Третье и последнее радикальное отличие этой книги – сделанный нами вывод, что сознание поддается конструированию. Его можно создать искусственно. К этому выводу, со всеми вытекающими из него глубокими метафизическими следствиями, я пришел в ходе совместной работы с Карлом Фристоном. В отличие от Панксеппа, Дамасио и Меркера, Фристон – специалист по вычислительной нейробиологии. Поэтому он убежден, что сознание в конечном итоге можно свести к законам физики (и это убеждение, как ни странно, разделял Фрейд). Но даже Фристон до начала нашего сотрудничества, по сути, приравнивал ментальные функции к функциям коры головного мозга. В этой книге его статистико-механическая концепция углубляется, позволяя добраться до самых примитивных и потаенных мест ствола мозга…

Три этих принципиально новых подхода делают трудную проблему сознания менее трудной. В книге я расскажу, почему это так.

1
Вещество снов^[2]

Я родился на Берегу Скелетов, на территории бывших немецких колоний в Намибии, где мой отец управлял небольшой южноафриканской компанией Consolidated Diamond Mines. Холдинговая компания De Beers создала фактически государство в государстве – так называемую Sperrgebiet, «запретную зону». Принадлежащие ей россыпные месторождения алмазов простирались от песчаных дюн пустыни Намиб до шельфа Атлантического океана, вдаваясь в море на несколько километров.

Таков был своеобразный ландшафт, оказавший влияние на мое воображение. В раннем детстве мы с моим старшим братом Ли играли в добычу алмазов и с помощью игрушечных экскаваторов воссоздавали у себя в саду те впечатляющие чудеса инженерии, которые нам доводилось видеть, когда отец брал нас с собой на открытые разработки в пустыне. (Мы, конечно, были слишком малы, чтобы догадываться о не слишком романтичных сторонах его промысла.)

Это произошло в 1965 г. Мне было тогда четыре года; родители, по своему обыкновению, отправились кататься на яхте, а меня оставили играть в одном из помещений яхт-клуба «Баклан» вместе с шестилетним Ли. Туман раннего утра рассеялся, я вышел из прохлады трехэтажного здания и спустился к кромке воды. Шлепая по воде на солнцепеке, я наблюдал, как из-под ног у меня врассыпную кидаются сверкающие мальки; в это время Ли со своими приятелями полезли на крышу на задворках клуба.

Все, что у меня осталось в памяти, – это три момента. Сначала звук, похожий на треск разбивающегося арбуза. Потом картинка: Ли лежит на земле и хнычет, что у него болит нога. Наконец, дядя с тетей говорят мне, что присмотрят за мной и сестрой, пока родители отвезут Ли в больницу. Воспоминание про больную ногу, по всей видимости, ложное: в медицинской карте написано, что мой брат потерял сознание при ударе о бетонное покрытие.

Ли нуждался в специализированном лечении, которое не могла предоставить наша местная больница. Его перевезли вертолетом за 800 км, в больницу Грут-Шёр в Кейптауне. Отделение нейрохирургии в ту пору располагалось в солидном комплексе, построенном в капско-голландском колониальном стиле, – в том самом здании, где я сейчас работаю нейропсихологом. У Ли диагностировали перелом костей черепа и внутричерепное кровоизлияние. В том случае, если такая гематома начинает увеличиваться и создает угрозу для жизни, требуется неотложное хирургическое вмешательство. Моему брату повезло: ушиб рассосался за несколько дней, и его отправили домой.

Если не считать того, что после несчастного случая Ли пришлось носить шлем для защиты сломанной кости черепа, он выглядел так же, как и прежде. Однако личность его совершенно изменилась. Эта перемена вызывала во мне чувство, которое немцы называют Unheimlichkeit, «неуютность» (в английском языке у него нет подходящего эквивалента). «Неуютность» – это одновременно и чувство, что ты не в своей тарелке, и ощущение чего-то непривычного и жутковатого.

