До «Раскрашенного ангела», приткнувшегося между таверной и игорным залом, я добираюсь в полном одиночестве. Ни одной живой души мне так и не встретилось.

Я прохожу под деревянной вывеской, изображающей голого ангела-женщину с крыльями, едва прикрывающими сиськи и прочие места, и проскальзываю в тот единственный дом, который знаю уже полдесятка лет. Дверь за мной захлопывается, звук эхом разносится по всему зданию.

В большой гостиной я застываю как вкопанная.

Обычно в это время дня девушки отдыхают на диванах, украшенных драгоценными камнями, которыми заставлена вся комната. Бывает, что и в полдень заглядывает какой-нибудь посетитель, но обычно, если не отсыпаемся после ночной работы, мы валяемся на диванах, пьем кофе или чай, играем в труко^[3], сплетничаем, поем песни, делаем друг другу прически и еще всякое разное.

Сегодня бордель тих, как могила. И неудивительно. Три огромных колючих куста растут посреди комнаты, и в них… Лучано, Бьянка и Клаудия.

Все они решили остаться в городе: не хотели расставаться с той жизнью, к которой привыкли. И вот теперь их нет, и все их надежды и мечты ушли вместе с ними.

Горло у меня судорожно сжимается. Я отчаянно стараюсь сохранить самообладание и всей душой надеюсь, что хотя бы те женщины, которые бежали до прихода всадника, живы и в безопасности.

С трудом передвигая ноги, я прохожу мимо тел бывших соседок.

– Эй?.. – окликаю я, но уже знаю: никого здесь нет. Голод никого не оставляет в живых.

Я кое-как ковыляю на кухню. Хочется только одного: спать, но губы у меня потрескались, и горло саднит от обезвоживания. Порывшись в шкафчиках, нахожу несколько кусочков фруктов, уже отживших свой век, немного черствого хлеба и твердую корочку сыра. Вот и все, что осталось от обычно солидных кухонных запасов. Холодильник распахнут настежь, его полки пусты, и кладовка, где висели колбасы и мешки с зерном, очищена.

Я беру со стола почти пустой кувшин с водой, подношу к губам и осушаю до дна. Рву зубами хлеб, прерываясь только для того, чтобы жадно откусить кусок сыра или сморщенных фруктов.

Меня опять тошнит – желудок словно не способен больше принимать еду. При мысли об этом все съеденное чуть не выходит обратно.

Господи, надеюсь, меня не ждет долгая, медленная смерть, растянутая на целый месяц.

Я почти готова лечь прямо тут на какой-нибудь диван, настолько мое тело измотано. Но смотреть на мертвецов тоже больше нет сил, и я, спотыкаясь, поднимаюсь по лестнице в свою комнату, где, к счастью, уже не вижу никаких чудовищных растений.

Я падаю в постель, заляпывая простыни грязью и кровью. Элоа уже нет в живых, орать на меня некому, да и, честно говоря, если тут еще остался кто-то, кто может на меня наорать, я буду только рада.

Потому что я почти уверена, что осталась совсем одна.

Глава 5

Я не умираю. Ни в этот день, ни на другой, ни на третий.

Не знаю, почему из всех людей в Лагуне – людей, у которых были хорошие, завидные жизни, – именно мне было позволено сохранить свое никчемное существование.

Первые дни проходят будто в лихорадочном бреду. Я точно помню, что в какой-то момент вытащила себя на улицу, к колодцу, чтобы набрать воды в кувшин, и что сумела подняться с кровати, чтобы сходить в туалет, но все это вспоминается как в тумане. Помню только, что пару раз поела.

Проходит примерно неделя, прежде чем жар спадает. Голова наконец проясняется, а в желудке урчит от голода, несмотря на ужасный гнилостный запах, стоящий в комнате.

Тьфу. Умереть хочется.

Наверняка умереть было бы легче, чем терпеть эту ужасную боль, но раз уж я за каким-то чертом выжила, делать нечего.

На задворках памяти мелькают воспоминания: чья-то рука на плече, шепот на ухо…

Но вскоре все это исчезает и больше не возвращается.

Я с усилием приподнимаюсь и сажусь.

