Уж токмо князь Черных свыкся с новой жизнью, как получил весточку. Смилостивился царь-батюшка Иоанн Васильевич, кончилась опала. Долго думал, и все в сердце перемешалось: отрадные годы юного отрочества, и запах липового меда на Спас, и рожь мятая, и снег за шиворот, когда разгоряченное тело в мехах. Запах воска, лепесточки робкие пред образами черноокими. Вспомнилось, как милостыню раздавали по царскому указу.

И точно удар – опала. Все исчезло, все людское. Спрятался за грязью и лохмотьями, так и спасся от гнева царского. Что с батюшкой да матушкой сталось – раньше спрашивать было боязно, а уж с годами и так все ясно сталось. Нет боле Черных, токмо он один – изгнанник средь гиблой топи. Покуда голову евонную не принесли к государю, там при дворе и чтили живым. А значит, охота все велась, да видать, не токмо от русских. Как отловили люди да на латинском говорят. Выдохнул Игорь – не понять ихней речи, а стало быть, им не понять евонной. Вот и прозябал в тюрьме, не ведая: этим уж чем не угодил? Али царский двор настолько расщедрился? Тогда бы передал царю русскому.

В ответ – молчание. Так и прозябал князь, покуда Михайлу не повстречал.

– Да всяко лучше, чем лишайник жрать, как олень! – вспылил Михайло.

– Как знать… – задумчиво да угрюмо протянул князь. – Сердце царское окаменело, оттого и в крови нету любви да жизни. Как присягал, то целовал живую, горячую руку. Нынче государь – что идол языческий, из камня высечен. Свой же народ режет. Сворой душегубов окружил себя, опричниками. Не по сердцу мне это.

– Так, княже, в чем беда-то? – Карлик почесался, как пес, трепля ухо и космы. – Тебя ж не на убой зовут, а как раз-таки резать!

– Да одно с другим всегда где-то рядом, – ответил князь.

Глядел Игорь угрюмо. Сырой костер шипел, исходил зловонным дымом.

– Неужто никто не ждет тебя там, на земле-то родной? – не унимался карлик, глодая косточки дурно прожаренного голубя.

– Ждет, – вздохнул Игорь. – Он-то и вымолил для меня путь-дорогу домой.

– Ну вот! – с набитым ртом завопил Михайло да поперхнулся.

Что-то в глотке забулькало, будто бы духу не испустило, а уж в пасти оказалось.

– Ну, княже, на себя-то глянь! – заржал карлик, что аж слюни полетели. – Продрог, озяб, исхудал, одичал! В город ходишь, токмо чтобы полузнаком обменяться ради весточки от дружков, и вот она, родимая! Я тебе так скажу. Я брюхо хоть корой набью да из лужи попью – вот и отрада! Не сгину. Вырою могилку, подремлю в ней, и бодренький! А на тебя, княже, уж без слез не взглянешь! Изведет тебя жизнь такая. Вот она-то куда быстрее погубит, и без всякого умыслу. Я бродяга без роду и племени, имел бы куда воротиться – воротился б тотчас же! На родной-то земле и подыхать отраднее, слаще!

– Не бывал ты в Москве, черт брехливый! – рявкнул Игорь. – И ежели слухи не врут, нынче столица красна от крови, черна от огня. И уж ты-то менее моего ратовать должен за Русь-матушку.

– Отчего ж я-то? – спросил Михайло.

Поглядел князь на карлика, уж будто урожденного нарочно на забаву, на потеху кровавую при дворе царском. Глядеть глядел, а ни слова не сказал – отмахнулся токмо да сплюнул наземь.

– Не по зубам тебе! – наконец молвил князь. – Считаешь себя прожорой? Вот кости сплевываешь! А Москва, проклятая, сожрет с костями!

На том карлик сунул большой палец в рот, откусил да плюнул в князя. Игорь вздрогнул, кинулся в сторону. Над шипением костра раздался гогот карличий.

– Поглядим: кто кому не по зубам! – смеялся Михайло.

Долго ли решался князь Черных, а все-таки прибыл в Новгород с жутким карликом. Палец, к слову, отрос. В дороге долгой глядя на звезды али в черну ночь, все думал князь да гадал, как же уродец надурил. Умело ж провел, и взаправду поверил князь! Думал-думал, да не пришло ничего на ум.

Сошли на берег князь и Михайло с ним.

– От сглазу, от сглазу! – налетела черноокая цыганка, всучив амулет.

