– Вы – наш человек. Не так ли?

Зигфрид скривился. Не то чтобы он был человеком этих, скорее он просто был против тех.

– Допустим.

– Вы против тех, – вкрадчиво прошелестела тень.

Зигфрид вздрогнул. Неужели эти действительно умеют читать мысли?

– Да. – Он нервно пошевелил оставшимися пальцами левой руки в кармане плаща. Никогда не собирай бомбу, если не имеешь хотя бы минимального химического образования. Ему повезло, что он услышал шипение и увидел тонкий дымок – и поэтому отшвырнул ее от себя, не дожидаясь, когда экипаж санкт-петербургского генерал-губернатора приблизится. Бомба разорвалась в вершке от ладони – оторвав Зигфриду указательный и средний пальцы, сбив с ног мелкого воришку, в ту секунду лезущего под мантилью какой-то дамочки, погнав в их сторону истошно засвистевших городовых. Тогда Зигфрид ушел дальними закоулками, долго плутая в дырах санкт-петербургских домов, неделю не появляясь на явочной квартире – а когда пришел, увидел лишь заколоченную дверь. Он остался один от их и так небольшой компании заговорщиков. И теперь должен был сделать все сам. Во имя лучшего для Империи – даже если нынешняя Империя не будет существовать.

– Но другие не выходили на вас, – так же вкрадчиво добавила тень.

Зигфрид покачал головой – с сожалением ли?

– Откуда вы знаете? – в тон тени вдруг добавил он. – Вдруг я двойной агент? А то и тройной?

– Вы не пахнете этими и другими, – жарко дохнула тень.

– Хотите сказать, что я буду пахнуть вами? – Он почему-то тянул этот бессмысленный разговор, пинг-понг ничего не значащими словами… чтобы что? чтобы дать возможность тени, от которой пахло раскаленным песком, обожженной глиной, обугленными костями, отказаться от него? Сделать шаг назад, потому что он сам не мог уже сделать этот шаг?

Тень зашелестела – Зигфрид так и не понял, был ли это ответ «да» или просто издевательский смех, а потом замерла.

Мимо проехала двуколка. Зигфрид вжался спиной в камни стены – те были непривычно горячи, словно стенки тандыра. Чувствуют ли этот жар обитатели домов? Догадываются ли, что за разговор происходит в аршине от них? Понимают ли, что сейчас решается судьба государства? Зигфрид понимал – и ему было безумно страшно. И еще страшнее – признаться в этом страхе тому, кто стоял перед ним. Или тому, что стояло.

– Вы пахнете мясом, – сказала тень. Зигфриду вдруг показалось, что мелькнул длинный острый язычок и быстро облизнул тонкие губы – но разве у этих есть языки? И губы? Только тряпки и тьма под ними.

– А еще вы много курите, – добавила тень. – Плохой табак. Крепкий и сорный. Скручиваете сами, неправильно. Бумага горит.

– И что? – не понял Зигфрид.

– Наш запах затеряется.

– Ваш? Я не понимаю… я думал, что вы просто мне дадите…

– Возьмите. – В руки ему сунули шкатулку. Небольшая, три на три вершка и два в высоту, – но ее раскаленный металл ошпарил ладони, и Зигфрид охнул, едва не выронив дар. Дар ли?

– Не советуем, – сказала тень. – Будьте с ней аккуратны.

– Я могу ее открывать? – уточнил он. Пальцы жгло, словно в шкатулке пылал небольшой костер.

– Попробуйте, – слова прошелестели, удаляясь.

* * *

20/21 июня 15 г. от Возвышения (нов. стиль) / 1914 г. (ст. стиль), ночь

ОЛЬГА

Ночью Ольге снился лес.

Черный, густой, искореженный – он окружал ее со всех сторон. Где-то там, в его глубине – она почему-то точно это знала, – была деревня. Когда-то была деревня. Но лес пришел в нее. Он пророс через ее печи и клети, амбары и подполы, опутал кустарником ее плетни, завалинки и колодцы. Избы до сих пор там, полувросшие в землю, как гигантские черепа, оставшиеся без тел.

Из леса на Ольгу кто-то смотрел.

Длинное гибкое черное тело застыло в неподвижности среди кряжистых стволов. Ветвистые рога переплетались с расщеперенными, как скрюченные пальцы, ветвями.

