– Помимо того, что мы восемь месяцев в году сидим на одной скамье?

– Да.

– Мы должны грести слаженно, чтобы сохранять паритет с левым веслом.

– А если мы не будем грести слаженно?

– Галера начнёт…

– Кружить на месте, понятно. А нам-то что?

– Помимо того, что нам спустят шкуру «бычьим хером»?

– Я так понимаю, это само собой.

– Гребцы подобраны друг к другу. Покуда мы гребём наравне с левым веслом, мы составляем комплект из десяти невольников. В таком качестве нас продали нынешнему хозяину. Однако если Евгений и его товарищи по скамье начнут грести сильнее, нас разделят – твои друзья окажутся на разных галерах, либо даже в разных городах.

– И поделом им.

– Извини, не понял.

– Нет, это ты меня извини, – сказал Джек, – но мы ишачим здесь, на этом вонючем берегу. Ладно я – чокнутый бродяга, но ты, судя по всему, образованный еврей, голландец – явно корабельный офицер, и бог его знает этого китайца…

– Вообще-то он японец, но воспитанный иезуитами.

– Отлично: всё к одному.

– К чему же?

– Чем Евгений и мистер Фут лучше?

– Они создали своего рода предприятие, в котором Евгений – рабочая сила, мистер Фут – руководство. Чем именно они занимаются, объяснить трудно. Позже сам увидишь. А пока важно, чтобы вся десятка оставалась вместе!

– За каким лешим тебе это надо?

– Просидев несколько лет на галерной скамье, я втайне составил план, который принесёт нам десятерым богатство и свободу, хотя не обязательно в такой последовательности, – сказал Мойше де ла Крус.

– Предусмотрен ли планом вооружённый мятеж? Поскольку…

Мойше закатил глаза.

– Я просто силюсь вообразить, какая роль может быть отведена мне в плане – если, разумеется, он составлен не сумасшедшим.

– Этот вопрос я до сегодняшнего дня сам частенько себе задавал. Признаюсь, в ранних версиях плана предполагалось как можно раньше выбросить тебя за борт. Однако сегодня, когда с трёхъярусных батарей Пеньона и грозных башен касбы прогремели полторы тысячи выстрелов, сдаётся, в твоей голове расчистились последние заторы, и ты окончательно пришёл в рассудок – или, во всяком случае, почти пришёл. Теперь, Джек, у тебя есть своя роль в плане.

– И мне её откроют?

– Ты будешь нашим янычаром.

– Я не…

– Погоди! Видишь того малого, который отскребает ракушки?

– Которого? Их тут добрая сотня.

– Высокий, похож на араба с примесью негритянской крови – то есть египтянина.

– Вижу.

– Это Ниязи с правого весла.

– Он – янычар?

– Нет, но довольно среди них прожил и покажет, как себя вести. Даппа – чёрный, вон там – научит тебя нескольким турецким словам. А Габриель – японский иезуит – отменный фехтовальщик. Он быстро тебя поднатаскает.

– А зачем по плану нужен лжеянычар?

– Вообще-то нужен настоящий, – вздохнул Мойше, – однако выбирать не приходится.

– Я так и не получил ответа на свой вопрос.

– Позже – когда соберёмся все вместе.

– Ты говоришь, как придворный, сладкими эвфемизмами. Что значит «соберёмся»? Когда нас прикуют за ошейники где-нибудь в тёмных подземельях касбы?

– Ощупай рукой шею, Джек, и скажи, носил ли ты в последнее время ошейник?

– Э… сдаётся, что нет.

– Скоро конец работы – мы пойдём в город и встретимся с остальными.

– Ха! Так-таки прямо и пойдём? Будто свободные?

Джек ещё некоторое время продолжал в том же ключе, однако через час с высоких башен, понатыканных по всему городу, послышались странные завывания, и в касбе выстрелила одна-единственная пушка. Тут же все невольники положили орудия и парами-тройками побрели к городу. Семеро участников плана задержались подождать голландца, ван Крюйка, который не хотел уходить, не доведя работу до конца.

