Сидевшие за столом купцы, конечно же, вступились за своего сотоварища, однако и Бутурлин без защиты не остался. Одетый в скромный коричневый камзол и короткие широкие штаны безо всяких украшений, он вызвал к себе симпатии таких же вот приказчиков и слуг, те скромненько пили в дальнем углу, глаза посетителям не мозоля. Услыхав же крик: «Наших бьют!», приказчики тут же вскочили и, недолго думая, бросились в драку. Видать, не особо-то они того нарвского купца жаловали…

Кто-то из кабацкой теребени вызвал городовых стрельцов, те и прекратили драку, выпалив из пищали в потолок. Из одной выпалили, две другие направили стволами на драчунов. Еще и бердыши этак грозно сверкнули… и сабельки. Ну, что тут скажешь? Пришлось руки за спину заложить да топать в узилище, где и томиться в ожидании справедливого приговора.

Судить буянов должен был не воевода, а представлявшее интересы местной власти лицо, какой-нибудь мелкий чиновник – дьяк или подьячий. Видано ли дело – самому воеводе такой мелочевкой заниматься! Решение сей дьяк-подьячий должен принять такое, какое надобно – сам Ордин-Нащокин взялся за этим делом приглядывать.

– Гутен морген! – войдя в общую камеру, Никита Петрович весело подмигнул вчерашним своим знакомцам – приказчикам да подмастерьям. – Утро доброе.

Один из них – круглолицый малый, с небольшими оттопыренными ушами и светло-рыжею шевелюрой – при виде Бутурлина хмыкнул и помотал головой:

– Для кого-то, может, и доброе, а для нас – как сказать.

Усевшись рядом, на солому, лоцман развел руками:

– Ну уж… что уж теперь…

– Да мы на тебя не в обиде, – подал голос еще один узник, сидевший напротив, в углу. – Просто стражников вовремя не заметили, вот и…

– Ой, ребята! – лопоухий неожиданно улыбнулся, улыбка у него оказалась неожиданно хорошая, светлая, без единой щербатинки! Повезло человеку с зубами, что уж тут говорить.

– Ой, ребята! А все-таки здорово мы вчера намяли бока тому нарвскому черту! Он давно выпрашивал, хмырь косорылый.

– Да, славная вышла драка, – тут же поддержал еще кто-то.

Кто-то из узников усмехнулся, кто-то хохотнул, кто-то, с азартом вспоминая побоище, хлопнул себя по ляжкам… И тут началось!

– А как Михаэль его – оп-па!

– А тут те подскочили… А я их – скамейкой, ага!

– А я ему…

– А он мне…

– …ка-ак звезданет в ухо! Да еще и табуретку схватил… Идет, глазищи бешеные! Ну, думаю, все! Хорошо, Эрих с Михаэлем подскочили… Да и этот…

– Тебя как зовут-то, парень? – наконец, осведомился ушастый. Лет тридцати, плотный, высокий, жилистый, он, по-видимому, обладал недюжинной силой и, похоже, был тут за главного. По крайней мере, все обращались к нему уважительно.

– Якоб, – с самой добродушной улыбкой, Бутурлин протянул руку. – Якоб Меллинг. Приказчик из Ниена.

– Из Ниена?!

– Жил там такой купец, гере Ингвар Коотц. Так вот, я у него служил… Ну, пока… Да вы знаете.

Шведский город Ниен недавно захватили и сожгли русские войска под командованием воеводы Потемкина, и Никита Петрович имел к этому важному событию самое непосредственное отношение, о чем сейчас, конечно же, распространяться не стал. Да и не было нынче никакого служилого человека Бутурлина, а был некий Якоб Меллинг, бывший приказчик, а ныне – не пойми кто.

– Да уж, Ниен-то твой сожгли, слыхали, – вытянув руку, лопоухий сочувственно похлопал лоцмана по плечу. – Я так понимаю, нынче ты просто бродяга.

– Выходит, что так, – опустив голову, тяжко вздохнул «Якоб Меллинг».

– А я – Михаэль Киске, старший приказчик рижского купца герра Ханса Горна.

– Ого! Такая должность! Очень рад знакомству, герр Киске!

– Ты, Якоб, можешь звать меня просто – Михаэль, – старший приказчик повернулся к остальным узникам. – А это вот все наши, приказчики. Тот вон, в углу, в берете – Эрих, рядом – тощий – Хельмут, и вон, у окна – молодой Ханс. Самый наш младшенький.

