На землю Ирландии он снова ступил с английскими солдатами за спиной и с английской подвеской на шее – загадочным устройством, всех возможностей которого он еще не знал. Одетый, точь-в-точь как одевались в том году и в том сезоне все молодые англичане, стремящиеся чего-то добиться в жизни, он въехал в Дублин – и никто не вышел приветствовать его, никто не встретил радостными криками. Кто же был на его стороне, на кого он мог рассчитывать? О’Хейганы – преданные, но бедные. О’Доннелы из Тирконнела, сыновья свирепой шотландки по прозвищу «Темная Дева», Инин Дув, – эти то дружили с О’Нилами, то враждовали, причем не реже. И англичане: само собой, Генри Сидней да еще люди королевы, Берли и Уолсингем, которые пожали Хью руку на прощание и улыбнулись, – наверняка они желали ему добра. Они видели, как Шейн О’Нил пресмыкался перед королевой; они знали отца Шейна, Конна Бакаха О’Нила; они обратили внимание на белое перо, которое Хью всегда носил воткнутым в шляпу. Его покровитель при дворе, граф Лестер, шепнул ему: «Что насчет графского титула? Все еще не решено?» У этих людей Хью научился не только придворной речи: он узнал немало и об их стране, и о своей собственной. И глаза у них были холоднее, чем руки.

Данганнонская крепость стояла на прежнем месте, но многие вожди кланов со своими людьми, когда-то пировавшие и ссорившиеся в ее стенах, рассеялись по всему острову. Одни теперь воевали друг с другом, другие отправились на юг, на помощь потомкам Десмондов, чтобы дать отпор англичанам, занимавшим их земли. Но, услышав, что барон Данганнон снова дома, они стали возвращаться, и с каждым днем их становилось все больше. От женщин, оставшихся в замке, Хью узнал, что его мать умерла под кровом О’Хейганов.

– Плохие времена, – сказал слепой О’Махон, тоже никуда не уехавший.

– Да.

О’Махон лежал в кровати, завернувшись в тяжелый плащ.

– Итак, ты вырос, кузен. И не только телом.

– Я такой же, как был, – сказал Хью.

– Тогда скажи-ка мне вот что. Недалеко отсюда, примерно в миле, если идти вверх по холму, в давние время стояла святая обитель…

– Я все помню, – сказал Хью.

– Тебе там дали подарок.

– Да.

Бывает так, что носишь какую-то вещь при себе, то в одном кошельке или кармане, то в другом, и забываешь о ней начисто; потом вспоминаешь и думаешь выкинуть, но всякий раз оставляешь. Не потому, что она какая-то особо ценная, а просто она твоя: кусочек тебя и память о прошлом. Так было и с этим маленьким кремнем: пока Хью рос, он оставался при нем, порою терялся, но всегда находился снова. Прежде он казался вместилищем какой-то могучей холодной силы, слишком тяжелым для своих размеров и как будто наделенным собственной волей. Но теперь это был просто старый камешек с выцарапанным на нем человечком – корявым, как детский рисунок.

Хью пошарил по карманам и быстро нашел его; было такое чувство, что кремню и самому не терпится прыгнуть ему в руку. Мелькнула глупая мысль показать камешек слепцу, но Хью опомнился.

– Он у меня, – подтвердил он. – Не сходишь ли со мной завтра еще раз на это место?

– Как пожелаешь, кузен.

На следующий вечер О’Махон взял О’Нила за руку, и они вдвоем пошли на конюшню выбрать лошадей для поездки. Хью подвел О’Махона к его старой лошадке, хорошо знавшей эту дорогу, – с ней ему не понадобится поводырь. Поехали медленным шагом и через час добрались до места, где в ту давнюю ночь разверзлась земля. Лошадей оставили возле дуба, разбитого молнией. О’Махон снова взял Хью за руку: он прекрасно знал, куда идти, но не хотел спотыкаться.

– Я ходил по этим тропам с тех пор, как родился, – сказал он. – Да и до того.

Они взобрались на пригорок, который Хью помнил с детства, еще с тех пор, как приехал в эти края со своими опекунами – О’Хейганами. Но тогда здесь росли высокие деревья, а теперь их срубили; за деревьями, по берегам реки, были пшеничные поля и луга, где паслись коровы. Теперь поля лежали под паром, а луга опустели.

