В итоге Ольга сдалась. Встала, заправила постель, умылась, наскоро собралась – наряжаться и краситься давно уже перестала – позавтракала, заглянула в комнату Гульноры и Шавката:

– Мы ушли.

Отец большого узбекского семейства с утра пораньше убежал по делам. Гуля же кормила младенца грудью. Ольга часто наблюдала эту картину, и всякий раз у нее словно чуть-чуть набухали груди. Совсем недавно она вот так же кормила своего Степашку, прижимала к себе, смотрела ему в глаза, и во всем мире существовали только они – мать и сын. А теперь вот нет матери у сына, нет сына у матери.

Для Гули сейчас тоже ничего не существовало, кроме нее и младшего (теперь это уже не Мансур), поэтому она вяло махнула рукой: идите, не мешайте нам.

До самого парка Мансур припрыгивал. Не мог идти спокойно. В парке – тоже. Шаг – прыжок, шаг – прыжок, шаг – прыжок. Рука то и дело вырывается из Ольгиной ладони. Попросил купить ему сладкой ваты и сразу потащил к колесу обозрения. Ольга всегда в уме называла его «колесом оборзения», сама не знает почему.

В закрытой кабинке они были вдвоем. Мансур постоянно вскакивал и показывал Ольге достопримечательности:

– Это дом моего друга. Это серый дом. Там дерево большое. Там облако.

Чем выше они поднимались, тем спокойнее становился Мансур. На самом верху он сел рядом с Ольгой и крепко-крепко схватил ее за руку:

– Теть Оль, тебе не страшно?

Женщина улыбнулась, обняла мальчика и сказала:

– Рядом с тобой, Мансурчик, мне ничего не страшно.

– И мне с тобой, –  признался мальчик, а сам крепче вцепился в Ольгу.

Они вышли из кабинки, договорились все же сходить и проверить, работают ли машинки, не заржавели ли окончательно. Все, как и планировали.

Вдруг со стороны аллеи тополей раздался пронзительный детский крик:

– Мама! Мама! Мамочка!

Какой-то ребенок, кажется, мальчик, вон тот – в синей кепочке, споткнулся и упал, больно упал, и теперь зовет свою маму.

Ольга резко повернулась на этот крик и чуть было не бросилась к мальчику в синей кепочке, позабыв про Мансура. Внутри ее что-то оборвалось, треснуло, рассыпалось на мельчайшие осколки и впилось в каждую клеточку тела.

Мама.

Как давно ее никто так не называл.

Мама.

Оля, Ольга, тетя Оля, тетя – как угодно, только не мама.

Мама.

Конечно, дети Гули каждый день произносили это слово, но лишь пронзительное «МАМА!», требующее внимания, любви, заботы, лишь это кричащее «мама» вытащило Ольгу из вязкого забытья.

Мама.

Ей так необходимо снова услышать «мама», обращенное к ней. Все бы за это отдала.

– Теть Оль! Теть Оль, мы идем на машинки? –  дергал ее за рукав Мансур.

Какой-то чужой мальчик. Зачем она держит его за руку? Темные, чуть раскосые глаза, черные, жесткие волосы, смуглая кожа – ничего общего с ее Степашкой. Ничего общего с ней. Зачем она обнимает и целует не того ребенка? Зачем с ним катается на чертовом колесе? Почему не со своим сыном?

– Нет. Мы никуда больше не пойдем, –  оборвала Мансура Ольга.

Мальчик, впервые услышавший в голосе любимой тети Оли жесткие ноты, спорить не стал, пошел из парка, торопливо перебирая своими коротенькими ножками, чтобы поспеть за широким и быстрым Ольгиным шагом.

– Мне срочно нужно домой, –  все, что сказала Ольга растерянной Гуле.

Она собрала свои вещи. За вычетом платьев Гульноры, которые остались висеть в шкафу – чужого, спасибо, не надо, вещей оказалось немного.

– Гуль, дай денег на билет.

– Нэ дам, –  воспротивилась Гульнора. – Ты нас подставляешь. Работать некому, ты уезжать. Где я тебе до конца дня кого найду?

– Гуль, но я ж и так без денег все эти месяцы пахала. Хотя бы на билет себе заработала или нет? –  уставясь в пол, спросила Ольга.

– Нэ! Нэ! Нэ! –  чуть ли не кричала Гуля. – Ничего нэ заработала. Мансура до слез довела. Шавкат вечером придет, у него ынфарк будет.