Мойше приметил оброненный топорик, нахмурился, поднял его, очистил от мокрого песка и принялся стрелять глазами по сторонам, ища, куда бы его пристроить. При этом он в задумчивости подбрасывал топорик. Поскольку весь вес заключался в обухе, рукоять беспорядочно крутилась в воздухе. Тем не менее Мойше всякий раз ловко её ловил. Наконец взгляд его остановился на сухом бревне, вбитом в песок и подпиравшем корпус галеры. Мойше снова подкинул топорик раз, другой, потом резко отвёл его за голову, высунул язык, мгновение помедлил и метнул. Топорик один раз медленно повернулся в полёте и замер, вонзившись углом лезвия в сухое бревно.

Семеро галерников поднялись к подножию колоссальной стены и зашагали к городским воротам. Джек шёл вместе со всеми, невольно втягивая голову в ожидании удара бичом. Однако удара не последовало. Ближе к городу он расправил плечи и пошёл свободнее. Вся команда примкнула к нему и к Мойше: вспыльчивый голландец, японец-иезуит, негр с волосами, свитыми в упругие жгуты, египтянин по имени Ниязи и пожилой испанец, страдающий чем-то вроде нервного тика. Когда они проходили в ворота, он громко обратился к стоящим на страже янычарам. Джек понял не все испанские слова, хотя общий смысл разобрал: «Слушайте меня, нехристи поганые, содомиты вонючие, мы составили тайный заговор!» Джек не стал бы такого сейчас говорить, но Мойше и остальные только весело перемигнулись с янычарами и вошли в город: Притон разбойников, Осиное Гнездо, Бич Христианского мира, Цитадель Веры.

Главная, необычайно широкая улица Алжира была заполнена турками, которые сидели, скрестив ноги, и потягивали дым из огромных кальянов. Джек, Мойше и остальные шли по ней недолго. Мойше юркнул в стрельчатую арку, такую узкую, что в неё пришлось проходить боком, и устремился вперёд по открытому сверху каменному коридору немногим шире арки. Идти приходилось вереницей и вжиматься в стену всякий раз, как кто-нибудь шёл навстречу. Ощущение было такое, словно находишься в глубине древнего здания, только всякий раз, поднимая глаза, Джек видел щёлочку неба между глухими стенами, встающими ярдов на десять-двадцать. Террасы и садики на кровлях соединялись мостками и деревянными лестницами. Временами по ним с крыши на крышу порхали одетые в чёрное фигуры, тёмные и неуловимые, как летучие мыши, Разглядеть их толком не удавалось; Джек видел только, что все они одеты как Элиза под Веной, и по походке угадывал женщин.

Внизу, на улице – если допустимо назвать улицей столь узкий проход – женщин не было. Зато мужчины пестрели разнообразием. Отличить янычар не составляло труда. Среди них попадались греки и славяне, но преобладали раскосые азиаты. Наряд их (весьма роскошный) составляли широкие плиссированные шаровары, подпоясанные кушаком, за который были заткнуты всевозможные пистоли, кинжалы и ятаганы; здесь же болтались кошели, кисеты, трубки и даже часы. Сверху – свободная рубаха и несколько жилетов, каждый – выставка галуна, золотых булавок, богатой вышивки. На голове – тюрбан, на ногах – остроносые туфли, иногда поверх всего – длинная епанча. Однако преобладали мавры или берберы, жившие здесь до того, как пришли со своими порядками турки. На этих были широкие хламиды или просто длинные куски материи, обёрнутые вокруг тела и удерживаемые хитроумными кушаками или булавками. Изредка попадались евреи, всегда в чёрном, и считаные европейцы в том, что носили у себя на родине, пока не обасурманились.

Некоторые были в одежде того же фасона, что и юные франты, осаждавшие Элизу в амстердамской «Деве», но порою Джек замечал стариков в плоёном воротнике, испанской шляпе и с бородой клинышком.

– Тьфу ты, Господи! – вскричал Джек при виде одного из таких. – Почему мы – невольники, а вон тот старый хрыч, ковыляющий по лестнице, – уважаемый гражданин?

Вопрос привёл в недоумение всех, кроме негра со жгутами на голове, который только рассмеялся и покачал головой.

– Некоторые вопросы задавать очень опасно, – сказал он. – Знаю по опыту.

