– Пиво, я думаю, это компромисс. Надо же что-то пить проезжающим, да и в самом городе, скорее всего, не одни мормоны живут.

Обслуживал публику крепкий бармен с квадратной физиономией и два угрюмых индейца-мохаве с оплывшими лицами и длинными нечесаными волосами, которые свисали вниз, как грива у мустангов.

Загорский, Верещагин и Ганцзалин уселись за самым дальним столиком – так, что их нельзя было подслушать. Говорили они по-русски, чтобы их никто не понимал, но береженого, как известно, даже американский бог бережет.

– Итак, подведем итоги, – негромко начал Загорский, после того, как индеец, который изо всех сил старался не встречаться глазами с клиентами, принес им три кружки светлого пива. – Инженер Эндрю Тимоти, который собирался продать русскому флоту свой электрический двигатель, убит – и это плохо. Однако все его документы украдены убийцами – и это хорошо.

– Почему это хорошо? – спросил Ганцзалин, отпил пиво и поморщился – кислое.

– Потому что пока личность его не установлена, имя его не попадет в газеты, и никто не узнает, что его нет на этом свете. Это дает нам время, чтобы попытаться вызволить его чертежи у американской почты. Пока что Тимоти для властей – Джон До, так тут зовут безымянных покойников. Как только станет известно, что инженер убит, чертежи его сделаются для нас недоступными.

– Но они и сейчас для нас недоступны, вы же сам об этом говорили, – возразил Василий Васильевич.

Загорский слегка улыбнулся. Да, чертежи недоступны для них и сейчас, но это можно изменить.

– Каким образом? – спросил Ганцзалин, снова сделал большой глоток и снова поморщился – пиво по-прежнему казалось ему кислым.

– Мы отправимся к главпочтамту в Вашингтоне, организуем наблюдение и, когда увидим, что кто-то пытается получить посылку Тимоти, выследим его и отберем чертежи.

Верещагин удивился: неужели господин Загорский хочет использовать убийц инженера, чтобы с их помощью завладеть его изобретением?

– Именно так, – отвечал Нестор Васильевич. – Уверяю вас, в этом гораздо меньше риска, чем пытаться получить их самим.

– Но ведь в паспорте должна быть фотография, – возразил Ганцзалин.

Коллежский советник пожал плечами. Насколько ему известно, обязательных фотографий на американских удостоверениях личности до сих пор нет, а те, которые есть – довольно низкого качества. Таким образом, убийца, имеющий документы инженера, легко может получить посылку как мистер Тимоти, поскольку пока не известно, что тот убит.

– Но убийца ведь не знает, что мистер Тимоти послал чертежи почтой, – возразил Верещагин.

Загорский согласился – не знает. Именно поэтому надо будет сделать так, чтобы убийца – или убийцы – об этом узнали. Но не прямо сейчас, а спустя некоторое время. Например, когда они с Ганцзалином доберутся до Вашингтона, они попробуют получить чертежи на почте.

– Как это можно получить чужую посылку, – недоумевал Верещагин, – да еще и не имея документов?

– Законным образом – нельзя, – отвечал коллежский советник. – Но мы все-таки попытаемся. Скажем, например, что нам поручил это мистер Тимоти, который по причине большой занятости не добрался до места.

– Чистая фантастика, – нахмурился Василий Васильевич. – Нет никаких сомнений, что вам откажут.

– Разумеется, откажут, – не возражал Загорский. – Мы устроим скандал, и убийцы, которые следуют за нами, поймут, чего мы хотим. Поскольку у них есть документы покойного инженера, они, в отличие от нас, смогут получить посылку. И вот тогда мы подстережем их и отнимем чертежи.

Верещагин глядел на него с явным сомнением.

– Что вас смущает в моем плане? – спросил Нестор Васильевич.

– Все, – сказал художник, – все абсолютно. Он мне кажется совершенно несерьезным.

– Как говорят шахматисты, лучше иметь плохой план, чем играть вовсе без плана, – заметил коллежский советник. – Опыт учит нас, что обстоятельства меняются, и план всегда можно скорректировать или заменить другим, лучшим.