Самая заметная перемена заключалась в том, что он утратил положенные ему по возрасту навыки. Поначалу он даже не мог толком контролировать кишечные позывы. Еще больше меня смущало то, что он как будто стал по-другому мыслить. Казалось, что Ли одновременно есть и его нет. Он словно забыл многие игры, в которые мы играли. Наша игра в добычу алмазов стала для него просто копанием ямок. Ее символический характер, дающий пищу для воображения, больше ничего для него не значил. Он больше не был тем Ли, которого я знал.

В тот год он не смог окончить первый класс. Из этого периода вскоре после несчастного случая мне больше всего помнятся мои попытки разрешить противоречие – почему мой вернувшийся братик выглядит так же, как и раньше, но стал совсем другим? Я задавался вопросом, куда подевался прежний Ли.

Несколько лет после этого я находился в депрессии. Помню, как не мог собраться с силами поутру, чтобы надеть ботинки и пойти в школу. Это было года через три после происшествия. Я не мог найти в себе силы что-то делать, потому что не видел во всем этом смысла. Если само наше существование зависит от функционирования нашего мозга, то что станет со мной, когда мой мозг умрет вместе с остальным телом? Если разум Ли так или иначе сводится к телесному органу, то и мой тоже. А значит, я – как мыслящее существо – проживу относительно недолго. Потом я исчезну.

Размышления об этой проблеме не оставляли меня на протяжении всей моей научной карьеры. Я хотел понять, что произошло с моим братом и что в назначенный срок произойдет со всеми нами. Мне было необходимо понять, к чему – в биологическом отношении – сводится наше существование в качестве субъектов, переживающих опыт. Короче говоря, понять, что такое сознание. Вот почему я стал нейробиологом.

Даже оглядываясь назад, я не думаю, что мог бы выбрать более прямой путь к ответам, которые искал.

Природа сознания, возможно, самая сложная тема в науке. Она важна для нас, так как мы – это и есть наше сознание, но при том неоднозначна, а все из-за двух загадок, веками не дававших покоя мыслителям. Первая – это вопрос о том, как сознание связано с телом, или, с точки зрения тех, кто склоняется к материализму (а таковы почти все нейробиологи), каким образом мозг порождает сознание. Это так называемая проблема «сознание-тело». Каким образом материальный мозг порождает опыт, данный нам в ощущениях? Не менее каверзный вопрос – каким образом нечто нематериальное, именуемое сознанием, управляет физическим телом?

Философы перевели эту проблему в разряд метафизических, а это, по сути, означает, что, с их точки зрения, ее нельзя решить научными методами. Почему это так? Потому что наука опирается на факты, полученные эмпирическим путем, а «эмпирическое» подразумевает «выводимое из чувственного опыта». Сознание недоступно чувственному наблюдению. Его нельзя рассмотреть или пощупать; оно невидимо и неосязаемо, будучи субъектом, а не объектом.

Вопрос, что можно узнать о сознании других извне – и как, если уж на то пошло, мы вообще определяем, есть оно или нет, – составляет вторую загадку. Она называется проблемой чужого сознания. Попросту говоря, если сознание субъективно, нашему наблюдению доступно лишь собственное сознание. Откуда нам в таком случае знать, есть ли оно у других людей (существ, машин и т. д.), не говоря уже о том, чтобы установить объективные законы, управляющие работой сознания вообще?

За последние сто лет наука давала на эти вопросы три основных ответа. Наука опирается на эксперимент. На руку нам играет то, что экспериментальный метод стремится не к абсолютной истине, но скорее к тому, что можно назвать наилучшей догадкой. Отталкиваясь от наблюдений, мы делаем предположения, которые могли бы правдоподобно объяснить наблюдаемые явления. Иными словами, мы формулируем гипотезы. Затем мы выводим из наших гипотез предсказания. Они имеют следующий вид: «Если гипотеза X верна, то, когда я сделаю Y, произойдет Z» (при достаточной вероятности, что Z не произойдет согласно какой-то другой гипотезе). Это и есть эксперимент. Если Z не происходит, то гипотеза X признается ошибочной и корректируется в соответствии с новыми наблюдениями. Тогда экспериментальный процесс начинается заново, пока не появятся опровергаемые предсказания, которые подтверждаются. На этом этапе мы рассматриваем гипотезу как условно верную, если не появятся (и до тех пор, пока не появятся) результаты дальнейших наблюдений, противоречащие ей. В этом отношении мы не ожидаем от науки достижения определенности; мы стремимся лишь уменьшить неопределенность^{1}.

