Едва подол ее платья, скроенного по последней парижской моде, мелькнул за порогом, герр Ханц очутился у прилавка – теперь он спешил на службу. Госпожа Дмитрова похитила его драгоценное время.

– Вам как обычно, герр Ханц?

Он поднял глаза, несколько раз открыл и закрыл рот, а после едва заметно кивнул.

Когда герр Ханц ушел, Сольвейг долго смотрела ему вслед. Ей было знакомо это чувство – тоска по родине, покинутой против собственной воли.

* * *

К вечеру жара улеглась. Она постепенно истончалась, как кусок масла на ломте хлеба, но ее липкое присутствие ощущалось в каждом движении воздуха. За окном «Фургончика» проносились автомобили – они уже не напоминали конные повозки прошлых лет и вольготно устроились на улицах, «крякая» гудками на утиный манер. Особое волшебство грядущей ночи отражалось на лицах горожан и туристов: чаще мелькали довольные улыбки, громче звучали голоса. Неподалеку от «Фургончика» расположились музыканты – возвращаясь со службы, люди охотнее бросали мелочь в «раскрытые пасти» шляп.

Сольвейг предчувствовала ветер. Слышала в протяжном стоне скрипки, видела в прозрачных силуэтах редких облаков. К ней взывало море – его солоноватый вкус растворялся на кончике языка. Песня, древняя, как сама жизнь, просилась наружу, царапая горло. Сольвейг не помнила слов этой песни, – были ли они вообще? – но ей грезились вой между щелями утлой хижины и чей-то голос: «Грядет северный ветер – ветер перемен».

Карты мелькали в беспокойных руках. Она напевала, когда дверь распахнулась, и вместе с порывом пьянящего бриза в «Фургончик» ворвался он – тот, кого Сольвейг хотела видеть меньше всего.

Густая курчавая борода и небрежно отросшие волосы скрывали половину лица. Рубашка, кое-как заправленная в брюки, была измята. Глаза сияли чистейшим безумием, будто в его голове притаился злой дух из старых индейских сказок и теперь взирал на мир, не понимая, почему он заперт в клетке из костей и плоти.

Прохожие заглядывали в окно и спешили прочь, обходя «Фургончик» стороной. Здесь не от кого было ждать помощи. Безразличие к чужим секретам означало и безразличие к чужим бедам, но Сольвейг не была напугана. Она знала этого человека и зверя внутри него.

– Здравствуй, звездочет.

Он тряхнул косматой головой, уставился на Сольвейг и мимо нее одновременно. Его малиновый рот скривился, точно от зубной боли.

– Прошу тебя… не зови меня так. Я уже не… я давно не…

– Ты сам принял решение.

– И с тех пор не смотрел в небо…

– Так посмотри, Тодор, – сделав шаг вперед, Сольвейг оказалась совсем близко. От него веяло потом, несвежей одеждой и болотной тиной.

– Зачем?..

Сольвейг не могла ответить на этот вопрос, хоть и задавала его себе в каждом покинутом городе, в каждой оставленной жизни. Она положила ладони Тодору на плечи, пытаясь на миг удержать его взгляд. Медленно, будто одинокая капля дождя, стекающая по стеклу, Тодор опустился на колени и вцепился в подол ее платья.

– Верни мне ее…

– Нет, – слово-камень упало в мутную воду, нарушив ее покой. Первый рокочущий порыв ветра ударил в окно.

Тодор вскочил так быстро, что Сольвейг едва успела отшатнуться. Он попятился к двери. С губ слетело змеиное шипение – то говорил зверь.

– Вéщица… ты – зла вéщица!^[4]

Она развела руками:

– Я смирилась со своей участью. Смирись и ты.

Тодор выбежал на улицу. Колокольчик зазвенел тревожным басом, точно церковный колокол. Сольвейг, тяжело дыша, прижалась к стене. Море. Ей необходимо было навестить море.

* * *

Небо серой бахромой висело над морем: еще чуть-чуть, и сверху к воде потянутся струи благословенного дождя. Ноги провалились в мокрый песок, заблестели камни, умытые брызгами, безмолвный лес ожил и зашептал точно заговорщик. Сольвейг раскинула руки навстречу ветру – он заключил ее в объятия. Море не раз приходило на помощь, когда она слышала в спину эти слова. Ведьма, чародейница, вештица. Сольвейг больше не хотела убегать – в этом не было нужды, но такая жизнь казалась ей взятой взаймы. Она не могла вдохнуть полной грудью: ее собственный зверь метался в клетке из ребер.