Мансур выглядывал из комнаты и хлюпал носом, готовый разреветься, но пока не понимал, по какому поводу слезы лить и стоит ли.

– Аааааа! –  вдруг застонала Гуля, осела на пол, схватилась за грудь. – У меня молоко пропало. Аааа. Вот что ты наделала со мной.

Ольга сама кормила грудью и понимала, что вот так резко, да еще и по такой незначительной причине молоко у женщины пропасть не может. Манипуляция. Молочная манипуляция кормящей женщины.

– Ладно. Не хочешь давать, не надо. Сама найду. Прощай. Шавкату привет. И спасибо вам за все. Не обижайся, мне правда очень надо.

Ольга тщательно проговаривала слова, словно стараясь не забыть ничего, сказать все, что нужно говорить в таких ситуациях. Смотрела в пол, а тот убегал из-под ног. Положила ключи на тумбочку и вышла, осторожно закрыв за собой дверь. Лишь бы не хлопнуть, а то совсем некрасиво получится.

Уже на улице Ольгу догнала Зухра, неловко сунула ей в руку тысячу рублей. Бросила:

– Мама сказала передать.

А потом стояла и смотрела вслед этой чужой женщине: лишь бы та не передумала, лишь бы та не вернулась в их дом. Лишь когда чужачка в конце длинной улицы свернула за угол – направо, в сторону вокзала, –  Зухра улыбнулась и побежала вприпрыжку к своим. Теперь можно Мансура за уши потрепать. Или пощекотать. Да, пожалуй, пощекотать.

Ольга ехала домой.

А существует ли ее дом или это уже совсем чужое место?

* * *

Вот она – знакомая дверь. На обшивке длинная царапина: Степка когда-то провел железной машинкой, нетерпеливо дожидаясь, пока мама роется в сумке. У Ольги есть ключи, но воспользоваться ими сейчас как-то неправильно. Чувство, что готовишься вломиться в чужую жизнь.

Странно, конечно. Это же и ее квартира тоже.

Помедлив, Ольга нажала на дверной звонок. Звук вышел слабый, неуверенный. Женщина выслушивала шаги или детские возгласы, но за дверью было тихо.

Ольга позвонила еще раз, чуть настойчивее. Потом еще.

Тишина.

Видимо, дома никого нет. Наверное, Андрей со Степкой ушли гулять или в магазин. Скоро вернутся.

Ольга, выбрав из связки звякающих ключей нужный, вставила его в скважину. Не успела она повернуть его в замке, как дверь открылась. На пороге стоял Андрей. Взлохмаченный, с помятым лицом, в мятой же футболке, носках и без штанов. Он никогда так не ходил по дому.

– Взламываешь? –  спросил Андрей.

Слишком ровный, слишком спокойный голос. Словно Ольга не отсутствовала несколько месяцев. Словно она только час назад вышла в магазин, и вот вернулась. Сразу. С батоном и молоком.

А что она, собственно, ждала? Радостных воскликов и жарких объятий? Может, ей еще хлеб-соль предложить и оркестр заказать? Нет, Ольга понимала, что так не будет. Но хоть какая-нибудь эмоция. Даже самая неприятная: злость, гнев. Но никак не безразличие.

– Нет, я… –  пролепетала Ольга и заглянула мужу за спину.

Квартира тонула в полумраке, хотя день стоял солнечный, словно лучи до окон не дотягивались. Внутри бардак, запустение. И даже запах сладко-тухлый с примесью пота.

– А где Степа? Он у мамы? –  спросила Ольга нетерпеливо. – У твоей или моей?

Она готова была ринуться за сыном сейчас же. Поначалу хотелось обнять и мужа, но тот держался отчужденно, так что от этого пришлось отказаться.

– Степа…

– Да, где мой сын?

Мой. Не наш. Нет никакого «наш» больше, Ольга это поняла.

Мой сын. Твой сын.

– Где мой сын? –  повторила она.

Андрей опустил голову.

Отчего-то тело Ольги начало неметь. Это было так ощутимо: сначала свело в груди, потом отказали руки, шея, голова. Тяжелый камень опускался все ниже и ниже. Сейчас дойдет до ног и обрушит Ольгу на пол. Внутри зарождался страх, но женщина отчаянно давила его.