Художник отвечал, что, пока Загорский будет жонглировать планами, бандиты могут убить его, Верещагина. Они ведь думают, что бумаги инженера у него.

– Разумеется, вас могут убить, – кивнул коллежский советник. – И более того, непременно попытаются это сделать. Но тут, как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанское. Это раз. Кроме того, вы теперь не один, а под нашей с Ганцзалином опекой. Без ложной скромности скажу, что это лучшая охрана на всем белом свете. Лучше даже, чем у американского президента.

Верещагин заметил, что это плохое сравнение, потому что совсем недавно американского президента Мак-Кинли пристрелили, как кролика. Таким образом, слова об охране президента не слишком его обнадеживают.

– Во-первых, я сказал, что мы лучше президентской охраны, – возразил Нестор Васильевич.

– Гораздо лучше, – хвастливо добавил Ганцзалин.

– Во-вторых, если вас это успокоит, знайте, что вас пристрелят не раньше, чем пристрелят нас с Ганцзалином, – продолжал Загорский. – А это дело очень и очень непростое. Таким образом, у вас очень приличные шансы добраться до Вашингтона живым и здоровым.

Верещагин только головой покачал в ответ на такое заявление. Они что же, собираются всю оставшуюся дорогу дежурить возле дверей его купе?

– Нет, разумеется, – отвечал Нестор Васильевич. – Это было бы совершенно пустым делом. Чтобы убить человека, совершенно необязательно входить в его купе. Его можно убить через стенку из соседнего купе, можно выстрелить в окно, прострелить крышу и даже пол вагона. Результат один – человек отдает Богу душу и отправляется на встречу с апостолом Петром.

– Значит, вы уверены, что меня все-таки попытаются убить? – осторожно спросил художник.

– В этом не может быть никаких сомнений, – отвечал Загорский.

– Вот черт! – огорчился Верещагин. – Скажу вам честно, я не затем ехал в Америку, чтобы меня тут похоронили.

Коллежский советник отвечал, что в этом есть и вина самого художника: зачем он ввязался в шпионскую историю с двигателем? И Загорский лукаво поглядел на живописца.

– Возможно, я поступил не подумав, – покаялся Василий Васильевич. – Но мной двигал естественный патриотизм и, что греха таить, любопытство.

– Патриотизм – прекрасная вещь, в любопытстве тоже нет ничего слишком уж плохого. Но вместе они образуют весьма взрывоопасную смесь, – заметил Загорский.

Немного подумав, художник предложил обратиться в местную полицию: может быть, ему дадут какую-то охрану?

– И что вы скажете в полиции? – осведомился коллежский советник. – Поведаете им душещипательную историю о том, как вступили в сговор с инженером Тимоти, чтобы увезти в Россию секретный двигатель и тем подорвать военную мощь Америки?

Расстроенный Верещагин зажал в кулак бороду и так сидел, наверное, с полминуты. Потом поднял глаза на Загорского, вид у него был крайне озабоченным.

– Так что ж нам теперь делать? – спросил он озадаченно.

– Вопрос этот гораздо сложнее, чем может показаться, – вид у Нестора Васильевича был очень серьезным. – Я думал над всей этой историей. В ней есть вещи, которые меня смущают. Во-первых, бессмысленная жестокость, с которой был устранен инженер. Если за инженером охотились, ну, скажем, агенты секретной службы, они бы сначала решили поговорить с ним, припугнуть, словом, не стали бы сходу резать его, как поросенка – все же он гражданин США, пусть и совершивший с их точки зрения предательство. Есть другой вариант – Эндрю Тимоти убила иностранная разведка, например, французская. Ей каким-то образом стало известно о его изобретении и перспективах, которые оно сулит. Тогда жестокость, с которой было совершено убийство, вполне понятна. Но есть и третья возможность: инженера убили какие-то частные лица, которые надеялись завладеть его чертежами и продать их за хорошую цену. Одно непонятно: откуда эти люди узнали, что Тимоти собирается продать свое изобретение, если он даже не брал на него патент?

