Игорь расположился на диване в общей гостиной и тщательно вырисовывал в альбоме очки в оправе панто, что так ненавидел. Линии были небрежными: он обводил их множество раз, повторяя эскиз, рьяно вдавливал грифель, будто вырисовывал образ не столько на бумаге, сколько в своем сознании. Переносил на страницы своей памяти, прятал глубоко в черепной коробке.

Последние несколько дней после смерти Сони Игорь проводил лишь в своих мыслях. Писал картины день и ночь, пропускал лекции и практические занятия. Пытался закончить проект, который декан поручила им двоим. Ему и Соне. Но выходило из рук вон плохо. Они не могли найти понимания тогда, когда Соня еще была жива, а теперь ему уже не с кем было обсудить эту работу. Игорь чувствовал сильную потребность в живом общении, в решительных действиях, что помогли бы ему остаться на плаву. Но у него не было подходящих людей, чтобы разделить свою боль. Горский был его лучшим и, откровенно говоря, единственным другом, но он ничего не смыслил в чувствах. Именно поэтому Игорь уже не первый месяц, и даже не первый год, испытывал жгучее одиночество и абсолютную беспомощность.

Портрет Сони, набросанный графитным карандашом, покоился на коленях. На него смотрели до боли ненавистные, но в то же время уже родные глаза, которые он не мог выкинуть из своей памяти. Очистить разум от этих, казалось бы, неудобных чувств. Игорь смотрел на портрет с некоторой тревогой, словно опасался, что это может пробудить в нем боль и тоску по ушедшей. Но одновременно не мог оторваться от этого образа, который так точно передавал эмоции и характер Василевской. Продолжал смотреть на изрисованный лист, точно искал ответы на вопросы и решения своих проблем.

Игорь вздрогнул, когда голова Горского аккурат легла на альбом, а мягкие волосы небрежно рассыпались на коленях. Дубовицкий был настолько потерян, что даже не заметил, как в гостиной появился кто-то еще.

– Устроят шабаш – не заметишь, – пробормотал Горский, прикрыв глаза и чуть поерзав, чтобы лечь удобнее.

– Ц! – недовольно цокнул Игорь и накрыл тяжелой ладонью макушку, зарылся пальцами в смоляную копну. – В отличие от тебя, у меня есть чувства, придурок.

– У меня тоже они есть, – Горский потер нос костяшкой указательного пальца. – Просто я не знаю, что они значат. Чувствуешь разницу?

– О, – в голосе послышалось наигранное удивление, – значит, ты тоже можешь страдать? Неожиданно.

– Как и все. – Послышался тяжелый вздох, и Святослав приоткрыл один глаз. – Ты же знаешь, я говорил тебе, что не распознаю своих чувств и эмоций, а следовательно, не понимаю чужих.

– Можно ли говорить, что на самом деле тебе все равно, что происходит со мной?

– Нет, не совсем так, – ответил Святослав. – Я не до конца понимаю, но распознаю изменения на неком физическом уровне, – он посмотрел на друга, словно желая убедить его в своей поддержке, и добавил: – Но верь мне, я всегда здесь, если тебе нужна будет моя помощь.

– Как это? – удивился Игорь и вскинул брови. – Что значит «изменения на физическом уровне»?

– Например, – Горский нахмурился, поджал губы, – когда у меня перехватывает дыхание, появляются головная боль, сильный шум в ушах, тело холодеет, дрожит, а иногда даже возникает спазм в кишечнике – это все признаки страха. В такие моменты я понимаю, что боюсь.

– Но это все твои личные ощущения, – Игорь задумчиво потупил взгляд, устремив его на огонь в камине. – Ты же не знаешь, что чувствую я.

– Я заметил, что ты пропускаешь занятия, хотя раньше никогда так не делал. Даже когда болел. Много рисуешь, практически не выходишь из мастерской, пропускаешь завтраки, поскольку не спишь всю ночь и засыпаешь под утро, а иногда и ужины. Ты рассеян, задумчив и необычайно тих, – Горский тихо усмехнулся. – Тебя перестали бояться младшие. Я вижу, что тебя что-то беспокоит, и, учитывая последние события, несложно догадаться, что именно.