– Пошла вон, дура! – залаял карлик.

– Нечистая сила нынче на Руси, нечистая! Порфирий Убогий кричит, а вы глухи!

Михайло так взъелся, как рявкнул на девку, что та бросилась прочь. Карлик закатал рукава да сплюнул наземь. Пока карлик чертыхался, князь Черных уловил, как толпа расступается, нет, бежит в страхе. Раздалось лошадиное ржание, мощные копыта били воздух. Спешился всадник в черном кафтане.

Карлик уж был готов бежать, да видит: князь не тронулся с места. Всадник меж тем уж подошел к ним, и отступил всякий люд, и сторонится и его, и вороной лошади. С седла скалится башка собачья, за поясом сабля. Не успел князь и слова молвить, как всадник раскрыл объятья.

– Живой, сукин сын! – сдавленно вырвалось из груди.

– Самому не шибко верится, Федька.

Отстранились да глядят друг на друга друзья давнишные. Вот уж минуло четыре года с ихней разлуки, и каждый видел перемену. Как Игорь в опалу попал, едва ему пятнадцать было. Суровость вскормила князя на чужой земле, вошла в жилы вместе с грязною талой водой, с лютым морозным воздухом, с чернотой безлунной ночи. Мрачные тени поселились под глазами князя. Поредели кудри каштановые, и нынче выглядел Игорь на двадцать пять, хоть и был годами моложе. Федор же разительно отличался от друга. Хоть и невысок ростом, да строен, славно сложен, белолицый малый. Восточные глаза горят живым лукавством, в них синеет лазурь вольного неба. Ежели князь Черных на облике своем запечатлел лишения и мытарства, то Федор вобрал в себя пресыщенность, до греховного алчную жизнь. В ушах блестели серьги, под черным кафтаном алел шелк, как сочная плоть.

– Что ж так долго, княже? – спросил Федор.

– Задержало буйно море, – молвил князь, светло хмыкнув под нос.

– Ох и много ж наверстать тебе надобно, Игорек! – И Федор бойким свистом подозвал лошадь.

Любимица вороная с боками лоснящимися подошла, отбивая копытами по мостовой, а с нею и жеребца для князя подвели. По коням, да поскакали, а уж прочий люд к усадьбе уж подтянется на клячах.

Уж на пороге терема загляделся князь Черных на резные украшения. Провел пальцами по рукотворному зверью, да и почудилось, будто бы те ему навстречу боднулись.

«Притомился, видать!» – думал Игорь, прижимая руку к сердцу.

Терем изнутри был еще пышнее, нежели снаружи. С каждой палатою все боле походило на сокровищницу. Покуда осматривался Игорь, Федор свистнул. На зов явился человек с кривою, крысиной мордой в черном кафтане. Басманов кивнул позади себя, на возню в сенях. Крысиная Морда пошел помогать с поклажею да слугами. Игорь глядел-глядел ему вслед да все ж спросил.

– А это ль не Степка? – спросил Черных.

– Он, родимый. Неужто помнишь? – подивился Басманов.

– Как же не помнить? Мальчишками учил нас в седле сидеть и премного чему, – молвил Игорь.

– Да… – протянул Федор.

В памяти так и ожило светлое да беззаботное отрочество ихнее, и запах скошенной травы, и конский храп в поле, кислый смородиновый сок, первая охота на грязного зайца худобокого, которого подбили, да не изловили.

– А вот же, нынче главенствую над ним и многими людьми при дворе, – произнес Басманов, поглядывая за Степкой.

– Батюшка твой, поди, гордится?

– А как ж не гордиться? – гордо приосанился Басманов. – Много ль видел при дворе да чтобы безбородый, а уж был в первом кругу да при совете? Да я с царем из одной чаши пью и смею молвить как есть, на духу! Да что ж я, придешь на пир, сам и поглядишь! А пока – за мною, за мною!

Так прошли друзья по коврам узорчатым да с бахромою ко столу. Накрыто все пышно, щедро. Лоснилось от жира, дышало жаром. Посуда – что дивный зверинец. То птицы да рыбы из сребра да злата загнулись причудливо, так и манят вкусить. На серебряных шеях лебяжьих оседало дыхание. Сидел Игорь да смотрелся в блюдо, точно в зеркало.

– Неужто кто придет еще? – спросил князь.