С первой половины XX в. психологическая школа, называемая бихевиоризмом, начала систематически применять экспериментальный метод в отношении психики. Отправной точкой для нее стал отказ от всего, кроме эмпирически наблюдаемых событий. Бихевиористы отбросили все «менталистские» разговоры об убеждениях и идеях, о чувствах и желаниях и ограничили свою область исследований зримыми и осязаемыми реакциями субъекта на объективные стимулы. Они фанатично игнорировали субъективные сообщения о том, что происходит внутри. Психику они рассматривали как черный ящик, о котором можно узнать лишь то, что происходит на входе и на выходе.

Почему они избрали столь экстремальный подход? Отчасти, конечно, это была попытка обойти проблему чужого сознания. Если они изначально отказывались обсуждать сознание, представлялось логичным, что их теории не подвержены философским сомнениям, характерным для психологии. По сути, они исключили из психологии то, что дало этой науке название, а именно «психо», то есть душу.

Может показаться, что это слишком дорогая цена. Но бихевиоризм с самого начала был революционной доктриной. Бихевиористы не гнались за эпистемологической чистотой как самоцелью – они также пытались низвести с пьедестала господствовавшую в то время в психологии парадигму. С начала столетия в науках о «душе» преобладал фрейдистский психоанализ. Внимательно изучая любопытные особенности интроспективных свидетельств пациентов, Зигмунд Фрейд стремился разработать модель психики, рассматриваемой, так сказать, изнутри. Сформулированные в итоге идеи задали повестку в терапии и научных исследованиях на полвека вперед, благодаря чему появились институты, признанные специалисты и целая плеяда выдающихся интеллектуальных лидеров. Однако в глазах бихевиористов все теории Фрейда были не более чем скопищем воздушных замков, возведенных на зыбком фундаменте субъективности. Фрейд очертя голову кинулся в проблему чужого сознания и увлек за собой всю остальную психологию. Перед бихевиористами встала задача вернуть ее на прежние позиции.

Несмотря на строгие рамки своей программы, они действительно сумели установить причинно-следственные связи между определенными видами психических стимулов и реакций. Более того, они смогли, меняя стимулы на входе, получить предсказуемые изменения на выходе. Таким образом они открыли некоторые из фундаментальных законов научения. Например, когда стимул, вызывающий непроизвольное поведение, постоянно повторяется одновременно с искусственным стимулом, то искусственный стимул начинает вызывать ту же непроизвольную реакцию, что и первоначальный. Так, например, когда животным (которым свойственно слюноотделение при виде пищи, например, собакам) показывают еду, одновременно звоня в колокольчик, впоследствии слюноотделение у них будет вызывать уже один только звон колокольчика. Происходит формирование условного рефлекса, или так называемое классическое обусловливание. Аналогичным образом, если произвольное поведение регулярно сопровождается вознаграждением, частота этого поведения увеличится, а если оно же будет сопровождаться наказанием, его частота упадет. Например, если собаку, которая наскакивает на гостей, обнимают, она будет прыгать на них чаще; а если ее шлепать, то реже. Это оперантное обусловливание, известное также как «закон эффекта».

Подобные открытия стали немалым достижением; они продемонстрировали, что психика, как и все прочее, подчиняется законам природы. Однако психические процессы подразумевают отнюдь не только научение, и даже на научение влияют другие факторы помимо внешних стимулов. Допустим, вы подумали про себя: «Вот дочитаю эту страницу и налью себе чашку чая». Этот тип мышления постоянно влияет на ваше поведение. Однако бихевиористы не рассматривали подобные интроспективные высказывания как достоверную научную информацию, ведь мысли нельзя наблюдать извне. Как следствие, они не могли знать, что побудило вас заварить чай.