Впервые за всю неделю я отчетливо вижу обстановку вокруг. У изножья кровати стоит сундук с самыми интересными игрушками и костюмами. Шкаф набит мягкими облегающими платьями. Дразнящими, открывающими самые притягательные части тела. На подоконнике стоит моя коллекция растений – почти все они уже завяли. А еще есть туалетный столик, уставленный стеклянными флакончиками с духами и косметикой. Все выглядит так, как будто до моей комнаты не дошло сообщение:

«Миру конец. Действуйте соответственно».

Выбравшись из кровати, я заставляю ноющие мышцы шевелиться и морщусь, когда движения мучительно отдаются в потревоженных ранах. Боль все еще чудовищная, но ее можно кое-как терпеть – настолько, чтобы быть в состоянии замечать что-то другое.

Например, то, что еще по меньшей мере две комнаты, через которые я прохожу, заросли страшными растениями Голода, и они тоже сжимают в своих лапах моих бывших соседок по дому, чьи тела уже основательно разложились.

Страх и невыносимая вонь гонят меня на улицу. Я несколько раз глотаю ртом воздух. Затем, набравшись храбрости, захожу в таверну по соседству – поискать чего-нибудь съестного.

Там все то же: снова растения, снова мертвецы, снова ужас. Я опускаю глаза и, стараясь не дышать, пробираюсь на кухню.

В поисках еды я обхожу еще одно скрюченное дерево, не глядя на мертвого повара. Разлагающиеся тела, как я быстро убеждаюсь, выглядят кошмарно.

Я никогда не смогу отделаться от этого видения.

Большая часть продуктов в таверне протухла, но я торопливо хватаю то немногое, что еще съедобно, и ухожу.

Ночью я рыдаю, промывая раны.

Отчасти это слезы боли. Несколько ран очень глубокие, и они все еще воспалены. Но есть и другая причина для слез: то, что мне некуда деваться от царящего вокруг тлена. И на улицах, и за дверью каждого дома – смерть, и я чувствую, что вот-вот лишусь рассудка от ужаса – если уже не лишилась.

И еще я плачу о тех женщинах, с которыми вместе работала: об Элоа, которая дала мне приют, о Бьянке, Клаудии и Лучане – будь они здесь, помогли бы мне обработать раны, как делали всякий раз, когда клиенты выходили за рамки дозволенного.

И еще я плачу о других девушках, умерших в своих комнатах или болтающихся на деревьях где-нибудь на улицах города.

Я плачу до тех пор, пока голова не начинает раскалываться. Когда кажется, что слез больше не осталось, я делаю длинный прерывистый вздох, потом еще один.

Каждый вздох кажется маленькой победой. Я не должна была выжить. Никак не должна была. И с каждым вздохом моя решимость крепнет.

Я отомщу ему.

Даже если для меня это будет означать верную смерть, все равно отомщу.

Этот чертов утырок совершил одну огромную ошибку, когда пришел сюда: не проверил, умерла я или нет.

И теперь он за это заплатит.

Глава 6

В следующие несколько дней я пробираюсь в чужие дома и торговые заведения и беру все, что только можно.

Если я хочу отправиться в погоню за всадником, мне нужен транспорт. Подкашивающиеся ноги кое-как носят меня по улицам Лагуны. Я морщусь при виде птиц, хрипло орущих друг на друга в драке за останки какого-то бедолаги.

Ради всего святого, Ана, не смотри на это!

Я делаю успокаивающий вдох, пытаясь подавить тошноту.

Когда я впервые увидела, что Голод может сделать с целым городом, то не стала дожидаться, когда начнут разлагаться тела. Но в этот раз раны не оставили мне выбора.

Дыхание у меня сбивается, и я шатаюсь на ходу.

Я добираюсь до почтового отделения: там есть лошади, кареты и…

Они все исчезли. Все лошади.

Стойла почтовой конюшни распахнуты настежь, и все они пусты. Единственное объяснение этому – вьющиеся по каждому стойлу растения: их лианы все еще оплетают засовы.

Голод выпустил лошадей?

