– Забери, – прошептала она, протянув кулёк с ребёнком обратно ведьме, – забери его. Я не могу. Я не могу…

Марфа удивлённо взглянула на Прасковью и проговорила с набитым ртом:

– Дай хоть доесть! Больно вкусные у свекрови твоей оладьи!

Прасковья снова прислонила к груди кулёк, и вдруг услышала из-под платка странный скрипящий звук, как будто скрипнуло несмазанное колесо у телеги. Она замерла, и тут внезапно кулёк зашевелился, а через пару секунд спальню огласил громкий плач младенца. Прасковья дрожащей рукой подняла платок, и увидела перед собой красное, сморщенное личико. Младенец надрывался от плача, а Прасковья смотрела на него и не верила своим глазам.

– К титьке его приложи, дурёха! Взглядом-то ребёнка не накормишь! – усмехнулась Марфа.

– Так нет уже молока. Сгорело, – растерянно проговорила Прасковья.

– Ты мне голову-то не морочь. Мать своё дитя без молока не оставит. Прикладывай к титьке, пойдёт молоко само.

Прасковья развязала тесёмку на ночнушке, оголила грудь и неумело поднесла младенца к пухлому коричневому соску. Ребёнок начал жадно сосать. И вскоре Прасковья почувствовала приятное покалывание в груди – молоко и вправду пришло. Она широко улыбнулась, склонила своё счастливое лицо к ребёнку и с наслаждением вдохнула нежный, сладкий запах. Внутри неё забурлил восторг. Прасковья запрокинула голову и громко рассмеялась счастью, обрушившемуся на неё.

– Щекотно как! Ох, щекотно! – воскликнула она, рассматривая личико сына.

А потом она снова склонилась к нему и принялась целовать.

– Егорка мой! Мальчик мой родименький! Кровинушка моя!

Марфе надоело смотреть на их нежности, и она направилась к выходу. Прасковья подняла голову и сказала ей:

– Спасибо тебе, Марфа! Спасибо, что выходила моего сыночка. Одного только не пойму – зачем же ты меня обманула? Я же чуть с ума не сошла, поверила, что умер мой сыночек! Зачем ты так со мной?

Ведьма медленно обернулась, и лицо её исказила скорбная усмешка.

– Привыкай, бабонька. Горести-то твои ещё только начинаются.

Тяжело вздохнув, Марфа вышла из комнаты, а Прасковья пожала плечами и, улыбнувшись, снова склонилась к сыну, который уже сладко спал, прижавшись щекой к её груди.

– Всё будет хорошо, Егорка! Мы живы, мы теперь с тобой вместе, это значит, что всё у нас будет хорошо, – прошептала Прасковья и поцеловала сына.

Она закрыла глаза и почувствовала себя по-настоящему счастливой. Но спустя несколько часов её хрупкое счастье разбилось вдребезги.

Акулина вернулась домой и, едва увидев на руках невестки ребёнка, так разволновалась, что тут же выхватила внука из рук Прасковьи и унесла к себе в комнату. Прасковья, с трудом поднявшись с кровати, попыталась забрать сына, но Акулина отталкивала её и не давала пройти к младенцу.

– Ты ещё слишком слаба! Лежи, поправляйся. Мальчику здоровая мать нужна, а не калека немощная! – кричала на весь дом Акулина.

– Я вам его не отдам! Это мой ребёнок! Мой!

Алексей метался от жены к матери и не знал, как успокоить обеих. А ещё он не знал, кто из них прав. Вроде бы Прасковью можно понять – она мать и должна сама заботиться об их новорождённом сыне, но ведь Акулина более опытная, она родная бабушка мальчику, она хочет как лучше. Прасковья-то ведь ещё и вправду не окрепла. Поэтому Алексей растерянно смотрел на кричащих друг на друга женщин, но был не в силах остановить ссору. Тишину в доме восстановил его отец.

– А ну молчать, бабы! – рявкнул он.

Женщины замолчали, посмотрели на него испуганно. Свёкр строго взглянул из-под густых, кустистых бровей на Прасковью, держащуюся за стенку и прижимающую руку к животу, и громко произнёс:

– Пока на ноги не встанешь, за внуком пусть бабка следит. Будет тебе его на кормёжку приносить. Посмотри на себя – тощая и бледная, как смерть! Как собралась за ребёнком днями и ночами ходить? Не кукла это тебе!

Прасковья опустила голову, из глаз её на пол закапали слёзы. Она с тоской взглянула на мальчика, который спал на кровати свекрови, и поплелась в свою комнату. Упав на кровать, Прасковья зарыдала в голос. Алексей сел рядом и попытался обнять её за плечи, но она вздрогнула, повернулась и принялась бить мужа по груди и по лицу.

– Ты мог защитить меня перед своими родителями! Ты мог отстоять нашего сына! Трус! Видеть тебя не могу! – зло прошипела Прасковья.

Алексей ничего не ответил разъярённой жене. Он вышел из комнаты, а потом и вовсе ушёл из дома. Им всем сейчас не до него, каждый снова занят своими собственными переживаниями. Только Катька всегда ему рада. У Катьки мягкий живот и толстые бока, и ей всегда есть дело до него. К Катьке-то он и направился. И угрызения совести уже совсем не мучили его.