Тот, кто смотрел на Ольгу, знал, кто она. А вон она не знала – кто он.

Когда она подумала об этом, то вдруг ощутила во рту привкус сырой земли.

«ЗИГФРИД»

В шкатулке, стоявшей под кроватью, что-то копошилось.

Зигфрид прислушался. На мгновение в голове мелькнула мысль: отказаться. Отказаться, пойти на попятную, уничтожить ее… Но перед глазами возникла сизая тень в подворотне, и загривок опалило горячее дыхание: нельзя. Эти знают. Эти помнят. Эти отомстят.

Да и потом, когда эта минутная слабость схлынет, он же первым начнет корить себя за то, что поддался ей! За то, что не сделал то единственное, что оправдывало бы его существование. То, ради чего его жизнь имела бы смысл. Не уничтожил тех, кто уничтожает страну.

Из-под кровати потянуло паленым. Шкатулка прожгла сырой паркет.

* * *

21 июня 15 г. от Возвышения (нов. стиль) / 1914 г. (ст. стиль), утро

ОЛЬГА

Что-то произошло там, в банной зале Распутина, – Ольга уже четко понимала: то был не просто извращенный поцелуй, трансформировавшийся в ее уставшем сознании во что-то странное. Это и было странное. Но что именно – Ольга не могла постичь.

Она перебирала в памяти все то, что слышала о Распутине.

Странный мужик, пришедший из сибирских лесов. Черной тенью проникший в императорский дворец. Ставший близким другом вице-императорской семьи – и кто знает, может быть, и наперсником Матери-Императрицы? О последней говорили шепотом и с недоверием – разве могут быть у Матери-Императрицы любимчики? Разве не одинаковы ее чувства ко всем ее подданным? О том, какие это чувства, не было единства мнений. Кто-то утверждал, что Мать-Императрица любит всех подданных, как своих малых неразумных детей. Кто-то – что она равнодушна к ним, но болеет душой за силу и крепость Российской империи. Кто-то считал, что Мать-Императрица проста и наивна, а вся беда в государстве – от ее нерадивых слуг, чиновников и генералов, и если избавиться от них, если окружить Мать-Императрицу другими, честными людьми, то и в стране все пойдет по-другому: эти заговорщики собирались по подвалам, мансардам и явочным квартирам, организовывали тайные общества, придумывали себе псевдонимы, совершали теракты – но все равно были слабы и разрозненны. Иногда кто-то провозглашал – как правило, в центре площади или оживленной улицы, – что ему было видение, что его глаза открылись: это Мать-Императрица зло во плоти, но его речь быстро вбивалась ему же в глотку ударом увесистого кулака городового, и больше безумца никто никогда не видел.

Ольга попыталась понять, что же она думает о Матери-Императрице, – и поняла, что ничего. Та просто есть – как данность и неизбежность, и думать о ней не надо, как не думаем мы о воздухе, воде и небе. Это было сказано в ее голове вкрадчивым шепотом, спорить с которым у Ольги не оказалось ни сил, ни желания.

А когда она снова подумала о Распутине, на зубах у нее заскрипела земля.

«ЗИГФРИД»

Зигфрид курил у заднего вход в Императорский театр – курил жадно, нервно, пряча папироску в ладонях. Сухой дым драл глотку, едко щекотал ноздри, а сама папиросная бумага казалась липкой и прогорклой.

– Алексей Зимин? – спросили за спиной.

Зигфрид резко обернулся, отшвырнув сигарету и напрягая ладонь, готовясь ребром рубануть по шее шпика или городового, а потом бежать – туда, через забор, а потом по крыше, и дальше, к нагромождению ящиков. Старая привычка, вбитая годами жизни подпольщиком-бомбистом: сразу изучай место, куда пришел. Ищи пути отступления. Думай, как бежать.

Но перед ним стоял какой-то мелкий хлыщ – очкастый, с зализанными на лысину редкими светлыми волосами. Расшитый позолотой мундир был ему великоват – и подплечники топорщились, выдавали сутулость хлыща.

– Алексей Зимин? – раздраженно повторил тот.

– Я Зигфрид, – хрипло сказал Зигфрид.

Очкастый презрительно скривился.

