Итак, сегодня на начало приёма в очереди было четырнадцать пациентов. Потом подошли ещё. И после обеда. Потом я сбилась, уточнила у врачей. За день в клинике было двадцать три пациента.

Стоит ли здоровье стольких людей всего, что приходится делать команде ради продолжения работы клиники здесь? Даже если пациентов пришло бы трое, я не считаю себя вправе сказать «нет». А когда их столько – ответ очевиден.

Сеньору Алехандру для фотографии пришлось из цветника вынуть.

Он у неё сильно больше, чем у других, пышнее. Всякий вечер возится она в нём, цепляет на расшитый пластиковыми бусинами фартук завяленные солнцем лепестки гладиолусов и георгин. Слышит сеньора плохо, всякий вопрос дважды, а то и трижды прямо в ухо повторять приходится.

– Почему у вашего дома цветы так хорошо растут?

– Потому что я делаю, как они мне скажут.

– Что это значит? Разве растения разговаривают?

– Я с ними говорю. Спрашиваю, как им лучше, хочется ли им воды там больше или места. А они отвечают как умеют. Только слышать не все могут.

Идём-бредём с ней вдоль дороги, прогуливаемся. Дорога обмоталась вокруг горы, словно лента. Одним краем к каменной глыбе прицепилась, другим краем в поросший лесом овраг свисает. Алехандра подходит к краю в местах, где трещины его разбахромили и уже на дорогу выползают. Останавливается над трещинами, глядит в них закрытыми глазами, что-то пришёптывает.

– Вы что ж, и с дорогой разговариваете?

– Я горе́ шепчу. Прошу, чтобы подольше камни эти да песок держала. Другой дороги отсюда нет, если эта развалится, не выбраться нам будет из деревни совсем никак.

Подбирает банки из-под газировки, пакеты рваные, плёнку. Прячет в широкие карманы фартука. Поясняет:

– Земле больно, когда на ней мусор валяется. Она злится и уходит от нас. Надо чаще спрашивать природу и слышать её, тогда она не опасная для людей, добрая становится.

Щурится на меня, говорит на прощанье:

– Людей тоже спрашивать и слышать надо. Ты вот мужа слушай обязательно. Чтобы он злым не стал.

Ушаркивает лопнувшими туфлями в малиновый закат. Слышит.

Первая неделя в Гватемале

Что поделала хорошенького, по порядку.

Раздавила двух скорпионов.

Начала писать стихотворения.

Закапала джинсы сначала ананасом, потом арбузом.

Сделала четыре сотни с хвостиком фотографий.

Обсудила с пациентом отличия православия от католицизма и протестантизма.

Шибанулась о борт флитеры и теперь ношу на плече пару синяков.

Сварила суп на пять человек из воды, трёх томатов, соцветия брокколи и спагетти. Получилось даже вкусно.

Влюбилась в кошек. Они меня оцарапали. Разлюбила кошек.

Живу дальше.

Новая пациентка, ей восемь дней от рождения. У неё нет имени – здесь имя младенцу дают примерно в месячном возрасте.

У неё есть мать, которая на вопрос о будущем имени отвечает: «Creo que morir» («Думаю, она умрёт»).

У неё есть дом, от которого до клиники – десять часов пути, пешком и на разных флитерах, потому что нет денег на транспорт.

У неё есть девятилетний брат, ради которого они пришли к врачам. Уже три месяца у мальчика сильнейший дерматит, кроваво-красные глаза и шкодная улыбка. У беременной матери не было сил привести его на приём, смогла только сейчас, родив ребёнка.

Они должны прийти на повторный приём через несколько дней. Я надеюсь узнать, какое у неё всё-таки будет имя. Надеюсь, что оно будет.

Почему-то вспоминается история моего рождения, много раз рассказанная мне в детстве. Меня в этой истории не ждали, ждали мальчика, сына. Ему и имя заготовили, мужское. Специально на УЗИ просили не сообщать пол, так были уверены в первенце. А родилась я, не мальчик биологически ни разу. У меня тоже не было имени, не припасено оно для меня было. Ну, правда, родители экстренно открыли календарь и назвали меня, даже и месяца не прошло. Но что-то общее с этой сморщенной крошечной девочкой я углядела, определённо.