– Кто бы мог подумать, что ты такой внимательный, – Игорь вытащил из-под головы Горского альбом, накрыл рисунок широкой ладонью, сжал пальцы и смял бумагу с ненавистным изображением.

– Гор, это правда, что я многого не понимаю. Но я всегда готов выслушать тебя и быть рядом, если ты захочешь поговорить. Это важно, чтобы ты не чувствовал себя одиноким.

– Просто… Просто я не хочу, чтобы об этом кто-то узнал, – прошептал Игорь и торопливо провел кулаком по щеке.

– О чем именно? – Святослав поднялся с колен Игоря. Сел рядом, откинулся на спинку дивана.

– О том, что написано в дневнике.

– Думаешь, это случилось из-за тебя? Ты же знаешь, эта запись не делает тебя виноватым. И, если быть честным, – Горский сел удобнее, – многим в академии известно, что ты спал с Василевской. Это в общем-то не секрет.

– Тебе не кажется, что запись похожа на предсмертную записку? – Игорь нервно фыркнул. – Ты прав, многие знали, что я спал с Васильком, но никому и дела не было до того, что на самом деле происходило между нами. Кроме…

– …Колычевой, – закончил за него Горский.

Игорь уверенно кивнул.

– Кроме твоей несносной, чрезмерно любопытной и жутко раздражающей Колычевой, – зло отчеканил Дубовицкий. – Вечно лезла не в свое дело. Она лишь распаляла Соню! Внушала ей ненужные мысли. Между нами все было предельно просто и понятно. Но эта девчонка все испортила. Соня после знакомства с ней совсем изменилась…

Горский взглянул на друга с укором, заметив, что тон его голоса изменился на слове «твоей». Почувствовал, как в нем затрепетали эмоции, которые он не испытывал уже долгие годы, и невольно связал их с Василисой, поскольку они возникли вновь лишь с ее появлением. Эти чувства Горский ощущал на физическом уровне, поэтому не мог просто игнорировать их.

– Чушь несешь… Она не моя.

– Ты сказал, чтобы я больше не смел обижать ее, – Игорь усмехнулся. – Это впервые. Не похоже на тебя.

– Глупости, – Горский нервно сглотнул. – Я сделал это ради тебя. Лишние проблемы не нужны… К тому же, что значит «внушала ненужные мысли»? О чем ты? Василевская не была дурой, Гор. Может, ей просто надоело твое к ней потребительское отношение? М? Она, как и многие, была лишь вещью для тебя. В этом только ты виноват. Заигрался. А сейчас что? – Святослав с вызовом посмотрел на друга, чуть нахмурив брови. – Боишься общественного осуждения?

Воздух в гостиной наполнился гнетущей тишиной, что накрыла темным тяжелым пологом. И Святослав, и Игорь – каждый из них погрузился в свои мысли, размышлял о произошедшем и о возможных последствиях, которые могли наступить в ближайшем будущем.

– Я никого не боюсь, – вдруг признался Игорь, нарушив тишину. – Меня не страшит мнение людей, а особенно тех, кто мне безразличен. Меня не волнует, если за моей спиной начнут шептаться или кто-то рискнет осудить меня, – он тихо усмехнулся. – Я даже не переживаю за то, что могу остаться совсем один.

– Тогда почему?

Игорь проигнорировал вопрос, встал с дивана, взял с собой скомканный лист бумаги и не спеша подошел к камину. Он замер на мгновение, поглядел на танцующие языки пламени, которые обволакивали и сжигали лицо Василевской. Словно взвешивал свои мысли и эмоции.

– Свят, – тихо позвал Игорь, не отрывая взгляда, – ты поймешь, когда влюбишься?

– Если влюблюсь, – поправил его Горский.

– Когда, – усмехнулся Игорь. – Если не уже.

– Не знаю, что чувствуют влюбленные, – соврал Горский. – Думаю, я просто буду игнорировать эти эмоции от незнания. И они сами пройдут.

– Пройдут? – Игорь горько расхохотался, пятерней зачесывая назад светлые волосы. – Умник.

– Гор, я не могу находиться в отношениях, – признался Святослав и тяжело сглотнул. – Кто захочет быть одиноким рядом с кем-то? Такие отношения создадут лишь проблемы и лишние переживания. Я уже через это проходил. Все бессмысленно, помнишь?