– Да нет, токмо мы с тобою, – ответил Федор. – Батюшка уж в Слободе дожидается. Как дух переведешь – тотчас же и нам в путь-дорогу. Лошадей с моих конюшен не видал – ай да резвые черти! Сколько прыти! Эх, то не бег, полет! И сбруи новые, то приедешь, чтобы все видели: гостя дорого везу!

Федор уж скинул черный кафтан да остался в расшитой рубахе.

– Ты поди, вели этим валандаям крестьянским, чтобы платье тебе с дорожного переменили! Али уже полюбилось тебе дрогнуть, как изгою псоватому? Ночка нынче сырая будет, гадская. Пущай бездельники…

– Постой ты, Басманов! – просил Игорь, схватившись за виски. – Не гони, не гони! У меня в глазах рябит от одного лишь твоего пира, и все еще несут! Куда ж нам двоим-то с этим управиться? Почем же зря народу-то приказывать новое кушанье нести, покуда сам ты едва ущипнешь, так и велишь нести новое?

– Народ-то мой больше всего-то и получит, ежели на то пошло, – хмуро смутился Басманов.

Игорь поджал губы. Мед в чашах так и не был отпит. Вдруг Федор повел головой, завидя кого-то за спиною князя. То слуги тихо да воровато крались, чтобы не попасться боярам на глаза. Игорь обернулся, заметил, как Михайло евонный шмыгнул средь прочих. Изменился Федор в лице. Еще с причала заприметил карлика, да не сказал ничего. Так и сидел Басманов вполоборота. Хоть крышка в погреб уж и захлопнулась и карлика уж не видать, застыли глаза, полные ядовитой лазури, да разум думам предался. Князь Черных заприметил, но и слова не вымолвил. Федор пробежался пальцами по столу, воротился взглядом к Игорю. Заиграли перстни от свету на тонких пальцах. Отчего-то покоробило князя – уж не к месту большие самоцветы, уж больно тяжелы. Былая радость все еще горела в сердцах обоих, да поутихла, и поднялась горечь, закоптилась.

– Что ж еще делалось, покуда в опале прозябал? – спросил все же князь.

– Люба душу Богу отдала, – перекрестился Федор.

– Упокой Господь… – прошептал Игорь и осенился крестным знамением.

Молчанье.

– Все время, что тебя не было, не давал покоя наказ ейный, – молвил Федор. – Берегите, говорит, с Игоряшкой друг друга. Вскормить я вас вскормлю, да гляди – приглядывай за братом молочным, что за родным. Не приглядел.

– Что ж ты, сторож брату своему? – пожал плечами Игорь.

– Не приглядел… – горько вздохнул Федор.

Коснулся чаши, да пить не мог. Огляделся вокруг Басманов, тряхнул головой, как гордый конь гривой.

– Не по сердцу тебе убранство? – начистоту спросил Федор.

До того переменился тон, что не мог Игорь ни лукавить, ни увиливать. Как есть, так и кивнул. С горечью, но ответ был принят.

– Поди, свыкнешься еще, – вздохнул Басманов.

Переглянулся Федор с князем, и оба поняли – за четыре года немало поменялось. Басманов умолк. Князь Черных подал знак: я верю, говори же! Игорь кивнул, а в глубине сердца ужаснулся. Как разлучила друзей опала, так и запомнился Федор ветреным мальчишкой – озорник да баловень. Что-то поселилось в этой юной душе. Нет, быть может, и минуло-то всего четыре года, да Федор нынче не тот. В смехе скрипит январский мороз, улыбка скалится зверем. Князь мог забыть все, что нашептывали злые языки супротив друга, но не мог отринуть того, что видел. Тот, кто сидел с ним и пил за одним столом, носит маску – и будто бы взаправду из человечьей кожи, да снятой, притом живьем. Лукавые восточные глаза вновь метнулись к погребу.

– Свыкнусь, свыкнусь! – закивал Игорь, – Помоги же, Федь. Истолкуй, что творится, чем живет нынче Русь?

Голос его звучал громче, нежели самому князю хотелось. То вырвалось, чтобы прервать тишину.

– Чем живет? Как и всегда, как и всякая земля – горячей кровью, – ответил Басманов. – Про опричнину ты, Игореша, не спрашивал – и от души земной поклон. По глазам вижу: наслышан о разбойниках, душегубах. Али не так? Вот и оно. Все правда. Нету на нас суда никакого, сами суд и вершим – мечом и огнем, прямо на месте.

– И по сердцу тебе служба такая? – хмуро спросил Игорь.

Федор умолк, взор отвел да присвистнул. Снова забегали пальцы в перстнях по столу.