Идя по красной зоне шестого этажа, Харри то и дело отвечал на сдержанные приветственные кивки. Да, конечно, в этом здании он был легендой, но особой популярностью никогда не пользовался.

Они вошли в дверь, к которой был прикреплен лист А-4 с надписью: «I see dead people».

Хаген кашлянул:

– Пришлось отдать твой кабинет Магнусу Скарре, у нас тут такая теснота.

– Да ради бога, – произнес Харри.

На кухне для сотрудников они налили себе по бумажному стаканчику пресловутого местного кофе из кофеварки с фильтром.

В кабинете Хагена Харри уселся напротив письменного стола начальника – на стул, на котором ему так часто доводилось сиживать раньше.

– Я смотрю, он у тебя по-прежнему. – Харри кивнул на предмет на столе, на первый взгляд напоминающий белый восклицательный знак.

Человеческий палец. Харри знал, он принадлежал японскому командиру времен Второй мировой войны. Во время отступления командир отрубил себе мизинец на глазах у своих солдат, прося прощения за то, что они не могут вернуться и забрать своих павших. Хаген любил использовать эту историю, когда объяснял подчиненным, руководителям среднего звена, что такое авторитет.

– А у тебя его по-прежнему нет. – Хаген кивнул на руку Харри, обхватившую стаканчик с кофе, на которой не хватало среднего пальца.

Харри кивнул и сделал глоток. Кофе был таким же, как и раньше. Расплавленный асфальт.

Харри сморщился.

– Мне нужна команда из трех человек.

Хаген медленно отхлебнул кофе и отставил стаканчик в сторону.

– Не больше?

– Ты всегда об этом спрашиваешь. Ты же знаешь, что я не работаю с большими группами.

– На этот раз я возражать не буду. Чем меньше людей, тем меньше у Крипоса и Минюста шансов разнюхать, что мы расследуем двойное убийство.

– Тройное, – поправил его Харри и зевнул.

– Да ладно, мы же не знаем, была ли Марит Ульсен…

– Женщина, одна, вечером, ее доставляют в другое место, где лишают жизни необычным способом. И это третий случай в маленьком Осло. Тройное, уж поверь мне. Но сам знаешь: много нас или мало, придется хорошенько постараться, чтобы наши пути так или иначе не пересеклись с Крипосом.

– Да, – сказал Хаген. – Я это знаю. И поэтому у меня условие: если ваше расследование и выплывет наружу, то к нашему отделу это не будет иметь никакого отношения.

Харри прикрыл глаза. А Хаген продолжал:

– Мы, конечно, выразим сожаление по поводу того, что в дело оказались втянуты отдельные наши сотрудники, но четко дадим понять, что это просто известный игрок-одиночка Харри Холе начал расследование совершенно самостоятельно, без ведома руководства отдела. И ты эту версию подтвердишь.

Харри вновь открыл глаза и уставился на Хагена.

Хаген встретил его взгляд:

– Вопросы есть?

– Да.

– Пожалуйста.

– Где происходит утечка информации?

– Не понял?

– Кто информирует Бельмана?

Хаген пожал плечами:

– Мне не кажется, что он следит за нашими делами постоянно. А о том, как до тебя добраться, он мог узнать из самых разных источников.

– Я знаю, что Магнус Скарре любит трепать языком к месту и не к месту.

– Не спрашивай меня больше ни о чем, Харри.

– О’кей. Где оборудуем штаб-квартиру?

– Да, вот именно, вот именно. – Гуннар Хаген несколько раз кивнул, будто как раз об этом они уже говорили. – Что касается помещения…

– Ну?

– Я говорил, что тут все переполнено, так что надо найти что-то за пределами, но поблизости…

– Хорошо. Так где?

Хаген посмотрел в окно. На серые стены окружной тюрьмы.

– Шутишь, – сказал Харри.

Глава 14
Набор сотрудников

Бьёрн Хольм вошел в переговорную криминалистического отдела в Брюне. Солнце за окном уже приготовилось скрыться за фасадами домов и отдать город во власть вечерних сумерек. На парковке перед зданием было полно машин, а перед входом в Крипос на другой стороне улицы стоял белый автобус со спутниковой тарелкой на крыше и логотипом Норвежской телерадиовещательной компании на борту.