Сидевший под самый оконцем мальчишка лет пятнадцати хохотнул, приподнялся и отвесил шутливый полупоклон. Смешливый…

– Ну, что сказать, Якоб… – покусав толстые губы, Михаэль пристально заглянул Никите в глаза. Вернее, попытался заглянуть – все ж темновато было, располагавшееся под самым потолком оконце, забранное ржавой решеткой, все же пропускало не так много свете, как хотелось бы.

– В драке, брат Якоб, мы тебя уже видели. Парень ты лихой и труса не празднуешь. Это славно! Но недостаточно. Позволь тебя проверить.

– Ну… проверяйте, – пожал плечом Меллинг. – Пожалуйста. Мне-то что?

– Ага, ага…

Задумчиво покивав, старший приказчик снова покусал губы и спросил:

– А сколько у вас в Ниене стоила лошадь с телегой?

– Да как и везде, пять рублей. Ну, это где-то около четырех риксдалеров или, как говорят в России, ефимков.

– У нас в Риге привыкли просто – талеры… Овчинная шуба?

– Сорок копеек.

– Пиво?

– Шесть копеек ведро.

– Мушкет!

– Хм… – вот тут Никита Петрович ненадолго задумался. – Это – смотря какой. Видавший виды – можно и за двадцатку купить, а добрый – и тридцать, и пятьдесят талеров потянет.

– Хорошо, цены ты знаешь, – улыбнулся Киске. – Извини, брат. Я ж должен был проверить – какой ты приказчик. Тебе точно идти некуда?

– Некуда.

– А куда собирался?

– В Нарву, да на корабль…

Старший приказчик оказался человеком весьма дотошным и, кроме цен на различные виды товаров, еще со всем старанием выспросил нового знакомца о том, как именно он оказался в Пскове и зачем. К вопросу этому Бутурлин подготовился заранее, еще с Ординым-Нащокиным. Незадолго до гибели Ниена купец Ингвар Коотц сумел выбраться из города с немногочисленной свитой, но по пути к Нарве был атакован ватагой лихих людей. Купцу удалось отбиться, однако вот часть его людей, в том числе и Бутурлин-Меллинг, оказалась вынужденной бежать на юг, к Пскову. Немного оклемавшись здесь, в городе, приказчики приняли решение пробираться к своему патрону в Нарву, звали и Якоба, но тот отказался.

– Думаю, пустая затея, – поясняя, Никита Петрович почесал пробившуюся на бритом подбородке щетину. – Купец наш – разорен, склады его в Ниене – сгорели. Вряд ли ему будет дело до нас.

– Резонно, резонно, – покивал Михаэль. – А что твои приятели?

– Не послушали, – Бутурлин дернул шеей. – Говорят, нам герр Коотс задолжал, так пусть заплатит. Наивные, ха! Да что там говорить – молодежь.

Внимательно выслушав «Меллинга», старший приказчик с расспросами поотстал и даже немножко задремал… впрочем, как и все остальные. Как видно, утренняя бодрая беседа несколько утомила сих славных людей… или они просто копили силы на будущее. Так ведь, правда и есть – поговорили с новичком, все, что надо, вызнали – а дальше чего зря болтать-то?

Никита Петрович тоже попытался вздремнуть, однако сон не шел, а, наоборот, полезли в голову самые нехорошие мысли, вернее сказать, воспоминания, которые, ежели по уму, так вымести бы из башки поганой метелкой! Вымести бы, выкинуть и поскорее забыть! Хорошо бы… Однако вот не забывалось.

* * *

Приговоренный к четвертованию главарь разбойничьей ватаги Лихой Сом в ожидании казни томился в сторожевой башне, сложенной из крепких бревен. Раны, нанесенные Сому Никитой Петровичем, оказались не столь уж и тяжелыми, заживали на лиходее быстро, как на собаке. Впрочем, что теперь от того толку, коли совсем скоро ждет мучительная и неотвратимая казнь? И поделом! В таком разе с приговором были согласны все, слишком уж недобрую память оставил о себе жестокосердный разбойничий атаман, слишком уж много пролил кровушки.