Поглазев еще немного, я выхожу из конюшни. Может, это и к лучшему, что лошадей нет. Где уж мне сейчас накормить, напоить и приютить живое существо, да еще такое пугливое, как лошадь.

Во дворе почты стоят ряды велосипедов – к некоторым даже тележки уже прицеплены. Я выбираю один такой и качу к борделю. Дальше остается только сложить в тележку все мои припасы. Еда, вода, одеяла, аптечка, палатка… Проклятье, Ана, кому бы в голову пришло, что в тебе, шалаве, пропадала любительница походов?

Помимо этого я сгружаю в тележку кучу всякого оружия. Не знаю, с кем придется столкнуться, но после того, как прошла последняя встреча с чужаком, мне как-то ни фига не до шуток.

Наконец, тележка заполнена чуть ли не с верхом. Я чувствую что-то вроде легкого возбуждения.

Я ухожу из Лагуны. Насовсем. Вот уж никогда не думала, что решусь бежать из этого города.

Но сначала я в последний раз иду к себе в комнату. Несколько секунд разглядываю ее, стоя на пороге. Эти четыре стены несколько лет подряд были моими и хранят множество воспоминаний – по большей части неприятных, иногда унизительных, но и счастливых тоже немало. Я вспоминаю все это, и мне делается как-то не по себе. Я ведь этому «Раскрашенному ангелу», можно сказать, душу продала. Думала, ничего другого в моей жизни уже никогда не будет.

Я медленно обхожу комнату. Взгляд задерживается на серии картин, висящих на стенах. На них изображены обнаженные женщины в самых разных вызывающих позах. Элоа, когда распорядилась их повесить, сказала, что они написаны «чувственно и со вкусом». К одной стене прислонено позолоченное зеркало. Через всю комнату – окно с моими цветами, теперь по большей части мертвыми, рядом – единственная полка, на ней ваза из дутого стекла, сборник эротических стихов и корзина с ракушками.

Мой взгляд падает на сундук у изножья кровати, затем переходит к шкафу с висящими в нем платьями. И, наконец, он останавливается на туалетном столике со стеклянными флакончиками духов и косметичкой. Я подхожу к нему, провожу пальцами по дереву. Рядом с баночкой лосьона и масляной лампой стоит деревянная шкатулка для украшений.

Все это такое безликое. Единственное, что хоть что-то для меня значит, – содержимое коробки, задвинутой в дальний угол шкафа, а впрочем, и оно тоже не представляет особой ценности. Маленькая деревянная лошадка, которую я купила на свое первое жалованье, стопка писем от разных поклонников, браслет, который сплела мне когда-то Изабель, и еще пара безделушек.

Все это не вызывает во мне особых сентиментальных чувств, и я понимаю, что не хочу ничего забирать из своего прошлого. Ни косметики, ни одежды, ни памятных вещиц. Все это будет говорить о том, кем мне пришлось стать. Но я не собираюсь больше быть этой женщиной. Хватит с меня.

По какой-то внезапной прихоти я посылаю в комнату воздушный поцелуй и выхожу за дверь, оставив прошлое позади точно так же, как змея сбрасывает старую кожу.

______

Я отхожу от города на такое расстояние, чтобы запах смерти остался позади. Останавливаюсь, ставлю палатку и живу в ней больше недели, ожидая, когда раны окончательно затянутся. Оружие держу наготове – разбойники печально известны своим обыкновением нападать на путников, – однако страх мой оказывается напрасным. Вокруг не видно и не слышно ни души.

Как только раны перестают беспокоить, я отправляюсь в путь. В путь, в путь. Дни сливаются, перетекая один в другой, и наконец превращаются в недели. Продвигаюсь я медленно: и раны мешают, и еду надо где-то добывать. А это значит, приходится заходить в новые и новые города, заваленные разлагающимися мертвыми телами, пробираться в чужие дома и красть еду у тех, кому она больше никогда не понадобится.

Дело осложняется еще и тем, что мне нельзя потерять след Голода. Спросить, куда он направился, не у кого, остается полагаться на собственную интуицию. Правду сказать, это не составляет особого труда. Всадник губит посевы на своем пути всюду, где бы ни появился, – остается только ехать следом по мертвым полям и садам.