Забавное. В Гватемале, впервые за долгое время, чувствую себя в абсолютной безопасности. Оттого ли, что получилось то, что могло не получиться? Оттого ли, что ушёл страх за будущее и появилась уверенность в нём? Не знаю пока точно. Просто чувствую.

Вообще, здесь я много что чувствую. Порой это поддерживает. Порой штормит и уносит в панику. Чаще всё же поддерживает.

На последней перед моим отъездом сессии психолог пожелала мне помнить, что рядом со мной есть другие люди. А ещё сказала, что мой масштаб личности неизбежно будет притаскивать новые поводы для паники, но я точно каждый раз выживу. Понятия не имею, чего там по масштабам моей личности, но вот про людей рядом точно убедилась. Весь мой путь в Гватемалу на них держался.

Вложение, о котором ни капли не сожалею сейчас, – одиннадцать месяцев еженедельной терапии. Спасибо Алле, моему прежнему руководителю, которая как-то мягко убедила сделать это. Правда, мне нереально везёт с людьми.

Разболтались с сеньорой Эверильдой.

У её мужа диабет, вот уже десять лет как. Он тут у многих, но пока что никто не может мне ответить на вопрос – почему. Сеньора первая, кто попытался.

– Думаю, потому, что мы ничего не делали для своего здоровья, когда были молоды. Мы просто жили, работали. А сейчас нам больше семидесяти лет, мы стали что-то делать, но помогает ненадолго.

Рассказывает про свою свекровь. Та не дожила до своего столетия около трёх месяцев, редчайший случай для Гватемалы. Сеньора Эверильда несколько раз восхищённо повторяет:

– Очень крепкая женщина была, очень крепкая.

Замолкает на несколько минут, трогает меня за руку и говорит:

– А мы не крепкие, совсем не крепкие. Поэтому нам и нужна помощь.

Прошу разрешения сделать фото. Она снимает тёплую кофту, под которой оказывается расшитая блуза:

– На фотографии нужно быть одетой красиво.

Харальд Габриэль.

Он приехал в клинику, неистово вопя, отказываясь измерять температуру, звонко кашляя и чихая – простыл.

В Гватемале сейчас сезон дождей, по ночам температура опускается до +15 °C. За те две недели, что я здесь, – несколько раз бывало и +8 °C, деревня в горах. Большинство сельских домов не имеет ничего похожего на систему отопления. Стены каменные, плохо прогревающиеся и плохо просыхающие. Часто в домах нет дверей – просто проём в стене и тканевая занавеска.

Каждый приёмный день к клинике очередь из простывших детей и взрослых.

Харальд весит 5 килограмм и 300 грамм, что для его двухмесячного возраста, в общем, нормально. Здесь часто дети весят меньше положенного. Потому что будущие матери, нося ребёнка, продолжают работать в поле. Я была в поле с одной матерью. Из еды для себя и двоих детей у неё была вода в термосе да два леденца.

Он родился в Centro de Salud под наблюдением медиков, а не дома. В этом ему повезло больше, чем большинству младенцев, – здесь в деревнях почти все рожают дома.

Пусть это будет не последнее, в чём ему повезло.

Сегодня пациентка спросила – не страшно ли мне тут. Почему-то вместо ответа вспомнились кусочки из того, что было в моей жизни:

– тазик с водой, в котором моешь сначала чашки, потом тарелки, а уж напоследок кастрюли, как самые грязные;

– школьный автобус, до которого идёшь три километра, а он не приезжает, потому что мотор замёрз при минус тридцати;

– скорая, которая, если за полтора часа на бабушкин приступ доедет, так чудо чудное;

– первая питерская работа «с людьми, которые имеют трудности в общении», оказавшаяся вебкамом;

– общежитие железнодорожников, в котором одна девочка разрезала вены на ногах, другая оторвала унитаз от основания во время рвоты, а мальчик спрыгнул с двенадцатого этажа;

– четыре дня до стипендии, прожитые на тридцать восемь рублей.