– Так кто ты такой и почему говоришь по-английски лучше меня?

– Меня зовут Даппа. Я полиглот.

– Я не понимаю, что это значит, – сказал Джек, – но поскольку мы всего лишь кучка рабов, затерянных в чужой крепости, думаю, не будет вреда выслушать твои объяснения.

– Вообще-то мы не затеряны, а идём самой прямой дорогой, – заметил Даппа, – но моя история коротка, в отличие от твоей, Джек, и я успею её изложить. Так вот, в каждом невольничьем порту должен быть человек, знающий множество языков. Как иначе чёрные работорговцы, добывающие товар во внутренних частях материка, договорятся с капитаном, чей корабль бросил якорь у берега? Работорговцы происходят из разных племён и говорят на разных наречиях; точно так же и капитан может оказаться англичанином, голландцем, французом, португальцем, испанцем, арабом или кем угодно. Всё зависит от исхода различных европейских войн, о которых мы в Африке ничего не знаем, покуда над фортом в устье реки не сменится флаг.

– Можешь не продолжать – я участвовал в нескольких таких войнах.

– Джек, я из города на реке, которую белые называют Нигер. Жизнь там привольная – еда растёт на деревьях. Я мог бы бесконечно петь дифирамбы родному краю, но довольно сказать, что это рай. Если забыть про институт рабства, который был у нас всегда. Сколько помнят наши жрецы и старейшины, арабы поднимались по реке и выменивали рабов на ткани, золото и другой товар.

– А откуда брались рабы?

– Хороший вопрос. Раньше их пригоняли из местностей выше по реке – длинными колоннами, с деревянными колодками на шее. А некоторых жителей нашего города обращали в рабство за долги или за преступления.

– Так у вас есть приставы? Судьи?

– В моём городе священнослужители обладают огромной властью и делают многое из того, что в твоей стране делают приставы и судьи.

– Под священнослужителями ты вряд ли разумеешь таких, в смешных нахлобучках, бормочущих на латыни…

Даппа рассмеялся:

– Когда арабы или католики пытаются обратить нас в свою веру, мы их выслушиваем, а потом просим сесть в лодки и возвратиться, откуда приплыли. Нет, мы в моём городе придерживаемся традиционной религии, деталями которой я не стану тебя утомлять. Скажу лишь, что у нас есть чтимый оракул. Это…

– Знаю. Слыхал о них в пьесах.

– Отлично. Тогда довольно будет сказать, что паломники со всей округи стекаются к жрецам аро – оракулам нашего города. Так вот: примерно в то же время, когда одни португальцы начали подниматься по реке, чтобы нас обратить, другие начали прибывать за невольниками. Ничего особенного – арабы занимались этим спокон веков. Однако постепенно – настолько постепенно, что на протяжении своей жизни человек не замечал изменений, – покупатели стали появляться чаще, а стоимость рабов выросла. Голландцам, англичанам и другим белым требовалось всё больше невольников. Мой город разбогател на этом промысле. Храмы жрецов аро украсились золотом и серебром, невольничьи караваны с верховьев реки стали многочисленнее и приходили чаще. И всё равно спрос превышал предложение. Жрецы, исполнявшие роль судей, обращали в рабство всё больше людей за всё меньшие провинности. Они разбогатели и заважничали, по улицам теперь разъезжали не иначе, как в золочёных паланкинах. Впрочем, некоторая категория африканцев лишь больше их зауважала, видя в этой роскоши знак, что жрецы – могущественные колдуны и предсказатели. Посему с ростом работорговли росли и толпы паломников со всей дельты Нигера, приходивших получить исцеление от болезни или посоветоваться с оракулом.

– Пока я не вижу ничего нового по сравнению с христианским миром, – заметил Джек.

– Разница в том, что со временем у жрецов иссякли и преступники, и рабы.

– То есть как это «иссякли преступники»?

– В рабство обращали за самую пустяковую провинность, а живого товара по-прежнему не хватало. Тогда жрецы постановили, что любой, кто предстанет перед оракулом и задаст глупый вопрос, будет немедленно схвачен и продан в неволю.

– М-м… Если глупые вопросы в Африке задают так же часто, как у меня на родине, то решение должно было породить целый поток несчастных…