Джалар тогда улыбнулась, Тэмулгэн помнит. Она улыбнулась и сказала:

– Я заблудилась. Там лыжня вильнула, и я почему-то свернула. Я не сразу поняла, что не туда еду. А потом вдруг вечер…

Она замолчала. Пережитый страх стоял в этом молчании.

Она ехала и ехала вперед, все не решаясь крикнуть отца. Он рассердится, это точно. Он не любит, когда она маленькая, когда она слабая. Он говорит, что слабым тут не выжить, в этих лесах. Лес всегда был ее другом. Но Навь… Навь никому не друг. А ночь – время Нави. Джалар поняла, что не видит, куда едет, слишком поздно. Она остановилась и крикнула. И услышала такую тишину в ответ, что сразу оглохла. Это с ней бывало и раньше – внезапная глухота, она никому про это не говорила. Знала, что слух вернется через какое-то время, стало быть, и тревожить родных нет смысла. Джалар оглянулась – лыжня смыкалась в точку у стены леса. Ничего знакомого, никаких примет, которые рассказали бы, куда ехать.

– Я не могла далеко уйти, – сказала Джалар вслух, твердо и громко, как понравилось бы отцу. – Я не могла далеко уйти. Я рядом с домом, надо просто найти свою лыжню.

Она развернулась и поехала обратно. Снег светился в темноте, но ночь наступила безлунная и беззвездная, хмурая.

«Хорошо, – подумала Джалар, – это хорошо: значит, не так холодно».

Пальцев ног она не чувствовала уже давно. «Надо остановиться, – поняла Джалар. – Мне не выбраться отсюда ночью. Надо дождаться утра».

Сама эта мысль была такой страшной, что даже внутри головы стало холодно. Джалар сошла с лыжни, добралась до раскидистой лиственницы, нырнула под ее ветки и только тогда отстегнула лыжи. Снег был такой глубокий, что можно провалиться по пояс и не выбраться уже никогда. Здесь, под лиственницей, его было меньше. Джалар походила, пытаясь прогнать сон. Она знала, что спать нельзя, ни в коем случае нельзя. Уснешь – и Навь утащит тебя навсегда, даже имени не спросит. Джалар пошарила по своим карманам. Нашла старый сухарь – наверное, он лежит здесь с прошлой зимы – и шкурки от сала, которые мама попросила положить синичкам в кормушку, а она забыла. Джалар сжевала их по одной, потом сгрызла сухарь. Она не хотела есть, но надеялась, что еда хоть чуть-чуть согреет ее.

Ночь шла дальше, катилась, ворочалась в снежной постели леса. Джалар ничего не слышала, но чувствовала ее дыхание, жар ее ледяного тела рядом с собой. Стоит только замереть – и тебя сцапают. И не важно кто: волки, холод или Навь. Джалар ходила вокруг лиственницы, тихонько пела, пока не охрипла, потом сжалась в комочек, охватила колени руками. Она раскачивалась, выла, ей было так холодно и страшно, что она готова была уже сама позвать Навь, лишь бы все закончилось поскорее. Потом все-таки уснула. Во сне увидела маму. Та гладила ее по голове и шептала: «Дождаться утра, тебе нужно только дождаться утра, родная. Утро совсем близко».

Но Джалар уже уходила. Она уже протянула Нави руку, думая, что это мама.

И тогда они пришли.

Их было двое.

Они ткнулись носами ей в плечо и висок, лизнули щеки шершавыми языками. Потом одна легла ей в ноги, другая под бок. Сквозь заиндевевшие ресницы Джалар видела их гладкие спины, чуткие уши, влажные, нежные глаза, которые были прекраснее всех звезд. Она чувствовала их терпкий запах, звериный, теплый. Она хотела обхватить одну за шею, ту, что грела сейчас ее ноги, но олениха вывернулась из-под руки и положила голову ей на живот. Джалар всхлипнула и заснула снова.