– Простите, я не очень запоминаю ваши молодежные клички. Тем более что пригласительный выписывается на имя и фамилию. Держите. И чтобы в последний раз. У нас хорошая публика, чтобы всякая шваль туда ходила.

В покрытые волдырями ожогов ладони Зигфрида лег плотный прямоугольник расписанного вензелями картона.

– Девок не щупать, – сказал очкастый.

– Что? – не понял Зигфрид.

– Парней тоже. У каждого и каждой есть покровитель. Проблем не оберетесь.

– Да я… я не…

– Не пол не харкать, в бархат не сморкаться, – очкастый смотрел на Зигфрида, наклонив голову набок, как злобноватая птичка.

Зигфрид скрипнул зубами и молча кивнул. О том, что ему нужно прийти сюда и получить что-то, он узнал из очередной рассыпавшейся пеплом записки. Что сказали – или написали – очкастому, он не знал. Но кажется, тот считал, что это просто еще одна проходка для какого-то нищего театрала. Проходка, оплаченная кем-то сверху. Идиот. Если Зигфрид верно понял, к чему ведет эта стратегия, очкастому не стоит сегодня быть в театре.

– Чтобы никаких проблем. А то вышвырну. И денег вашему… папочке не верну. Господи, кто только позарился… – Очкастый развернулся и ушел демонстративно вальяжной походкой.

Зигфрид, трясясь от злости, начал внимательно рассматривать билет. Тонким, витиеватым почерком было выведено: «Алексею Зимину, первому…» Кому – третьему, он так и не смог разобрать.

Зигфрид дернул головой, потер ладонью лоб, сложил билет вдвое, засунул его в карман и снова закурил.

Отступать уже некуда – почти некуда. Он согласился. Он пришел на встречу с тенью, от которой исходил жар. Он мог этого не делать – не ответить на простую записку, которую кто-то подбросил ему в щель под дверью. Едва он прочел ее, как она вспыхнула и рассеялась пеплом в его руках, оставив в памяти лишь время, место и последнюю фразу: «Знайте – от этого зависит судьба Империи». Буквы напоминали арабскую вязь и извивались в его воспоминаниях.

ОЛЬГА

Земля. Песок. Трава. Валежник. Темное и тугое сворачивалось в ней и вокруг нее. И вокруг Империи. И в Империи.

* * *

21 июня 15 г. от Возвышения (нов. стиль) / 1914 г. (ст. стиль), вечер

«ЗИГФРИД»

Шкатулка каленым железом жгла плечо, даже будучи обернута в плотную ткань. Зигфрид старался держать лицо, но, кажется, не очень удачно, потому что лакей на входе в партер, проверяя пригласительный, спросил:

– Больно? – и кивнул на руку Зигфрида в лангетке, висящую на перевязи.

В этот момент Зигфрид позволил себе скривиться по-настоящему.

– Очень, – искренне просипел он.

– Кость сместилась, – кивнул лакей. – У меня неделю как-то болело.

Он вернул Зигфриду билет и жестом попросил следующего гостя. Зигфрида вдруг словно холодной водой окатило: это не просто лакей. Тот бы не вел себя так запанибрата, тот бы молчал, кивал и пропускал. Может быть, даже и не заглядывая в билеты вообще.

Он сделал несколько шагов на негнущихся, ватных ногах и оглянулся. Фрак на спине лакея дыбился вдоль позвоночника, а тщательно напомаженные волосы и накрахмаленный воротничок не могли скрыть серые тени жабр.

Зигфрид задохнулся от ужаса – он стоял в шаге от одного из тех. Неверное слово, неловкий жест – и все могло бы пойти прахом. Достаточно вызвать подозрение, чтобы его проверили, ощупали, обыскали – и обнаружили бы шкатулку, завернутую в платок, пристроенную на сгибе согнутой, якобы сломанной, висевшей на перевязи руки. Лишь приподнять фрак, накинутый на плечи Зигфрида, – и они обнаружат, что он засланец.

Бомбист.

Тот, кто собирается сегодня устроить в оперном театре террористический акт.

ОЛЬГА

Ольгу тошнило. Она стояла, опершись руками о туалетный столик, и раскачивалась из стороны в сторону. К горлу подкатывала желчь. О том, чтобы сегодня петь, и речи быть не могло. Казалось, что стоит лишь разомкнуть губы – как из нее хлынет кислая слюна.