Единственным человеком в переговорной, помимо него, была его начальница Беата Лённ, исключительно бледная, хрупкая и тихая дама. Тому, кто не знал всего, могло показаться, что такой женщине непросто руководить целой оравой взрослых, очень профессиональных, самоуверенных экспертов-криминалистов, всегда имеющих свое особое мнение и не боящихся конфликтов. Но тому, кто знал все, было очевидно, что только она и могла с ними справляться. Не столько потому, что ее уважали за то, что она не сломалась, проводив на вечное дежурство двух полицейских: сначала собственного отца, а потом и отца своего ребенка. А просто она была лучшей из них и излучала такую безупречность, цельность и силу, что, когда Беата Лённ шепотом отдавала приказ, опустив глаза и покраснев, приказ этот исполнялся беспрекословно. Так что неудивительно, что Бьёрн Хольм поспешил сюда, как только получил сообщение.

Она сидела в кресле, придвинутом почти вплотную к телевизору.

– Прямая трансляция с пресс-конференции, – произнесла Беата, не оборачиваясь. – Садись.

Хольм тут же узнал людей на экране. И подумал, до чего же странно сидеть здесь и наблюдать телевизионный сигнал, проделавший тысячи километров в космос и обратно только для того, чтобы показать ему то, что как раз сейчас происходит на другой стороне улицы.

Беата Лённ прибавила громкость.

– Вы совершенно правильно поняли, – сказал Микаэль Бельман и наклонился к микрофону, стоящему перед ним на столе. – Пока у нас нет ни следа, ни подозреваемых. И хочу повторить это еще раз: мы не исключаем, что погибшая могла покончить жизнь самоубийством.

– Но вы сказали… – начала было одна из журналисток.

Бельман оборвал ее:

– Я сказал, что мы расследуем эту смерть как подозрительную. Вы, конечно, знакомы с терминологией. А если нет, то вам следует… – Он не стал продолжать и показал на кого-то за камерой.

– «Ставангер афтенблад», – проблеял этот кто-то на диалекте Ругаланна. – Не связывает ли полиция эту смерть с двумя другими смертями на…

– Нет! Если вы слушали внимательно, то поняли, наверное, что мы всего лишь не исключаем взаимосвязи.

– Это я понял, – продолжал носитель ругаланнского диалекта так же невозмутимо и медленно. – Но всех собравшихся здесь гораздо больше интересует то, что вы считаете, а не то, чего вы не исключаете.

Бьёрн Хольм видел, как пристально Бельман смотрит на журналиста, как нетерпеливо подергиваются углы его губ. Женщина в форме, сидевшая рядом с Бельманом, закрыла рукой микрофон, наклонилась к нему и что-то зашептала. Лицо старшего инспектора потемнело.

– Микаэль Бельман проходит экстренный курс общения со СМИ, – сказал Бьёрн Хольм. – Урок первый: гладь их по шерстке, особенно региональные газеты.

– Да он только начал, – заметила Беата Лённ. – Еще научится.

– Думаешь?

– Да, Бельман из тех, кто учится.

– Насколько я слышал, смирению научиться нелегко.

– Настоящему – трудно. Но в современном искусстве коммуникации важно уметь в нужный момент стелиться перед СМИ. Именно это Нинни сейчас ему и говорит. И Бельман достаточно толковый, чтобы понять.

На экране Бельман откашлялся, изобразил приятную, почти мальчишескую улыбку и наклонился к микрофону:

– Прошу прощения, если это прозвучало несколько резко, но у всех нас был тяжелый день, и я надеюсь, вы понимаете, что нам не терпится вернуться к расследованию этого трагического события. Сейчас мы должны заканчивать, но, если у кого-то из вас еще остались вопросы, передайте их Нинни, и я обещаю, что постараюсь ответить всем вам лично в течение вечера. До подписания номеров. Ладно?

– Что я тебе говорила? – Беата засмеялась с видом победительницы.

– A star is born^[36], – заметил Бьёрн Хольм.

Картинка на телеэкране поменялась, и Беата Лённ повернулась к Бьёрну:

– Звонил Харри. Хочет, чтобы я тебя к нему прикомандировала.