* * *

Спустя примерно час после вышеуказанного разговора Василий Васильевич Верещагин сидел в своем двухместном купе в чрезвычайно мрачном настроении. Он, как и мистер Тимоти, тоже ехал один – официальные лица, устроившие его поездку, выкупили оба места в его купе. Тем не менее, мрачные перспективы, которые нарисовал художнику Загорский, не давали ему прийти в хорошее расположение духа.

Верещагин хмуро глядел в окно – оттуда виден был только стоящий на соседних путях черный грузовой состав, над которым в некотором отдалении синели снеговые шапки Скалистых гор.

Внезапно до слуха художника донеслись трескучие взрывы и пальба. Он выглянул из окна, но ничего не увидел. Очевидно, стрельба началась справа, со стороны города. Верещагин хотел было открыть двери и выйти в тамбур, и даже встал для этой цели с дивана, но тут же застыл, вспомнив предостережение Загорского.

– Что бы ни происходило, не покидайте купе, – строго наставлял его Нестор Васильевич. – Даже если начнется светопреставление, даже если снаружи будет стоять сто младенцев и вопиять о помощи – не открывайте дверь: за ней вас ждет старуха с косой, и смерть ваша будет ужасна.

Скрепя сердце, Верещагин опустился на диван. Внезапно в окно его купе громко ударил пущенный чьей-то меткой рукой камешек. Художник взглянул в окно и увидел Загорского. Коллежский советник стоял прямо рядом с поездом на железнодорожной насыпи.

– Василий Васильевич, прошу на выход, – негромко, но повелительно сказал он.

– То есть как это – на выход? – удивился Верещагин.

– Через окно, – отвечал Нестор Васильевич. – Просто прыгайте вниз, на насыпь. Вы человек сильный, тренированный, для вас это не должно быть слишком уж сложным делом.

– Легко сказать – прыгнуть, – закряхтел Верещагин. – Мне все-таки не двадцать лет, а почти шестьдесят, я и ноги могу переломать от такого прыжка.

– В таком случае повисните на руках и затем спуститесь вниз, – посоветовал Загорский. – Ничего не бойтесь, я вас подстрахую.

– А как же вещи? – спросил Верещагин озабоченно. – У меня тут саквояж с вещами и кое-какие наброски.

– Бросайте ваш саквояж вниз, но, прошу, побыстрее, время дорого, – отвечал коллежский советник. – И не забудьте деньги, чековую книжку и документы.

Спустя минуту ворчащий и крайне недовольный Василий Васильевич уже стоял на насыпи рядом с Загорским. В руке он держал свой коричневый саквояж, побывавший в разных переделках. Не дав Верещагину опомниться, коллежский советник велел ему нырять прямо под вагоны товарного поезда.

– Это еще зачем?

– Чтобы нас не заметили, – и Загорский первым полез под поезд.

Верещагин, кряхтя, двинулся следом за ним. Спустя несколько секунд они уже лежали прямо на рельсах, над ними нависло непроглядно черное, пропахшее углем брюхо товарного вагона.

– И долго нам так лежать? – осведомился художник.

– Пока не отправится наш поезд, – отвечал Загорский. – Пусть те, кто следит за вами, думают, что вы поехали дальше в экспрессе. А мы продолжим путешествие на лошадях – так безопаснее.

Верещагин пришел в ужас. На лошадях, да еще по горам? До Вашингтона больше трех тысяч верст, сколько же они будут ехать до места?

– Я не сказал, что мы поедем на лошадях прямо до Вашингтона, – отвечал Загорский. – Нам сейчас важно запутать преследователей, пусть думают, что мы в поезде.

Верещагин обреченно кивнул. А, кстати сказать, что там за стрельба на станции? Нападение индейцев?

– Это не стрельба, это Ганцзалин с помощью петард отвлекает внимание почтеннейшей публики, – объяснил коллежский советник. – Было бы нехорошо, если бы увидели, как мы лезем из поезда через окна. Во-первых, это было бы неприлично, во-вторых, выдало бы врагам все наши планы. Что же касается индейцев, то они уже больше десяти лет не ведут войн с бледнолицыми. Что вы слышали о бойне при Вундед-Ни?

Оказалось, что художник ничего об этом не слышал.