Той же весной, во время поминальной молитвы в память жертв холокоста он увидел ее среди студентов, что собрались у библиотеки. Аарон сделал вид, что не смотрит на нее… хотя как он мог не наблюдать за Марисой, которая стояла в окружении студентов? Даже неподвижная, словно статуя, она все равно излучала решимость. Слишком уж она выделялась среди молчаливых и благоговеющих однокурсников, напоминая ожидающий искры запал. Ее появление перед собравшимися, а тем более краткая беседа с ребятами из Еврейского общества совсем сбили Аарона с толку. Мариса совсем не была похожа на девушку, которая могла бы запросто общаться с этими энергичными и чересчур серьезными парнями. И только увидев ее на ступенях в окружении хмурых студенческих лидеров, со свечой в руке, произносящей имена своих родственников, Аарон вдруг понял, что Мариса – внучка тех людей, которые пережили Катастрофу. Он совсем упустил это из виду, возможно, потому, что Мариса не была похожа на тех, кого он встречал в своем колледже «Гилель» или же на мероприятиях в синагоге отца. Обычно это были очень скромные приличные девушки, носившие имена погибших двоюродных сестер и тетушек, чей прах был развеян по всей Европе; круглые отличницы, которые наизусть знали историю своей семьи, вплоть до малейших деталей. Аарон ничего против них не имел, но не имел и никакого желания с ними общаться.

Он смотрел не отрываясь, как Мариса зажгла свечу, а потом взглянула поверх голов собравшихся, словно хотела отдать дань уважения погибшим в полном одиночестве.

Как-то раз сентябрьским вечером, все еще придавленный безрадостным душным летом, Аарон вышел из библиотеки и сразу нырнул в здание художественной школы, намереваясь побаловать себя бесплатным ужином на приеме после лекции – своего рода аспирантская десятина от академии и пропитание на последующие несколько часов. Мысль о вечернем противостоянии с равнодушным Шекспиром вызвала спазм в животе. Он ухватился за перила и стал взбираться вверх по лестнице, смутно надеясь встретить Марису, которую уже дважды замечал в кафе с двумя студентами-искусствоведами. Но на лестничной клетке было пусто.

На площадке второго этажа он, как обычно, повернул налево и тут же резко остановился, скрипнув подошвами ботинок по линолеуму. Через полуоткрытую дверь класса рисования он увидел то, что сначала показалось ему обманом зрения. Тем не менее он подошел к двери и отворил ее полностью. Перед ним стояло изображение обнаженной Марисы. Ее персиково-белая кожа на фоне черной драпировки, все плоскости тела, маленькие твердые груди с сосками цвета меда, казалось, дышали самой жизнью. Фигура выглядела статичной, но из-под ее приподнятых бровей на него смотрел насмешливый взгляд, как бы говорящий: «Да, ты!»

За мольбертом виднелась раскладушка, на которой Мариса, вероятно, и позировала. Через подлокотник стоявшего рядом раскладного стула была перекинута бархатная драпировка.

От резкого запаха сохнущих красок у него закружилась голова. Аарон вдохнул этот запах во всю мощь легких.

Картина была подписана. Родни Келлер – Аарон знал этого талантливого аспиранта факультета изобразительных искусств. Прошлой весной состоялась выставка студентов-искусствоведов (еще одна возможность поесть на дармовщинку), и Аарон мог насладиться работами Родни. Большую часть составляли портреты – люди более яркие, чем в жизни, цвета резкие, контрастные, а взгляды такие пронзительные и прямые, что создавалось впечатление, будто модель смотрит прямо в объектив камеры. Аарон поймал себя на том, что невольно отступил назад… Однако эта картина была другой. Родни отринул свою манеру преувеличивать черты модели и изобразил Марису такой, какая она и была на самом деле, подчеркнув лишь прямолинейную откровенность ее красоты.

В ошеломлении и восторге Аарон стоял перед мольбертом, как вдруг его кольнула нехорошая мысль: а уж не спит ли Мариса с Родни? Или Родни гей? Во всяком случае, Аарон подозревал в нем гомосексуальные наклонности, хотя ручаться было трудно.

