Ничего не происходило. Но, поверьте мне, я так испугалась, что сидела с зажмуренными глазами, как она просила. Мне не хотелось ничего видеть, особенно то, чего я видеть не должна. Все это было так необычно. Даже в моей деревне, где все жители много знали о привидениях, про колдовство с ножницами и супрой не слыхивали.

Потом бай опять заговорила тем же страшным голосом: «Если привидение хочет явиться снова наверху или внизу, на балконе или в доме, в этом году или в будущем, днем или ночью, с добром или со злом, супра обязательно должна повернуться».

Хотите верьте, хотите нет, но на этот раз супра начала поворачиваться, потому что я почувствовала, как кольцо ножниц задвигалось у меня на пальце. Я закричала и отдернула руку, раздался грохот, и бай тоже закричала.

Я медленно открыла глаза. Все упало на пол. Ножницы сломались. «Простите меня, бай, – сказала я, – но я так испугалась, бай. И за то, что сломала ваши большие ножницы. Можете вычесть из моей зарплаты».

«Ты испугала меня своим криком, Джакайли, – ответила она, – но теперь все в порядке. Бояться нечего, я с тобой». На ее лице больше не было беспокойства. Она сняла матхубану и потрепала меня по плечу. Подняла сломанные ножницы и супру и унесла все на кухню.

Бай казалась очень довольной. Она вышла из кухни и сказала мне: «Не беспокойся о ножницах, пойдем, возьми свою кружку, я заварю нам обеим чай. Пока забудь и про супру, и про привидение». Тогда я сняла матхубану и пошла за ней.

«Джакайли, Джакайли!» – зовет она из столовой. Наверное, хотят еще карри. Хорошо, что я отложила себе на обед. Они съедят всю кастрюлю. Когда я делаю карри по-гоански, ни ложки не остается. Под конец сетх всегда берет кусочек хлеба и вычищает им всю кастрюлю до мельчайших крошек. Они всегда шутят: «Джакайли, сегодня кастрюлю мыть не надо, все вылизано». Да, я и правда люблю готовить свое карри по-гоански, мешать его, мешать, вбирать в себя его аромат, пока оно варится, мешать снова и снова, смотреть, как оно бурлит, как поднимается пар, опять мешать, пока не наступит время подавать карри на стол.

Визит с соболезнованиями

Вчера был дашму^[72] – десятый день после похорон Миночера Мирзы. В храме огня вознесли все полагающиеся молитвы. И вдова Мирзы с тяжелым чувством ждала визитеров, которые нагрянут в дом в течение следующих нескольких недель. Они придут выразить соболезнования, разделить с ней горе, копаться в их с Миночером жизни, задавать тысячи вопросов. И, чтобы удовлетворить их любопытство, ей придется заново пережить всю боль самых тяжелых дней.

Наиболее тактичные подождут, пока пройдет первый месяц и маасисо^[73], прежде чем начать одолевать ее своим сочувствием и утешениями. Но не ранние пташки. Эти прилетят стайками уже сегодня. Сезон открыт, а Миночер Мирза был человеком, хорошо известным среди бомбейских парсов.

После долгой и изнурительной болезни Миночер неожиданно почувствовал облегчение, похожее на выздоровление. Оба они, и Миночер, и Давлат, понимали, что это всего лишь мнимое выздоровление, настоящего ждать не приходится. Но все равно они были благодарны за то, что теперь дни и ночи проходят относительно спокойно. Он мог ждать своей смерти, свободный от агонии, терзавшей его тело последние несколько месяцев.

И, как часто бывает в таких случаях, вместе с освобождением от физических мучений, изматывавшие его рассудок сомнения и страхи тоже ослабили свою хватку. Он пребывал в мире со своим «я», которое должно было вскоре погаснуть, словно задутая свеча.

Давлат тоже была спокойна, потому что ее страстная молитва была услышана. Миночеру будет позволено умереть достойно, он не будет низведен до животного состояния, и ей больше не придется смотреть, как он страдает.