* * *

Северный ветер донес голоса прежде, чем она увидела разбитое окно «Фургончика» – в ускользающем свете ютились тени. Сольвейг подошла ближе, чтобы заглянуть внутрь. Стекло предательски хрустнуло под каблуком. Замерев, она прислушалась. Внезапно в осиротевшую раму высунулась медно-рыжая голова.

– Где же вы ходите, модемуазель? – спросила голова. – Я обезвредил вора.

Голова говорила по-английски приятным, немного скрипучим баритоном. В нем слышалось отточенное лондонское произношение и хорошо скрытый, но все же различимый северный акцент – характерная манера заменять «а» на «о».

Сольвейг опешила:

– Постойте, но откуда мне знать, что вор – не вы? Может быть, вы услышали мои шаги и прикинулись спасителем?

– Туше, – ответила голова. – Зайдите же, и я предъявлю вам вора.

Сольвейг на миг задумалась – стоит ли доверять говорящей голове? Но у этой было свое очарование: почти правильные черты лица, не считая разве что чрезмерно больших глаз и курносого носа, обильно припорошенного веснушками. Большие глаза лучились искренностью – подлинной, почти детской – и Сольвейг не смогла устоять.

Внутри царил настоящий хаос: рисунки, подарки и даже всевозможные посыпки для мороженого валялись вперемешку с битым стеклом. По комнате гулял назойливый сквозняк. Северный ветер, принесший незнакомца с севера. Его говорящая голова, к которой теперь прилагались все положенные конечности и туловище, торжествующе кивнула на виновника. Обессиленный, связанный веревкой Тодор сидел на полу и жалобно подвывал сквозняку. Сольвейг осторожно опустилась на колени рядом с ним и принялась освобождать от пут.

Говорящая голова удивилась:

– Вы что же, отпустите его?

– Так красота от скверны и обмана

Как сгнивший цвет – зловеннее бурьяна^[5], —

ответила Сольвейг.

– Шекспир, безусловно, прав, хотя бы потому, что англичанин, – усмехнулась голова, – но позвольте, мадам, что все это значит?

– Этот человек был ослеплен гневом и отчаянием, – развязав последний узел, Сольвейг осмотрела лицо Тодора – оно явно пострадало от встречи с кулаком. – Он получил свой урок и больше не станет воровать.

– Но откуда вам знать?

– О, мы знакомы очень… давно.

– Слишком давно… – наконец подал голос Тодор. Он поднялся на ноги и, чуть пошатываясь, поплелся к двери. На пороге обернулся: его глаза вновь обрели ясность, безумие отступило. Надолго ли?

– Остерегайтесь ее, – сказал он и скрылся под сенью наступающей ночи.

– Мне доводилось видеть много странных вещей, но это… Это просто из ряда вон, мэм, – говорящая голова покачалась из стороны в сторону.

– Спасибо за ваше неравнодушие…

– Даниэль, – он протянул руку, шершавую и горячую, почтительно коснулся пальцев Сольвейг губами.

– Вы турист? – спросила она, заприметив за спиной Даниэля походный рюкзак.

– Не совсем. А вы…

– Сольвейг, хозяйка этой лавки, – она улыбнулась. – Позвольте угостить вас мороженым.

Даниэль заметно повеселел. Сольвейг щелкнула выключателем, и электрический свет, мерцая, захватил «Фургончик». Наполнив вафельный рожок сливочным пломбиром, она протянула его Даниэлю. Он блаженно зажмурился.

– Невероятно вкусное мороженое.

– Так что привело вас в наши края? – Сольвейг обогнула прилавок и проверила потайной ящик – все ее сокровища были на месте, Тодору не удалось их найти. Колода карт привычно легла в руку.

– Я коммивояжер в компании «Око птицы»^[6], – ответил Даниэль.

– Вот как? И чем же вы торгуете? – карты скользили между пальцами. Семерка треф, девятка пик, бубновый туз.

– Сухим мороженым.