– День уходит, – сказал поэт, словно мог это видеть. Один из холмов, круглившихся над равниной, поднимался выше прочих, и очертания ему придали не ветер и вода, а человеческие труды. Отличить его было несложно. В обхвате – перчей^[51] шестьсот, но почему-то меньше на вид, чем тогда, когда Хью смотрел на него в детстве. – Этот час – граница дня и ночи, как эта река – граница между здесь и там. То, чего нельзя увидеть ни днем, ни ночью, показывается в сумерки.

– Но откуда ты про них знаешь? Ты ведь не видишь!

– Мои глаза – тоже граница, кузен. И я стою на ней все время.

После этого они ждали молча. Небо над головой стало черным, а на западе побледнело и расцветилось красными и зелеными полосами. В лощинах уже собирался туман. Позже Хью О’Нил так и не вспомнил, в какое мгновение (если и впрямь настал такой миг) воинство выступило (или нет?) из-под холма и явилось его глазам, пусть и едва заметно. Под его взглядом оно росло; прибывало и пеших, и конных.

– Эта чужацкая королева, которую ты любишь, которой служишь, – промолвил О’Махон. – Ей до тебя и дела нет. И нужно ей от тебя только одно: чтобы ты держал этот Остров в подчинении от ее имени, пока она не заполнит его своими голодными подданными да бедными родственниками, а те не примутся рвать нашу землю в клочья.

Призрачные воины проступали во мраке все четче. Хью почти уже различал шелест их шагов и звон доспехов. Вот они, Древние. Сиды.

– Они повелевают тебе сражаться, Хью О’Нил из О’Нилов. Вести других за собой. Ты станешь внуком Ньяла и кем только еще не станешь. Но не думай, что у тебя нет друзей.

Воины мерцали в темноте, то растворяясь, то возникая вновь; кони их кружили на месте, копья колыхались, как деревца на ветру. Казалось, они ждут не дождутся, чтобы Хью взмолился к ним о помощи, призвал их сразиться на его стороне. «Заповедь», – подумал Хью. Кремень у него в руке. Но он ничего не мог сказать им – ни на словах, ни в сердце. А затем граница между ночью и днем закрылась, и Хью перестал их видеть. Было такое чувство, словно могучий ветер сорвал с него всю одежду – весь этот бархат и шелка, и лайковые перчатки, и белый раф, и шляпу с пером; и он остался нагим, как дитя, и больше уже не знал, куда ему идти и что делать.

На острове Акилл у побережья Донегала, что на западе Ирландии, жила в те времена женщина по имени Гранья О’Малли; и была она госпожой над морскими разбойниками, ходившими в набеги на острова – и на север, в Шотландию, и на юг до самой Бретани. Гранья построила себе замок на Акилле и еще один – на острове Клэр; когда ее пираты отправлялись за добычей из залива Клю, она сама командовала флотилией, стоя на палубе самой большой галеры. В юности она была «стриженой девчонкой», одевалась в мужское и так донимала отца, водившего торговые суда в Испанию, что в конце концов он стал брать ее с собой, а сына оставлял дома. Гранья умела читать и писать, стрелять из пистоля и драться на саблях. Врали, будто ее отец и брат, да и сама она по молодости промышляли грабежами: зажигали ложные огни на мысу, а после подбирали все ценное с кораблей, потерпевших крушение. Всякий, кто повторял эти россказни, становился ее врагом, а жало у ее вражды было острым. Друзья, окружавшие Гранью, были подчас ничем не лучше врагов: дикие О’Флаэрти, способные убивать просто ради удовольствия; Макмахоны из внутренних земель; шотландцы Макдоннелы со своими полчищами шотландских краснолапов, поселившиеся в долине Антрима как у себя дома. Теперь ей было лет тридцать или сорок; она превратилась в грозную силу, с которой считалось все побережье Мейо. А Хью О’Нил уже и сам был взрослым мужчиной – двадцати лет от роду, с густой рыжей бородой, когда однажды, весенним утром, у ворот Данганнонского замка объявился посыльный и попросил о встрече. Он, дескать, привез весточку лорду танисту от госпожи Граньи. Его привели на кухню. Послали за Хью. Гонец терпеливо, молча ждал; наконец Хью сам вышел к нему и встал на пороге.

– Почему ты назвал меня танистом? Гонец встал, выпрямился во весь рост и сцепил руки за спиной.

– А что, господин? – ответил он вопросом на вопрос. – Разве нет?

– Наследник Шейна О’Нила – мой дядя, – сказал Хью. – Турлох Линьях. Он и есть танист, избранный как положено. – Гонец молча смотрел на него, даже не изменившись в лице. – Где твое послание?