Он вышел из студии.

Месяц спустя Аарон встретил Марису после выступления одного израильского журналиста, прочитавшего лекцию на тему: «Наш взгляд: с точки зрения Израиля». Эта встреча была вовсе не случайной, так как Анатолий Лудман объявил об этой лекции еще в конце прошлого семестра, и Аарон видел, как Мариса тщательно записывает дату и время. Он даже слышал, как она сказала кому-то из одногруппников, что улетает в Израиль всего через несколько дней после этого.

Довольно-таки нудная лекция состоялась при почти пустом зале, и Аарону показалось, что Еврейское общество намеренно замалчивало ее, чтобы избежать протестов и скандала, которые бы непременно вызвали тезисы израильтянина. Однако даже эта небольшая аудитория буквально осадила журналиста вопросами и не отступала, пока в помещении не осталась лишь небольшая кучка особо заинтересованных и сам лектор. Отвлекшись, Аарон почувствовал рядом с собой Марису. И точно, она стояла неподалеку, отделенная от него сначала тремя, а потом двумя студентами. Наконец, после прозрачного намека дородного профессора (Аарон был знаком с ним по кафедре классических дисциплин), все потянулись к выходу, миновав одинокого протестующего, державшего в руках табличку «Сионисты = нацисты», и отправились в ближайший паб.

Аарон подождал, пока Мариса допьет вторую кружку. Он следил за ней на расстоянии, болтая с какой-то студенткой, имя которой даже не удосужился запомнить. И вот когда он подошел к ней, небрежно покачивая своим стаканом, Мариса ухмыльнулась ему прямо в лицо.

– А я все время наблюдала за тобой, – сказала она прежде, чем он успел поздороваться. – Ты не так прост, как кажется с первого взгляда!

Он удивленно улыбнулся в ответ на ее слова, и день вдруг сделался легким, почти невесомым.

– Да ты что? – Аарон облокотился на стойку и поднял свой стакан. – И что это значит?

– А это значит, что ты выглядишь как надутый индюк!

Аарон отхлебнул из кружки. От Марисы вовсю несло пивом.

– Так и что же ты разглядела?

– Я вижу, что в тебе есть нечто большее.

На мгновение ему показалось, что Мариса говорит совершенно серьезно.

Сквозь ее футболку проступали очертания грудей.

– И что же? – спросил он, с удовлетворением отметив, что голос его звучит одновременно вежливо и непринужденно.

Мариса подалась вперед и легонько пошлепала его по щеке:

– Рассказать тебе о тебе? Нет уж, избавь.

Аарон почувствовал, что краснеет, но быстро овладел собой:

– Тогда расскажи мне про Израиль. И не уходи на этот раз.

Мариса отпила из кружки, потом еще и, видимо смягчившись, объяснила, что собирается провести несколько месяцев в кибуце, чтобы пройти языковой интенсив, а заодно заняться волонтерской работой. Это поможет ей стать новым гражданином Израиля – ей надоела еврейская культура в Америке, да и сама Америка тоже, и, кстати, и от Англии она не в восторге. Все это она высказала Аарону даже с некоторым вызовом, который явно читался на ее лице.

– Я хочу быть с людьми, которые знают, что именно им дорого, и не боятся говорить об этом.

На этот раз Аарон постарался держать рот на замке. Он не стал доказывать ей, что и сам знает, что именно ему дорого. Просто не мог… Если бы он открыл рот, то, скорее всего, признался бы, что все, о чем он в данный момент думает, – не выставлять себя дураком больше, чем уже сделал; не видеть, как она – последний проблеск ее образа в его воспоминаниях – идет через двор к выходу мимо протестующего, который к тому времени уже упаковывал свой плакат… Он попросил ее: «Расскажи еще» – и сам испугался, что сморозил пошлость. И она стала говорить, а он слушал или, во всяком случае, пытался слушать. А Мариса сыпала колкими, провокационными вопросами, и Аарон отвечал ей крайне осторожно, словно его подключили к детектору лжи. Он как будто чувствовал, что излишняя развязность, вольность с его стороны может раз и навсегда положить конец общению.