Миночер ушел из этого мира во сне, пробыв в последние шесть дней в необъяснимом просветлении и спокойствии. Давлат просила, чтобы его кончина не растянулась надолго, и теперь чувствовала, что грешно испытывать что-то иное, кроме радости, за его такие счастливые последние дни.

Однако сейчас неизбежные визиты с соболезнованиями заставят ее заново переживать месяцы бесконечной боли и бессонных ночей, когда она прислушивалась к его дыханию, вздохам, стонам, звукам, выдававшим его внутреннюю агонию. Тем, кто явится с соболезнованиями и сочувствием, она должна будет рассказывать о болезни мужа, о докторах и больницах, о медсестрах и лекарствах, о рентгеновских снимках и анализах крови. Ее попросят (нежно, но настойчиво, как будто они имеют на это право) воссоздать тот ад, который пережил ее любимый Миночер, вместо того чтобы позволить ей хранить в памяти те благословенные последние шесть дней. Самым ужасным будет повторение подробностей для разных визитеров в разное время и в разные дни, пока тот крайне эмоциональный период, проведенный с умирающим, не сведется к сухому, скучному уроку из учебника, который она, уподобясь школьнице, станет повторять как попугай.

В прошлом году Сарош, племянник Давлат, десять лет назад эмигрировавший в Канаду и теперь звавшийся Сидом, приехал к ним в гости из Торонто. Он не объяснил, почему с тех пор ни разу не приезжал. Но и после того визита тоже больше не появлялся. И это после всего, что они с Миночером для него сделали. Правда, помня, как она любит музыку, он привез ей из Канады портативный кассетный плеер, чтобы можно было записывать ее любимые песни с программ западной музыки «Карусель» и «Субботняя встреча» на индийском радио. Но Давлат не приняла подарок. «Бедный Миночер лежит больной, – сказала она, – а я буду слушать музыку? Никогда». И она не изменила своего решения, несмотря на рассказ Сароша-Сида о том, чего ему стоило пройти с плеером через бомбейскую таможню.

Теперь она жалела, что не взяла подарок. Пригодился бы (с горечью думала она), чтобы записать все подробности, втиснуть их с Миночером страдания в пластмассовый корпус и предлагать всем желающим, явившимся к ней, как того требуют обычай и традиция. Когда они соболезнующим жестом протянули бы ей правую руку (кончики пальцев левой руки трагически поддерживают локоть правой, как будто правая рука, изнывая от горя, не может справиться сама), она выдала бы им плеер с кассетой: «Вы пришли справиться о моей жизни, страдании, горе? Вот, возьмите и послушайте. Включите плеер, там все записано. Как заболел мой Миночер, когда начались боли, насколько они были сильные, что говорил врач, что сказал специалист, как шли дела в больнице. Клавиша "R"? Это значит "перемотать". На любую часть рассказа. Можно прослушать снова. Хоть десять раз, если хотите. Как сестра дала не то лекарство, но мой Миночер, внимательный даже в болезни, заметил, что таблетки другого цвета, и попросил ее еще раз проверить; как санитар всегда грубо подавал судно, пихал его под больного, как будто делал одолжение; как Миночер боялся, когда подходило время мытья губкой, потому что с ним обращались небрежно и бесчеловечно – "по пролежням словно наждачной бумагой номер 3", – шутил мой мужественный Миночер. Что? Клавиша "FF" значит "быстрая перемотка вперед". Если какой-то отрывок наскучил, нажмите "FF" и перейдите на другой, например, на рассказ о том, какие страшные пролежни были у Миночера в больнице; у меня даже слезы на глаза наворачивались, когда я их видела, сплошной гной, и всегда от них шел отвратительный запах, даже после мытья губкой, поэтому я попросила врача выписать Миночера домой; как дома четыре раза в день я меняла ему повязки с серной мазью и через две недели пролежни почти исчезли; как постепенно ему становилось все хуже и хуже и друзья перестали его навещать как раз тогда, когда они были ему очень нужны, друзья вроде вас, слушающих сейчас эту пленку. Что? Буква "P"? Означает "пауза". Нажмите, если хотите остановить, раз не можете больше выносить рассказ о страданиях вашего друга Миночера…»