– Меня? – спросил Бьёрн. – Зачем это?

– Сам прекрасно знаешь зачем. Я слышала, что ты был с Гуннаром Хагеном в аэропорту, когда Харри прилетел.

– Упс. – Хольм широко улыбнулся, демонстрируя и верхние, и нижние зубы.

– Полагаю, Хаген хотел использовать тебя в операции «уговоры», поскольку прекрасно знает, что ты один из тех, с кем Харри нравится работать.

– Нельзя сказать, чтобы мы особо преуспели. Харри заниматься этим делом отказался.

– Ну, значит, сейчас передумал.

– Да ну? Интересно, что же заставило его изменить мнение?

– Он не сказал. Сказал только, что считает, что будет правильнее действовать через меня.

– Само собой разумеется, ты ведь здесь начальник.

– Когда дело касается Харри, ничего само собой не разумеется. Ты ведь знаешь, мы с ним хорошо знакомы.

Хольм кивнул. Он знал. Знал, что Джек Халворсен, возлюбленный Беаты и отец ее будущего ребенка, был убит, когда работал вместе с Харри. В холодный зимний день ему перерезали горло прямо на улице, в Грюнерлёкке. Хольм оказался там сразу после того, как это произошло. Горячая кровь, плавящая серо-стальной лед. Смерть полицейского. Харри никто не винил. Кроме его самого, конечно.

Хольм почесал щетинистую щеку.

– И что ты ему ответила?

Беата вздохнула и посмотрела на улицу, на журналистов и фотокорреспондентов, которые торопливо покидали штаб-квартиру Крипоса.

– То же, что тебе сейчас говорю. Что министерство дало понять: полномочия теперь у Крипоса и, следовательно, у меня нет никакой возможности направлять экспертов-криминалистов, занятых в этом деле, к кому-то, кроме Бельмана.

– Но?

Беата Лённ постучала шариковой ручкой по столу.

– Но ведь есть и другие дела, не только это двойное убийство.

– Тройное убийство, – сказал Хольм и добавил, когда Беата Лённ пристально посмотрела на него: – Поверь мне.

– Я точно не знаю, что там расследует старший инспектор Холе, но ни одним из этих убийств он точно не занимается, тут мы с ним договорились, – сказала Беата. – Однако для расследования тех, других дел – каких именно, мне неизвестно – я тебя отпускаю. На четырнадцать дней. Экземпляр первого рапорта по делу, по которому вы работаете, должен быть у меня на столе не позднее чем через пять дней считая с сегодняшнего. Ясно?

Кайя Сульнес внутренне просияла и почувствовала почти непреодолимое желание завертеться на своем офисном кресле.

– Если Хаген согласится, я, разумеется, возражать не буду, – сказала она, пытаясь казаться сдержанной, но и сама слышала ликование в собственном голосе.

– Хаген не возражает, – сказал мужчина, расположившийся по диагонали в дверном проеме, прислонившись к косяку головой и заложив за нее руку. – Значит, нас будет только трое: Хольм, ты и я. И то, над чем мы работаем, строго конфиденциально. Начинаем завтра, сбор в семь у меня в кабинете.

– Э-э-э… в семь?

– Семь. Ноль семь-ноль-ноль.

– Хорошо. Какой кабинет?

Мужчина ухмыльнулся и объяснил какой.

Она недоверчиво взглянула на него:

– У нас будет штаб-квартира в тюрьме?

Диагональ покинула проем.

– Подготовься. Вопросы есть?

Вопросов у Кайи было много, но Харри Холе уже исчез.

Теперь этот сон посещает меня и днем. Где-то далеко я по-прежнему слышу, как оркестр играет «Love hurts»^[37]. Я вижу, как некоторые парни подошли ближе и окружили нас, но они не вмешиваются. Хорошо. Сам я смотрю на нее. Посмотри, что ты наделала, пытаюсь сказать я. Посмотри на него, неужели он тебе по-прежнему нужен? Господи, как же я ее ненавижу, мне так и хочется вырвать нож изо рта и всадить его в нее, пропороть кожу, увидеть, как из нее потечет кровь, полезут кишки, ложь, глупость, ее тупое самодовольство. Кто-то же должен показать ей, насколько она безобразна изнутри.