Через час они были уже в ее комнате, и их тела сплетались на скомканных простынях.

Аарон уже не мог точно определить, что изменилось в мире. Он обвел взглядом ее тело, затем свое, и в его груди что-то кольнуло. Определенно, комната теперь выглядела совсем по-новому. Пол все еще был усеян разбросанными вещами, которые Мариса не успела рассовать по чемоданам. Свет, лившийся из оконца над кроватью, словно сливался с сиянием ее кожи, шелестом простыней и ярким миром, который заставлял учащенно колотиться сердце, и все превращалось в невыразимо драгоценную субстанцию из их тел, и слова, что приходили Аарону на ум, – «святое» и «священное» – относились к тем вещам и явлениям, в которые он сам не верил.

Литые икры Марисы лежали поверх голеней Аарона, сама она прислонилась спиной к стене, и Аарон не выдержал и признался:

– Знаешь, я видел твой портрет.

Мариса рассмеялась. Ее лицо было обращено к потолку, так что Аарон мог видеть ее лишь в профиль.

– Возбуждает? – спросила она. – Во всяком случае, люди так говорят.

Он не рискнул ответить и вместо слов загадочно улыбнулся. Мариса продолжала смотреть в потолок.

Люди… Их много?

– Родни – мужик, – произнесла Мариса.

Затем она зевнула, брыкнула ногами и, качнув своим подтянутым телом, спрыгнула с кровати и прошла в ванную.

Мужик. Аарон чуть не рассмеялся от нелепости такого выражения, которое в устах Марисы могло означать все что угодно. Интересно, а слово «люди» подразумевало под собой женщин? Возможно, что да, хотя тут все было возможно. Или же она имела в виду потерявших голову дурачков, вроде него самого… эти ребята, наверное, думали, что случилось бог весть что такое, что земля сдвинулась с места, а для Марисы такое было в порядке вещей – она явно не очень-то смущалась после того, что недавно произошло на этой освещенной золотистым светом смятой постели. Или же, быть может, она имела в виду тех, чьи диссертации мало чего стоили, у которых не спирало дыхание, когда они стояли перед ней обнаженными, – короче говоря, которые не испытывали неловкости (возможно ли такое?) в присутствии Марисы.

Она вернулась, неся два стакана с водой из-под крана.

Как так получалось, что ни в одном ее жесте не было ни малейшего намека на подчинение? Она, обнаженная, принесла ему воду после любовных утех, а просителем был все равно он, и только он.

Перед тем как Аарон ушел, Мариса поставила свой стакан на пол и взяла его пальцами за подбородок.

Он встретил ее взгляд, стараясь не моргнуть.

– Когда я в кого-нибудь влюбляюсь, – сказала Мариса, – то влюбляюсь до конца и немедленно.

В ее взгляде не было даже намека на нежность, но Марису не интересовали чувства Аарона. Она смотрела на него с прямотой человека, который производит какие-то внутренние, личные расчеты, на каковые он никоим образом не мог повлиять.

Аарон упорно не отводил от нее взгляда.

– Но вот в твоем случае я не уверена.

Мариса разжала пальцы, но продолжала смотреть ему в глаза.

– Есть в тебе что-то, и я не понимаю, что это такое.

Прошло несколько секунд. И тут выражение ее лица смягчилось, и Мариса одарила Аарона такой очаровательной улыбкой, что у того заныло в груди.

– А мне не нравится, когда я что-то не понимаю, – добавила Мариса.

И вот теперь он сидел за столом перед белеющим в неверном зимнем свете монитором. Аарон взглянул на тему письма – оказывается, Мариса написала его всего одиннадцать минут назад. По израильскому времени это был ранний вечер, и если поторопиться, то можно получить от нее ответ.

«Спасибо за ответ, – напечатал Аарон. – Мне приятно, что моя лекция пришлась тебе по душе…»