На рассвете оленихи поднялись и выбрались из-под лиственницы. Джалар еле-еле встала, чувствуя тяжесть закоченевших ног, нацепила лыжи и пошла следом. Оленихи ждали ее, поглядывали, кивали изящными головами. У Джалар почти не двигались руки, она шла очень медленно, но старалась не отставать. Она не знала, куда ее ведут, но остаться одной еще и на следующую ночь не хотелось. Когда солнце перекатилось через зенит, Джалар поняла, что глухота прошла, ей слышалось, что ее зовут по имени, но не было сил крикнуть в ответ. Да и кто может звать? Кто поверит, что девятилетняя девочка смогла пережить ночь в лесу одна, без огня, теплых шкур, без еды, без булсы, без всего того, что берут с собой опытные охотники, если идут на волков и ясно, что придется ночевать в лесу?

Джалар шла. Лыжи мешали, от усталости она не могла сосредоточиться на плавности движения, но снять их было бы самоубийством, и она продолжала идти, падать на поворотах и спусках и все-таки брести вслед за оленихами. Наконец они остановились. Джалар тяжело оперлась на них, обняла за шеи. Она поняла, куда ее вывели, узнала это место. Осталось только подняться на пригорок, и внизу будет деревня, дом, родители. Ночь уже кралась за Джалар по пятам. Надо спешить. Она погладила одну олениху, вторую, заглянула им в глаза.

«Спасибо», – прошептала она.

Джалар рассказала это отцу, маме, бабушке и всем тем, кто набился в их избу послушать. Тэмулгэн схватил два мешка с сеном и унес в лес, разбросал его по всей лыжне, на которую, как ему казалось, свернула Джалар. Он хотел найти лиственницу, что стала для его дочери домом на страшную ночь, и поблагодарить, он бы каждую ветку облил самыми густыми сливками с медом, но не нашел и подумал, что девочка могла и обознаться в темноте и вовсе не лиственница то была, да и какая разница? Ее спас лес. Лес послал ей олених, а не волков, лес помог, вывел к людям. Вернул домой, не подменил, вернул живую и здоровую. Тэмулгэн напоил самой ядреной булсой корни священной сосны с рысьим ликом, что росла на Яви-горе, обнял ее и поблагодарил от всего сердца.

И когда он смотрел теперь на свою взрослеющую дочь, то думал: пусть сгинет каждый, кто обидит ее, хоть человек то будет, хоть зверь. Тогда ему казалось, что никого он так не любил в жизни, как Джалар. Он перестал охотиться на оленей, бил теперь только кабанов и зайцев, медведей и волков. В деревне крутили пальцем у виска. Тхока ворчала, и даже Такун вздыхала красноречиво, скучая по оленьей похлебке. Но он помнил цепочку узких следов на холме, и он не забудет.

Анык был пришлым в деревне и мог не знать эту давнюю историю. А все же зря он убил олених и притащил их Джалар хвастаться.

Олонга

Джалар шла к реке, которая, как мать, взрастила ее на своих берегах, вынянчила в своих ладонях. Даже лютый мороз не может сковать буйную Олонгу льдом. Она то весело бежала, еле прикрывая каменное дно, то разливалась длинными дремотными плёсами, закручивалась глубокими омутами. То вдруг пряталась – уходила под землю, ныряла под скалы; то выпрыгивала на поверхность снова, звенела перекатами и невысокими водопадами. Она будто вобрала в себя все реки мира, как ребенок вбирает черты родителей, бабушек и дедушек, весь свой род. А может, это она была праматерью всех рек, все они вышли из нее, растеклись по земле.

Олонга рождалась в горах, но не было человека ни здесь, в Краю, ни за горами, кто дошел до истока и мог похвалиться, что точно знает, где она берет начало. Джалар казалось, что поэтому в ее реке столько силы. Ведь и у людей дети появляются на свет втайне, только мать с отцом да лойманка знают, что пришло время новому человеку. И всю первую луну молчат об этом. Когда мать рожала Джалар, лойманки не было, Олонга разлилась тогда после дождей так, что Вира не смогла вернуться из заречного леса в деревню. Сидела на том берегу со своими травами и песни пела. Правда, слов песен не было слышно из-за грохота воды. Так что обошлись без нее. Да и зачем Джалар лойманка, когда у нее такая бабушка? Она сильнее любой лойманки. И песен в ее сердце не меньше.

