– Усатик Дусетт? – улыбаюсь я, вспоминая, как в старшей школе Кори отрастил эти жутковатые усики серийного убийцы и отказывался сбривать мерзкую полосочку, пока его под угрозой отстранения не попросили это сделать. Он пугал даже учителей. – Мисс Грейс, должно быть, уже лет семьдесят?

– Думаю, ей было семьдесят, когда я учился у нее в восьмом классе, – сообщает Шейн, и его передергивает.

– Так они, типа, трахаются? – Лицо Крейга искажается от ужаса. Его класс был для нее последним перед пенсией. Мой самый младший брат только выпустился из школы. – Какой-то треш.

– Ладно, пойдемте, – зову я их, – папа в кабинете, хочет с нами поговорить.

Как только мы собираемся, отец снова начинает теребить галстук и воротник рубашки, пока Джей не передает ему фляжку и тот с облегчением не делает глоток.

– Пожалуй, просто скажу так. Я выставляю дом на продажу.

– Какого черта? – Келлан, старший, высказывается за всех нас, прерывая речь отца. – Это еще с чего?

– Теперь тут только я и Крейг, – объясняет папа, – и через пару месяцев, когда он уедет в колледж, не останется ровно никакого смысла содержать этот большой пустой дом. Пора начать экономить.

– Пап, да ладно тебе, – вмешивается Билли. – А где же Шейн будет спать, когда снова запамятует, где живет?

– Это было один раз, – рычит Шейн, шлепая его по руке.

– Ага, как же, один раз, – толкает его Билли в ответ. – А как насчет того случая, когда тебе пришлось спать на пляже, ведь ты забыл, что припарковал машину всего в пятидесяти ярдах?

– Может, вы все уже замолчите? Ведете себя как кучка безмозглых идиотов. В гостиной сидят люди, которые все еще оплакивают вашу мать!

Это быстро всех затыкает. На минуту или около того мы забыли. Так и происходит. Мы забываем, а затем в нас словно на всей скорости врезается грузовик, и мы снова попадаем в реальность, эту странную реальность, к которой пока не привыкли.

– Как я и говорил, дом слишком большой для одного человека. Я принял решение. – Тон отца тверд. – Но прежде чем я выставлю дом на продажу, нам нужно его немного подлатать. Навести лоску, так сказать.

Кажется, все меняется слишком быстро, а я не поспеваю за ходом событий. У меня едва хватило времени осмыслить мамину болезнь, как ее уже погрузили на шесть футов под землю, а теперь мне пришлось перевезти все вещи обратно домой и тут же узнать, что никакого дома больше не существует. У меня будто выбили почву из-под ног, но я по-прежнему не двигаюсь и наблюдаю, как рушится мир вокруг.

– Пока Крейг не отправится осенью в колледж, нет смысла вычищать тут все, – успокаивает отец, – так что пока подождем. Но сути это не меняет. Я посчитал, что лучше вам узнать обо всем раньше, чем позже.

И с этими словами он покидает кабинет. Дело сделано. Папа просто оставляет нас, шокированных и потрясенных, стоять тут и раздумывать над его объявлением.

– Вот дерьмо, – произносит Шейн, словно только вспомнил, что забыл ключи на пляже во время прилива. – Вы хоть в курсе, сколько порнухи и дерьма спрятано в этом доме?

– Ага. – Билли, сделав серьезное лицо, хлопает в ладони. – Поэтому, едва папа уснет, начинаем выдирать половицы.

Пока парни спорят о том, кто получит деньги за потерянную контрабанду, которую они постараются найти, я по-прежнему пытаюсь отдышаться. Наверное, я всегда болезненно реагировала на перемены. Я до сих пор разбираюсь с изменениями в своей собственной жизни после отъезда из города.

Проглотив вздох, оставляю братьев и выхожу в холл, где мой взгляд останавливается на, пожалуй, единственном, что в этом месте не поменялось ни на йоту.

На моем бывшем парне Эване Хартли.

Глава вторая

Женевьева

А этому парню наглости не занимать. Как он умудряется так выглядеть? Темные глаза настоящего хищника по-прежнему таятся в самых глубоких уголках моей памяти. Его каштановые, почти черные, волосы я до сих пор чувствую между пальцами. Как и в моих воспоминаниях, он потрясающе красив. Прошел год с тех пор, как я видела Эвана, но реагирую на него точно так же. Он входит в комнату, и мое тело замечает его раньше меня самой. Мурашки пробегают по коже.