Казнь назначили на субботу. В пятницу никак нельзя – пост. Срубили помост, плаху, рядом вкопали в землю заостренные колья – для оставшихся в живых соратников лиходея. Их, конечно, тоже должны были казнить, только – без особой выдумки, просто посадив на кол. Предстоящее развлечение обещало быть интересным и поучительным, и всю пятницу жители Плесова и окрестных деревень провели в предвкушении казни. Да что там казнь! Что там какой-то разбойник? Поговаривали, что сам государь, недавно приехавший на верфи, самолично посетит экзекуцию. Вот это бы нехудо – на царя-батюшку посмотреть! Когда еще увидишь? Да никогда, наверное.

К зрелищу готовились все, и не только из чистого любопытства иль для того, чтобы позлорадствовать. Сам царь – помазанник Божий – считался в те времена чем-то вроде чудотворной иконы. На него можно было не только посмотреть, но и помолиться, даже издалека испросив милости и здоровья для всех своих близких. Ну, а если государь благостной улыбкой всех собравшихся одарит или помолиться вздумает… Ну-у, тогда и совсем славно будет!

Загодя еще потянулись к месту будущей казни местные лесные колдуны да ворожеи, всякие там деды-шишки да бабки-заговорницы. У тех имелась своя корысть – темная. Всем известно: жир казненного от всякой хвори помогает, да и не только жир – ногти, волосы, кровь… Тут не столько с палачом нужно было договариваться, сколько со стражею, что потом возле умирающих да трупов выставлена будет.

Все ждали-жаждали казни, однако…

Однако самой-то главной казни, увы, не случилось! Гнусный лиходей и разбойник Лихой Сом в ночь с пятницы на субботу сбежал!

Кто помог – вызнали быстро. Девка одна возле башни крутилась. Рыжая такая, из соседней деревни – Жданки. Меланьей звали…

Девку словили сразу, да сразу же зачали и пытать. На дыбу вздернули, постегали кнутом маленько – вот и призналась. Она, она лиходею помогла – да на то и видаки нашлись. Свидетели! Не отопрешься… Так ведь не особо и отпиралась рыжая. Улыбалась под кнутом, словно совсем боли не чуяла, и глаза ее при том были такие… шалые. Люблю, говорит, его – Сома, лиходея!

Вот оно что… Любовь, однако!

Прелюбодейку сожгли в срубе. Средь царской свиты священник один, Никона-патриарха ставленник, оказался, он-то и предложил – сжечь. Ну, чтоб без пролития крови. Так и сладили. У помоста врыли в землю кол, вокруг него, на некотором расстоянии, небольшой срубик сложили, вроде колодезного.

Нагую деву привязали к колу, а срубик, сенцом обложив, зажгли. Вначале еще ничего было… потом печеным мясом запахло… да-да, печеным, не сжигали преступницу – заживо пекли! Страшно кричала Меланья, особенно когда вытекли от нестерпимого жара глаза да начала лопаться кожа…

Не выдержал тогда Никита Петрович – бочком-бочком да подался прочь с лобного места. Да и не один он дал тогда слабину… Нет, все правильно – за дело Меланью казнили… Только как-то это нехорошо. Ну, повесили бы или там расстреляли из луков. Голову рубить – это казнь легкая, дворянская – не для нее. Ну, хоть как-нибудь по-другому, ага… Чтоб запаха тяжелого мясного не чувствовать, не видеть лопающихся глаз, криков, стонов ужасных не слышать бы… Эхх…

А Сом-то Лихой – хорош гусь! Сбежал, гадина. И ничем своей юной спасительнице не помог. Даже не попытался. Такая вот, похоже, любовь. Односторонняя, как сабля.

После казни вдруг обнаружилась мертвой сторожа у обоза царского. Все четверо стрельцов – убиты. Ловко, быстро, без шума. Сначала – вылетели две стрелы, да метко так, в горло! Потом, похоже, объявился и злодей – надо сказать, опытный, умелый – оставшиеся стрельцы даже на помощь позвать не успели.

Пока людишки на казнь глядели, лиходей свое дело справил, до царского сундука добрался. Унес крест наперстный в каменьях, иконку малую в богатом окладе да перстни златые. Талеров на пятьсот! Ну, для царя ущерб небольшой, однако не в ущербе дело – в чести! Это ж надо так – самого государя обворовали, тати поганые!

Слухи об том деле потом ходили разные. Местные мужики всерьез поговаривали, что провернул его не кто иной, как Лихой Сом! Далеко он не убежал, затаился поблизости, запрятался до поры до времени, выжидал. И вот – дождался.

Сволочь! Это вместо того, чтоб любимую деву спасать…