– Письма я не привез. Передам все по памяти.

Хью сел за стол. Женщины и мальчишки, стряпавшие еду, вышли вон. Гонец тоже уселся обратно. – Я слыхал, что твоя хозяйка – женщина ученая, – заметил Хью. – Умеет писать и по-английски, и на латыни.

– Верно, – подтвердил гонец. – Но этот случай особый. Она сочла за благо не поверять своих мыслей бумаге. Кто знает, в какие руки может попасть письмо.

Хью окинул взглядом его поджарую, гибкую фигуру.

– О твоем коне позаботились? – спросил он.

– Я без коня. Бежал на своих двоих.

– Неблизкий путь, да еще в такую погоду.

– Зато не скучал в дороге. Навидался всякого-разного, да только хорошего мало.

Тишина словно уселась третьей между ними за стол, посидела и снова встала. – Что же хочет передать мне твоя госпожа? – спросил Хью.

– Что внук Ньяла, ваш дядя Шейн, сейчас воюет в Антриме с шотландцами Макдоннелами, союзниками моей госпожи. Этим летом Шейн напал на них, чтобы добавить Антрим к своим землям.

– Я слыхал про их вожака, – сказал Хью. – Сорли-Бой Макдоннел. Шотландец.

– Шейн захватил Сорли-Боя в плен и разгромил шотландцев. Он держит Сорли в башне и морит его голодом. Может заморить до смерти. Госпожа Гранья просит вашей помощи против Шейна. Просит, чтобы вы помогли ее друзьям, шотландцам Макдоннелам. «Что мне за дело до Макдоннелов?» – подумал Хью. Гонец все так же смотрел на него ничего не выражающим взглядом, а белые руки его все так же неподвижно лежали на коленях. Сэр Генри Сидней построил кольцо укреплений на границе западных земель, на которые притязал Шейн, – земель, которые на деле принадлежали графу Тирону. Шейн не был графом Тироном, но не был им и Хью: королева все еще не решила, кому даровать титул. Если кто-то – неважно, кто и как, – покончит с Шейном, Сидней очень обрадуется.

– Передай своей госпоже Гранье вот что, – промолвил он, тщательно выбирая слова. – Хоть она и занимается грабежами на море, я желаю ей свободы и долгой жизни. Дублину и англичанам до этого дела нет.

– Верно, – кивнул гонец.

– И если она найдет какой-то способ примирить Шейна с Макдоннелами и уладить вопрос с долинами Антрима, это будет хорошо.

Двое молодых людей (или, по крайней мере, один молодой годами, а другой – на вид, ибо определить истинный возраст гонца было бы затруднительно) снова умолкли, глядя друг на друга. Наконец Хью заерзал на стуле и подался вперед:

– Пусть они помирятся. Пусть Шейн отпустит старика Сорли-Боя, и Макдоннелам будет радость. А сэр Генри в Дублине простит Шейну его проступки и снесет эти укрепления, которые он понастроил вдоль границы. Шотландцы останутся жить в Антриме, и никто их больше не потревожит. Ты понимаешь?

Гонец не ответил.

– Я тоже его прощу, – продолжал Хью, и голова его словно вспыхнула от прилива какой-то могучей силы, которой он прежде за собой и не подозревал. – Даю слово. А в знак своей дружбы я велю раздать золото вождям Макдоннелов, лучшим из лучших, когда все они сойдутся на собрание в лагере Макдоннелов в Ольстере; а созовет это собрание Гранья О’Малли. Ты понимаешь? Привезем виски, откроем бочонки и выпьем все вместе за мир и дружбу. Выпьет даже Сорли-Бой – только сначала его накормят.

Гонец неподвижно ждал, не будет ли продолжения.

– Это и есть ответ, который я должен передать моей госпоже? – уточнил он наконец.

– Да.

Заметить легкую улыбку на губах гонца было непросто, но Хью все же заметил. Посланник Граньи как будто остался доволен… или это была насмешка? Все так же улыбаясь, он встал и – не поклонился, не кивнул, а лишь чуть-чуть наклонил голову. Затем, пятясь, отступил до двери, а там повернулся и вышел. «Его не накормили, – подумал Хью. – Не предложили ни питья, ни пищи». Это было неправильно. Впрочем, он сам ничего не попросил и не потребовал, хотя имел на это полное право. Хью поднялся и подошел к узкому оконцу, смотревшему на запад. Гонец уже почти скрылся из виду: легким, широким шагом он поднимался вверх по холму, растворяясь в ранних весенних сумерках.