Сольвейг сморщила нос. Даниэль заметил это и тут же замахал руками, забыв, что держит рожок. Капля пломбира попала на рубашку.

– Что вы, что вы! Я не стану предлагать вам эту гадость, ведь я уже попробовал ваше! – он вытер испачканную рубашку пальцем и облизал его. – Знаете, моя мечта – перепробовать все мороженое в мире. И вкуснее этого я еще не встречал.

Сольвейг вдруг рассмеялась. Прожив на этом свете по меньшей мере четыре сотни лет, она повидала немало заветных желаний, но это было, пожалуй, самым невинным и необыкновенным.

– Я ведь говорю серьезно, фрау, – закончив хрустеть вафельным рожком, Даниэль огляделся. – Позвольте, я помогу вам починить окно.

– Не откажусь от помощи, – ответила Сольвейг. – Надолго ли вы к нам?

– Зависит от того, как пойдут дела и смогу ли я найти недорогой ночлег.

– У меня наверху есть свободная комната, вы можете остановиться там.

– Прекрасно! Только скажите мне: почему я должен остерегаться вас и что хотел украсть тот человек? Не похоже, чтобы он прельстился вашей выручкой.

Ветер снова заговорил. Ворвался в разбитое окно, леденящий душу и тело, шальной, пьяный, свободный, запутался в волосах Сольвейг и принялся шептать что-то о переменах, штормах, бескрайних морских просторах. Червонный валет и пиковая дама, склеившись, будто любовники, выпали из колоды. Сама не зная почему, Сольвейг сказала правду:

– Видите ли, я торгую не только мороженым.

Даниэль склонил голову набок и прищурился, изучая ее лицо.

– Я продаю вечную жизнь в обмен на заветные мечты. Тот человек, Тодор, хотел украсть свою.

Крупная рыба

Ночью Сольвейг слышала дождь. Капли ударялись о крышу, бились в стекла, стекали по водосточной трубе – нельзя представить лучшей музыки для разморенного солнцем города. Дождь убаюкал ее, как мать баюкает в колыбели дитя, и Сольвейг увидела сон – роскошь, которой была лишена уже много лет. Она летала над беспокойным морем, оно бурлило, исторгая пену, и в этой пене мелькал плавник. Он ускользал, прячась в сизых волнах всякий раз, стоило подобраться ближе. Сольвейг пыталась ухватить его, но на пальцах оставались лишь брызги.

Проснувшись, она долго лежала в постели. На сердце было неспокойно. Северный ветер, возвестив о грядущих переменах, убрался восвояси, и теперь за окном висели неподвижные тучи. Выбравшись из-под одеяла, она осторожно опустила ноги на пол. Приятный холодок паркета вернул в реальность. В надежде, что новый постоялец еще не проснулся, Сольвейг завернулась в халат и направилась в уборную – это благо технического прогресса нравилось ей больше прочих.

Даниэль ничего не сказал в ответ на ее признание. Не рассмеялся, решив, что это шутка, не назвал Сольвейг сумасшедшей и не стал задавать вопросы. Она видела отражение сомнений на его лице, но в глубине души знала – однажды он непременно поверит. Карты не могли солгать.

Сольвейг ненадолго замерла возле гостевой комнаты, но так и не услышала ни звука, кроме урчания мотора^[7], доносящегося с первого этажа. Внезапно дверь в конце коридора, та, что вела в уборную, распахнулась, и на пороге появился Даниэль. На нем не было ничего, кроме полотенца, обернутого вокруг бедер. Капли воды блестели на шее и груди, расчерченной множеством мелких шрамов у самого сердца. Во рту у Сольвейг пересохло.

Заметив ее, Даниэль покраснел и неловко провел рукой по мокрым волосам, откидывая их со лба.

– Я думал, вы еще спите, – его голос, чуть хриплый спросонья, завораживал.

– Я думала то же о вас.

– Что ж, похоже, мы оба ранние пташки, – он подавил смешок. – Я хотел немного погулять по городу, прежде чем приступать к работе.

Сольвейг не могла отвести взгляд от шрамов. Ее интерес не укрылся от Даниэля. Он приосанился и нарочито расслабленно облокотился о стену.

– Вы не составите мне компанию?

Она удивленно вытаращила глаза.

– На прогулке, – поспешил добавить он.