Это неприятно. А то, что мое тело отзывается на него сейчас, еще больше настораживает.

Эван стоит со своим братом Купером, оглядывая комнату, пока не замечает меня. Парни выглядят почти одинаково, за исключением причесок, однако все различают их по татуировкам. У Купера набиты два полноценных рукава, в то время как бо́льшая часть татуировок Эвана – на спине. Ну а я узнаю́ его по глазам. Неважно, сверкают ли они озорством, или желанием, а может, разочарованием… я всегда знаю, когда Эван смотрит на меня.

Наши взгляды встречаются. Он кивает. Я киваю в ответ, и мой пульс взлетает до небес. Буквально через три секунды мы с Эваном уже в коридоре, где нет свидетелей.

Довольно странно, как хорошо мы знаем некоторых людей, даже несмотря на долгую разлуку. Воспоминания пронизывают меня, подобно приятному ветерку. Ходить по этому дому вместе с ним – будто вернуться в старшую школу. Прокрадываться и убегать из дома в любое время. Держаться за стены, лишь бы стоять прямо. Истерически смеяться, но так, чтобы не разбудить весь дом.

– Привет, – говорит он, неловко раскрывая для меня свои объятия, которые я принимаю, ведь не принять оказалось бы еще более неловко.

Эван всегда умел хорошо обниматься.

Я заставляю себя не задерживаться, не вдыхать его запах. Тело Эвана теплое и мускулистое, такое же знакомое, как и мое собственное. Я знаю каждый дюйм этого восхитительного парня.

Я поспешно делаю шаг назад.

– Что ж, я услышал новости, это очевидно. И хотел выразить соболезнования.

Эван почти застенчив. Руки в карманах. Голова наклонена, он смотрит из-под густых ресниц. Не могу представить, сколько уговоров потребовалось, чтобы заставить его прийти сюда.

– Спасибо.

– И да, – он достает из кармана синий леденец, – я принес тебе это.

Я не плакала с тех пор, как узнала, что моя мать больна. И вот, принимая дурацкий леденец из его рук, чувствую, как перехватывает горло и слезятся глаза.

Внезапно я переношусь в то время, когда мы впервые обменялись леденцами. Очередные похороны. Еще один мертвый родитель. Это случилось после того, как отец Эвана, Уолт, погиб в автокатастрофе. Вождение в нетрезвом виде, потому что таким безрассудным, склонным к саморазрушению человеком был Уолт Хартли. К счастью, больше никто не пострадал, но жизнь Уолта оборвалась на темной дороге той ночью, когда он потерял управление и врезался в дерево.

В то время я, двенадцатилетняя, понятия не имела, что взять с собой на поминки. Мои родители принесли цветы, но Эван был таким же ребенком, как и я. Что ему было делать с цветами? Все, что я знала тогда: мой лучший друг, мальчик, в которого я всегда была влюблена, сильно расстроен, и все, что у меня залежалось в кармане, так это один жалкий доллар. Самой необычной вещью, которую я могла себе позволить в магазине, оказался леденец на палочке.

Эван плакал, пока я тихо сидела рядом с ним на задней террасе его дома. Трясущейся рукой он сжимал леденец, а затем прошептал: «Спасибо, Джен». Мы просидели в тишине больше часа, глядя на волны, плещущиеся о берег.

– Заткнись, – бормочу я себе под нос, сжимая леденец в ладони. – Ты такой идиот.

Несмотря на мои слова, мы оба знаем, что я глубоко тронута.

Эван многозначительно улыбается и проводит рукой по галстуку, поправляя его. Он выглядит мило, но в пределах разумного. Есть что-то такое в том, как костюм сидит на нем. Что-то опасное.

– Тебе повезло, что я нашла тебя первой, – говорю ему, как только снова могу произносить слова. – Не уверена, что мои братья будут такими же дружелюбными.

Он пожимает плечами с равнодушной ухмылкой.

– Келлан бьет хуже девчонки.

Ну как всегда.

– Обязательно передам ему, что ты так сказал.