Чуть ниже деревни, где выросла Джалар, Олонга впадала в озеро Щучье, длинное, вытянутое, со множеством крохотных, как родинки, островов. На них жили люди Дома Щуки. Сильное речное течение не сразу растворялось в тишине озера и несло лодки еще долго. Джалар всегда казалось, что Олонга и не кончается в Щучьем, а прячется ненадолго, чтобы потом вырваться из него и понестись дальше, к следующему озеру – Самалу. Оно было больше Щучьего, по берегам его раскинулись луга с веселыми березовыми и сосновыми перелесками и пастбища. Здесь селились люди Дома Лося. А между Щучьим и Самалом – дети Дома Утки. Семья Джалар была из Дома Рыси. С людьми Лосиного Дома они дружили, а вот с Утками и Щуками бывало по-разному.

Джалар приходила на берег Олонги каждую свободную минуту. Она не строила пирамидок из плоских камней, как делали все в деревне, когда просили духов реки помочь им в каком-нибудь сложном деле, она не обвязывала стволы лиственниц на берегу разноцветными лентами. Все это ни к чему. У нее с Олонгой был свой язык.

Джалар опустила руку в реку, и та обняла ее пальцы, заворковала, замурлыкала. Джалар тихонько засмеялась, зачерпнула воды, умыла лицо. Зима была еще крепкой, еще не скоро праздник Жарминах, когда Явь с Навью станут равны, будут водить хороводы, мериться силами, и Навь отступит на время, затаится, уснет. Обычно по воде в реке Джалар и понимала, что скоро зиме конец. Вода будто шептала об этом, становилась особенного вкуса. Брат Севруджи говорил, что весной высоко-высоко в горах начинают таять ледники, талая вода бежит в Олонгу и меняет вкус ее вод. Но Джалар знает: река просто радуется, что скоро весна, что проснутся ее рыбы, что расцветут по берегам калужницы и незабудки, что сосны накроют ее золотой пыльцой, как покрывалом, что солнце будет пускать блики…

Джалар поворачивала руку в воде то так, то эдак, перебирая пальцами речные струи, точно струны, и течение замедлялось, будто не хотело с ней расставаться, оплетало ее кисть и каждый палец, река заворачивала воронку вокруг руки Джалар, водила хоровод. Река любила эту девочку с глазами цвета дикого меда, радостно играла с ней, отдыхая от своих важных дел.

* * *

Тэмулгэн шел проверять силки на снежных перепелок, когда увидел, что дочь присела у воды на корточки, опустила обе руки в реку и слегка покачивается, рисуя на воде круги, и та то поднимается, то опускается, послушная ее движениям. И вдруг он понял, отчетливо понял, глядя украдкой на дочь, на ее разговор со строптивой рекой, которая отвечает, слушает и слушается, – он понял с удивительной ясностью, что Джалар, его Джалар – даже не просто лойманка, а лойманка такой силы, каких не было в их краях многие века, о них только и осталось что память в старых песнях.

«Все-таки подменили, – с тоской подумал Тэмулгэн о той давней зимней ночи. – Духи леса подменили ее тогда, влили в нее силу, а я, старый дурак, и не заметил». Ему больно было смотреть на это, горько думать о том, что он упустил своего последнего и самого любимого ребенка, не разглядел ее силы. Деревне нужна лойманка. Она принимает роды, провожает умирающих, она лечит и заговаривает страхи, она помогает. Но лойманка есть лойманка. Она может выйти замуж и нарожать детей, но все равно не будет принадлежать ни отцу, ни матери, ни мужу, ни детям. Лойманка нужна всем, а потому – сама по себе. За ее спиной всегда стоит Навь.

«Еще не поздно все исправить, – подумал Тэмулгэн. – Она ребенок, она сама не знает своей силы, она сидит тут и разговаривает с дикой рекой, которую не может сковать мороз самой глубокой зимы, она играет с ней, как со щенком, повелевает ее водами и не боится. Не боится, потому что не ведает. Можно все исправить. Надо отправить ее к Севруджи, поживет в большом городе, поубавится ее сила. А потом вернется – и сразу выдать замуж». Он вспомнил Аныка и передернул плечами. Половина времени Лося прошла с его смерти, а все никак не забыть.

Тэмулгэн еще немного посмотрел на дочь, но, так и не окликнув ее, пошел домой.