Давлат заставила себя прекратить. Ох, уж эти горькие мысли усталой старой женщины! Какой в них толк? Лучше не думать об этих визитах, таких же неизбежных, как смерть Миночера. Единственный выход – запереть квартиру, уехать из Фирозша-Баг и пожить несколько недель в другом месте. Может, в пансионате в Удваде^[74], в городе с самым знаменитым храмом огня. Но, хотя выбор места не вызовет нареканий, время поездки спровоцирует крайне оскорбительные толки и осуждение, на какие только способны местные парсы, а на это у Давлат не хватит ни сил, ни смелости. Придется терпеть их визиты, как Миночер терпел болезнь.

Давлат вздрогнула, когда в дверь позвонили. В такое раннее утро вряд ли кто-то пришел с соболезнованиями. Когда она подошла к двери, часы пробили девять.

В квартиру вплыла соседка Наджамай, так же плавно, как запах чуть прогорклого жира, неизменно ее сопровождавший. Все последние годы Давлат поражалась килограммам, свисающим с боков Наджамай. Сегодня к обычному соседкиному духу примешивался аромат дхансак масалы^[75]. Запах еды долетел до Давлат и защекотал ноздри. Обычно можно было легко догадаться, что готовит Наджамай, потому что частичку кухонных ароматов она всегда носила с собой.

Хотя Наджамай была ровесницей Давлат, вдовство пришло к Наджамай намного раньше, превратив в крупного специалиста по религиозным ритуалам и нуждам овдовевших женщин. Раньше Давлат об этом не задумывалась. Смерть Миночера предоставила Наджамай неограниченные возможности, которые она использовала в полной мере, не давая Давлат проходу и бомбардируя ее советами по всем вопросам: от вещей, которые ей следует упаковать в чемодан для четырехдневного бдения в Башне молчания^[76], до диеты, рекомендуемой в первые десять дней траура. Впрочем, с окончанием погребальных ритуалов службе советов Наджамай пришлось закрыться, после чего Давлат смогла смотреть на соседку, как и раньше, со смешанным чувством снисходительности и легкой неприязни.

– Прошу прощения, что так рано пришла, но хочу дать вам знать, что, если понадобятся стулья или бокалы, только скажите.

– Спасибо, но никто не…

– Нет-нет. Вы же знаете, вчера был дашму, я хорошо сосчитала. Как быстро пролетели десять дней! Сегодня люди начнут приходить, поверьте мне. Бедный Миночер был человеком известным, имел так много друзей, и они все придут…

– Да, придут, и мне надо подготовиться, – сказала Давлат, прервав излияния, грозившие превратиться в утренний пролог к визиту с соболезнованиями. Трудно было судить Наджамай слишком строго, той тоже выпали на долю и горести, и нелегкие времена. Ее Соли умер в тот самый год, когда дочери, Вера и Долли, уже уехали за границу учиться в университете. Наверное, Наджамай было ужасно тяжело нести так неожиданно свалившийся на нее груз одиночества. Некоторое время большой новый холодильник помогал ей поддерживать приток друзей-соседей, привлеченных предложением хранить в нем лед и прочими выгодами. Но после истории с Фрэнсисом этот приток тоже заглох. Техмина отказалась иметь хоть какое-то отношение к холодильнику или к Наджамай (ее мучила совесть, а катаракты все еще не созрели), Силлу Бойс ниже этажом тоже стала пользоваться холодильником значительно реже (хотя ее-то совесть была спокойна, а сыновья Керси и Перси и вовсе проявили себя героями).

Сейчас Наджамай, одинокая и заходившая к тем, кто терпел ее присутствие, заметила пагри^[77]Миночера.

– О, какой красивый, черный и блестящий! Совсем как новый! – восхитилась она.

Головной убор действительно был элегантен. Много лет назад Миночер поместил его в специально купленный стеклянный футляр. Утром Давлат перенесла его в гостиную.

– Знаете, – продолжала Наджамай, – ведь в наше время пагри очень трудно достать. За этот можно выручить приличные деньги. Но вы ни за что не продавайте. Ни за что. Он же Миночера, так что держите его у себя.