Ещё какие-то фрагменты, так уже, по мелочи.

Пациентка переспросила, страшно ли.

Нет, мне не страшно. Мне уже очень мало что страшно.

Донна Эсмеральда – хозяйка местного магазинчика через дорогу от клиники.

Четыре куска металлочерепицы для стен, один для крыши – и вот он, собственный магазин в гватемальской деревне. Стены изнутри плотно занавешены плёнкой и кусками ткани, чтобы песок с дороги не заносило сквозь щели.

В этом магазинчике можно купить масеку – кукурузную муку для тортилий. Соль – грязноватую, сбившуюся в комочки, более известковую, чем солёную. Консервированную пасту из чёрной фасоли – скорее сладкую, нежели бобовую, оставляющую угольную шероховатость на языке. Туалетную бумагу – это изредка, если повезёт. Цветной мармелад в целлофановых пакетиках, чипсы, газированную воду – это здесь можно найти всегда, это 90 % ассортимента.

Трижды в день в магазинчике не протолкнуться – во время перемены его заполняют школьники, которые за 1–3 кетцаля (примерно 10–30 рублей) сметают эти цветастые кулёчки и бутылочки.

Иногда Эсмеральда за шторкой печёт тортильи с фасолевой пастой и бананами – для пациентов, которые часами сидят в очереди у нашей клиники. Это единственное место в деревне, где они могут что-то поесть. Это единственное место в деревне, где она может заработать немного денег, чтобы купить ребёнку школьные принадлежности.

Донна Глория – наша соседка. Её дом буквально в ста шагах от клиники.

Пробегая мимо наших ворот, она всякий раз улыбается, кивает и частенько заносит нам угощения: то тамали, то банановое мороженое, то тортильи. Всё это она готовит у себя дома, но не для семьи, а на продажу. Складывает в тележку и развозит заказчикам: в школу и в алькальдию (что-то вроде местной деревенской администрации).

Иногда она заходит к нам с серьёзным лицом, как пациентка. Очень жалуется на боль в обеих руках от ежедневного вымешивания килограммов теста и на расстройство желудка. Получает от врачей необходимые для лечения мазь и таблетки.

На днях после работы заглянула к ней в гости.

Кухонька размером примерно два на четыре метра завалена посудой с остатками теста и начинок. Две комнаты: одна для донны Глории с супругом, другая для двоих сынишек. Весь дом пропах тёплой плесенью и жухлыми кукурузными листьями. Единственный источник света, он же вентиляция – прорезь в стене, под самым потолком.

Я сказала, что хочу сделать фото.

Один мальчик радостно притащил из кухни пластиковый стул с проломленным сиденьем. Второй заорал, убежал в соседнюю комнату и зарылся в одеяло. Донна Глория сказала, что нужно навести порядок. Нагнулась, подняла с пола пару вещей и долго не могла разогнуться.

Я сказала, что не стоит беспокоиться, и так нормально. Мне больше нечего было сказать этой очень красивой и очень усталой женщине.

Посвящается Мириам, Лене, В., Лизе

Совершенно восхитительная часть волонтёрства – это безопасность. Не физическая, конечно, а психологическая. Сейчас поясню.

Это когда ты можешь спросить у коллеги за завтраком:

– А к какой религии ты принадлежишь?

И не будет хихиканья. И не будет разочарованного протяжного «ну-у-у, всё с тобой понятно». А будет часовая дискуссия. И продолжение дискуссии после работы.

И мнение, схожее с твоим. И мнения, не схожие с твоим, но уважающие и интересующиеся. И так это невероятно, до мурашек.

Да, вне волонтёрства такое тоже встречается. Но реже.

Да, внутри волонтёрства не всегда и не всё так. Есть вещи, которых даже рядом с этими прекрасными людьми мне страшно касаться.

Но всё же, мне думается, что волонтёрство – очень правильное направление для обнаружения своих. Тех, рядом с кем не страшно.