– Тебе лучше сесть, –  сказал Андрей и жестом указал на пуф у двери.

Глубже в квартиру он не собирался ее пропускать.

Страх уже хватал за горло, хотелось выпустить его наружу, прокричав:

– Аааааааааа-аааааа!

Ольга рухнула на пуф. Андрей медленно закрыл за ней дверь. Затем уставился в дальнюю точку в конце коридора и сказал:

– Степы больше нет.

Страх задушил Ольгу. Внутри все обвалилось.

– То есть как нет?

Мелкие молоточки застучали в голове: «Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда».

– Неправда, –  сказала Ольга вслух.

– Он выпал из окна, –  продолжил Андрей. – Десятый этаж. Смерть мгновенная.

Ее Степашка, ее сынок умер.

Умер. Какое ужасное, какое жестокое слово, как больно оно хлещет по щекам, как беспощадно режет пополам. Сына больше нет. Больше никогда не слышать его смех. Больше никогда не видеть его улыбку. Больше не успокоить его слезы.

Ничего больше нет.

– А ты где был? –  дрожащим голосом спросила Ольга.

Словно это имело сейчас значение. Словно ответ на этот вопрос вернет ее сына. Степы больше нет, и какая, к черту, разница, где находились в момент его падения все остальные!

– На кухне, –  вздохнул Андрей. – Варил ему кашу. Оль, я не хочу это обсуждать. Я нахожусь под следствием, я не могу выходить из дома. Я считаюсь преступником, потому что по моей вине умер мой же сын. Я недоглядел и теперь не имею даже права нормально страдать, потому что убийца – я, а убийцы не плачут по своим жертвам.

По его вине.

Но что, если виноват не Андрей, а Ольга?

Это она надолго оставила сына одного. Бросила его. Ушла и не вернулась. И ничего не сказала, а Степа наверняка ждал. Каждый день ждал, каждую минуту. Он так соскучился по матери, что залез на окно и стал смотреть, не идет ли она домой, не возвращается ли из такого далекого магазина с ненужными уже батоном и молоком? Что, если по улице в тот момент шла очень похожая на Ольгу женщина, мало ли их таких ходит, в черных штанах и черной куртке? Что, если Степа высунулся наружу, чтобы как можно громче крикнуть: «Мама!»

И с этим криком летел до самой земли. И умер, думая, что мама наконец вернулась.

Все стало окончательно чужим: эта квартира, этот дом, Андрей. Он больше не муж ей.

Теперь уже точно.

И Ольга ушла от Андрея во второй раз.

Теперь уже навсегда.

* * *

Утро снова хмурое, словно тоже не выспалось.

Ольга села на неудобной кровати, свесила ноги, поболтала ими в воздухе, перестала болтать – слишком беззаботно, слишком не по ситуации, опустила ноги на пол, потянулась за юбкой, повертела ту в руках, словно увидев впервые, натянула юбку, натянула кофту.

– Жрать будем или как? –  гаркнул вдруг мужчина.

Но гаркнул как-то неуверенно: начал громко, требовательно, а последнее «или как» зажевал, почти проглотил, будто к концу фразы засомневался.

Ольга нахмурилась: вечно эти требования, вечно эти недовольства.

Она вышла, задумчиво уставилась в окно, лишь бы на соседа не глядеть – до того опротивел.

За окном все еще зима. Неужели она надеялась увидеть там нечто другое? Не белую землю, утыканную мертвыми стволами деревьев. Не окно полностью в инее. Боже! Она ж морозные узоры на стекле только вот тут увидела впервые за много лет. На городских стеклопакетах мороз не рисует. Брезгует.

А помнится, в детстве встанешь поутру, подбежишь к окну и ну рассматривать картинку: вот тут ледяная волна застыла, под ней морские ежи понатыканы, а над волной завитки облаков, из которых идет снег. На окнах же избы узор хаотичный, бессмысленный и не столь красивый, как в детстве. Как ни всматривайся, не найдешь ни волны, ни морских ежей, ни облаков. Ни-че-го.

Может, они остались в детстве?

Ольга вздохнула, накинула фуфайку и отправилась на улицу.

– Ты куда? –  окрикнул ее мужчина. – А завтрак мой где?

Но женщина его словно не слышала.

Он вскочил из-за стола, опрокинул с грохотом табурет и побежал за Ольгой.

Что это ей вздумалось?