– Любовь не должна быть сложной, да, цветочек? – Игорь вспомнил излюбленную фразу Емельянова, подошел к Святославу и так по-отечески потрепал по голове. – Я пойду. Спокойной ночи.

Дубовицкий поспешил покинуть гостиную, не дожидаясь ответных пожеланий, и даже не заметил, как за дверью притаился Коваленский. Даниил так и не решился войти, когда увидел столь уединенную картину. А затем услышал то, что не должен был слышать.

Горский тяжело встал с нагретого места и подошел к книжным полкам. Достал фальшивый корешок, в котором ранее спрятал дневник Василевской. Святослав так и не прочитал ничего, кроме последней записи: не видел смысла или просто не хотел знать подробностей. Казалось, что целую вечность он разглядывал невзрачную тетрадь, серьезно взвешивая все за и против. Понимал, что его решение может быть неверным и даже аморальным, но небрежно бросил дневник в камин и спешно вышел из гостиной, не оставив возможности для сомнений.

Как только дверь, ведущая в комнату старост, захлопнулась за Горским, Даниил вышел из своего укрытия и торопливо, почти бегом, подошел к камину. Схватил кочергу, поддел ей тетрадь. Ему повезло, дневник упал чуть поодаль от огня, но пламя все же коснулось листов. Коваленский бросил тетрадь на пол, наступил на обожженные края ногой – поспешно, словно опасаясь быть замеченным, – и моментально покинул гостиную.

Ноябрь. Год поступления Колычевой

[11.11.2022 – Пятница – 14:45]

Для Василисы два месяца пролетели незаметно: лекции; практические занятия, после которых вся ее обувь была перепачкана глиной; музыкальный клуб, в котором Емельянов учил Василису играть на рояле; вечерние посиделки в общей гостиной, где они с Вишневским пили кофе, играли в шахматы, разговаривали на личные темы и ближе узнавали друг друга, отвлекаясь от учебы.

Колычева так и не занялась стрельбой из лука, как ей советовал Богдан, поскольку у нее не было наставника, а Емельянов – единственный старший, с которым она ладила – не занимался спортом в принципе, опасаясь травмировать руки. Но Василисе казалось, что староста попросту не был в этом заинтересован. Похоже, что его ничего не волновало, кроме музыки, ведь все их общение сводилось лишь к ней.

Горского и Дубовицкого Василиса встречала лишь во время завтраков, обедов и ужинов. Изредка она ловила на себе проницательные взгляды разноцветных холодных глаз, от которых по коже пробегали мурашки, а на лбу выступала испарина. Колычева не понимала, почему Горский так действовал на нее – староста ни разу не заговорил с ней, но одного мимолетного взгляда было достаточно, чтобы у нее холодели конечности. Это был не страх. Не только он. Колычева это знала наверняка.

По средам и пятницам после занятий Василиса приходила на крышу, где, как она точно знала, коротала время и оставляла бесконечные записи в своем дневнике Соня. Они много разговаривали о личном, сокровенном, но не могли назваться друзьями. Словно незнакомые попутчики, встречались на крыше, делились секретами – и после каждая из них возвращалась к своей жизни. Временами Колычева чувствовала себя странно, но каждый раз покидала крышу с облегчением, словно сбрасывая с плеч немалый груз. Кажется, это было необходимо им обеим.

За время их общения Василиса узнала, что Соня была тихой, рассудительной и доброй. Любила животных, но никогда их не заводила, потому что родители были против. Ее сводный брат Матвей учился на первом курсе факультета гуманитарных наук. Но они никогда не были близки. Василевская любила проводить время в одиночестве или в небольшой компании, избегая больших групп людей, и поэтому ей не нравилось посещать лекции. Мама умерла, когда Соня была совсем ребенком, а мачеха всегда была строга, несправедлива и предвзята к ней. Поэтому утерянный медальон был особенно важен для нее. Она, как и Василиса, не имела вредных привычек, а еще была брезглива и чистоплотна, как Липковская.

Пятница. Василиса по окончании занятий надела поверх форменной рубашки теплый свитер и пальто, взяла с собой две чашки горячего шоколада и направилась на крышу. Колычева не любила сладкие напитки, но знала, что этот нравится Василевской – и ей было несложно составить Соне компанию.