Очередные мои кузены мельком замечают нас из-за угла и, подозреваю, ищут повод поговорить со мной, поэтому я хватаю Эвана за лацкан и толкаю его в прачечную. Прижимаюсь к дверному косяку, а потом проверяю, нет ли кого поблизости.

– Не вынесу еще одного разговора о том, как же я напоминаю им маму, – стону я. – Черт, парни, в последний раз, когда вы меня видели, я ела только детские пюре.

Эван снова поправляет галстук.

– Они думают, что так помогают.

– Ну, это не так.

Каждый желает упомянуть при мне, какой же великолепной женщиной была моя мать и как важна была для нее семья. Это почти жутко – слышать, как люди говорят о женщине, которая совсем не похожа на ту, что я знала.

– Как ты держишься? – хриплым голосом спрашивает Эван. – На самом деле.

В ответ я лишь пожимаю плечами. Вот в чем вопрос. За последние пару дней его мне задавали уже дюжину раз всеми возможными способами, и у меня до сих пор нет нормального ответа. Ну или, по крайней мере, ответа, который хотели бы услышать люди.

– Сомневаюсь, что вообще что-то чувствую. Не знаю. Может, я до сих пор в шоке или что-то в этом роде. Всегда ожидается, что эти вещи произойдут за доли секунды или в течение долгих месяцев. Но это… как будто меня заранее не подготовили. Я приехала домой, а через неделю она умерла.

– Да, – произносит Эван. – Едва успеешь понять, что к чему, а все уже закончилось.

– Я вот уже несколько дней не знаю, что ощущаю. – Я кусаю губу. – Начинаю думать, может, со мной что-то не так?

Он смотрит на меня недоверчивым хмурым взглядом.

– Это смерть, Фред. С тобой все в порядке.

Я фыркаю, смеясь над прозвищем, которое он мне дал. Я так давно его не слышала, что почти забыла, как оно звучит. Было время, когда я отзывалась на него больше, чем на собственное имя.

– Ну а если серьезно… Я все жду, когда на меня нахлынет горе, но оно все не приходит.

– Довольно трудно отыскать в себе эмоции для человека, которого не было рядом. Даже если это твоя мама. – Эван делает паузу. – Наверное, особенно когда это твоя мама.

– Согласна.

Эван понимает. Он всегда понимал. Одна из наших общих черт – это странные отношения с матерями. В этом смысле слова излишни. В то время как его мама была самым главным непостоянством в его жизни: отсутствовала, за исключением нескольких раз в году, когда прилетала в город отоспаться после запоя или попросить денег, – моя отсутствовала духом, а не телом. Моя мать была такой холодной и отстраненной, даже в самом раннем детстве, что, казалось, ее вообще не существует. Я выросла, завидуя цветочным клумбам, за которыми она ухаживала во дворе.

– Я почти испытываю облегчение, что ее больше нет. – В горле поднимается комок. – Нет, даже не почти. Ужасно так говорить, знаю. Но… теперь я как будто могу прекратить попытки, понимаешь? Сначала пытаться, а потом чувствовать себя как дерьмо, когда ничего не меняется.

Всю свою жизнь я прилагала усилия, чтобы сблизиться с ней. Чтобы понять, почему мама вроде бы не слишком меня любит. Однако я так и не получила ответа. Скорее всего, теперь я могу перестать задаваться этим вопросом.

– Это не ужасно, – возражает Эван. – Некоторые люди бывают дерьмовыми родителями. Не наша вина, что они не умеют нас любить.

Кроме Крейга… Мама знала, как его любить. После пяти неудачных попыток она наконец поняла, как все делать правильно. Он стал для нее идеальным сыном, с которым она испытала всю радость материнства. С тем же успехом нас могли вырастить два разных человека. Он единственный из нас, кто ходит здесь с красными опухшими глазами.

– Могу я кое-что тебе сказать? – спрашивает Эван с улыбкой, которая настораживает меня. – Но пообещай, что не побьешь меня.

– Нет уж.

Он посмеивается, облизывая губы. Невольная привычка, которая всегда сводила меня с ума, ведь я знаю, на что способен этот рот.

– Я скучал по тебе, – признается он. – Я мерзавец, если вроде как рад чьей-то смерти, потому что появился повод тебя увидеть?