– Он исчез напрочь, весь без остатка, – как огонь свечи, задутый ветром, – по причинам, ведомым ему одному. Возможно, это случилось в тот момент, когда он почувствовал усталость, – он, знаете ли, уже немолод, – вот почему, едва он снова ощутил себя в одиночестве, его реакция оказалась столь сильной, а исчезновение – столь полным. Так или иначе, сцена оказалась пуста, что ваша ладонь.

– А он не мог находиться где-то еще?

– Он не мог находиться нигде, кроме того места, на котором я его оставила. И тем не менее оно было совершенно пустым – таким же пустым, как долина, что расстилается перед нами. Он пропал, перестал существовать. Но едва я подала голос, выкрикнув его имя, он возник передо мной, точно восходящее солнце.

– И где именно взошло солнце?

– Там, где и следовало ожидать, – там, где он должен был находиться и где я увидела бы его, будь он подобен другим людям.

Я слушал ее с глубоким интересом, однако долг обязывал меня разрешить все сомнения.

– А сколько времени прошло между тем, как вы убедились в его исчезновении, и тем, как вы его окликнули?

– О, какие-то секунды, – не думаю, что больше.

– Достаточно, чтобы вы смогли убедиться? – продолжал я.

– Убедиться, что его там нет?

– Да, и что вы не ошиблись, не стали жертвой обмана зрения.

– Я могла ошибиться – но я уверена, что не ошиблась. Как бы то ни было, именно поэтому я и хочу, чтобы вы заглянули к нему в комнату.

Я на мгновение задумался.

– Как я могу… если даже его жена не осмеливается?

– Она очень хочет; предложите ей это – ее не придется долго уговаривать. Она кое-что подозревает.

Я вновь задумался.

– А он знает?

– Что я потеряла его и до крайности удивлена? Мне это тоже пришло в голову, но он, похоже, решил, что появился достаточно быстро. Он вынужден так думать – поневоле.

Меня одолевали сомнения: кто мог утверждать это наверняка?

– Но вы по крайней мере говорили с ним о том, что случилось?

– Боже упаси, у pensez-vous^[9]! Мне все это показалось слишком уж странным.

– Да, разумеется. А как он выглядел?

Пытаясь осмыслить происшедшее и восстановить в памяти давешнее чудо, Бланш Эдни раздумчиво окинула взглядом долину. Потом вдруг бросила:

– Точно так же, как выглядит сейчас!

И я увидел лорда Меллифонта, который стоял перед нами с альбомом для зарисовок в руках. Признаться, я не уловил в нем ничего подозрительного или отсутствующего; он просто стоял там, как стоял всегда и везде, – в качестве центральной фигуры сцены. Разумеется, он не мог показать нам рисунка, но то, как он исполнял свою роль, наилучшим образом подтвердило наше новое представление о нем. Перед этим он выбирал вид для этюда – и теперь одним взмахом кисти завладел пейзажем. Он прислонился к скале, а его прелестный ящик с акварелями покоился рядом на береговом уступе – естественном столике, словно бы демонстрировавшем, сколь безоговорочно благоволит к его светлости сама природа. Он рисовал, разговаривая, и разговаривал, рисуя; и рисунки его были так же разнообразны, как темы его речей, а речи могли бы стать украшением любого альбома. Мы оставались на месте все время, покуда длилось представление, а профили горных пиков, словно наделенные сознанием, казалось, заинтересованно следили за его успехами. Они потемнели, как и их силуэты на бумаге, и четко выделялись на свинцовом фоне неба, которое, впрочем, не внушало нам никаких опасений, пока лорд Меллифонт был занят своим наброском. Вся природа подчинилась ему, все стихии замерли в ожидании. Бланш Эдни обратила ко мне многозначительный взор, и я прочел в ее глазах: «Ах, если бы мы были способны на подобное совершенство! Он заполняет собой всю сцену, без остатка, – куда нам до него!» Мы не могли покинуть его – как не могли бы покинуть театральный зал до завершения спектакля; но вот зрелище окончилось, и мы втроем направились к гостинице, у дверей которой его светлость, бегло глянув на рисунок, вырвал его из альбома и с учтивыми словами вручил нашей приятельнице. Затем он вошел внутрь; а минутой позже, посмотрев наверх, мы обнаружили лорда у окна его гостиной (он занимал лучшие апартаменты) наблюдающим за тем, как меняется погода.

– Ему понадобится отдых после этого, – обронила Бланш, изучая акварель.

– И еще какой! – ответил я, вскинув взгляд к окну. Лорд Меллифонт успел исчезнуть. – Он уже растворился.

– Растворился? – Актриса явно размышляла о чем-то другом.

– В необъятности жизни. Он опять отсутствует. Начался новый антракт.

– Вероятно, он будет долгим. – Она пробежала глазами вдоль террасы и, увидев метрдотеля, который как раз показался в дверях, спросила: – Давно вы видели мистера Водри?

Метрдотель тотчас приблизился к нам.

– Он покинул гостиницу минут пять назад – полагаю, отправился на прогулку. Я заметил, как он шел к перевалу с книгой в руке.

Я взглянул на зловещие облака.

– Лучше бы он взял с собой зонтик.

Метрдотель улыбнулся.

– Я посоветовал ему то же самое.

– Благодарю вас, – сказала Бланш и, когда наш собеседник удалился, внезапно спросила: – Хотите оказать мне услугу?

– Да, если вы окажете услугу мне. Можно удостовериться, подписан ли ваш рисунок?

Она посмотрела на акварель перед тем, как передать ее мне.

– Как ни странно, нет.

– Подпись должна быть, иначе работа теряет известную часть своей ценности. Можно, я оставлю ее у себя на некоторое время?

– Можно – если выполните мою просьбу. Возьмите зонтик и догоните мистера Водри.

– Вы хотите, чтобы я доставил его миссис Эдни?

– Я хочу, чтобы вы задержали его – так долго, как только получится.

– Пока не кончится дождь?

– Какое мне дело до дождя! – возмутилась моя спутница.

– Вы позволите нам вымокнуть до нитки?

– Без всякого сожаления. – Затем, со странным блеском в глазах, она добавила: – Я собираюсь попробовать…

– Попробовать?..

– Увидеть настоящего. О, если бы только мне удалось застигнуть его! – с жаром воскликнула она.

– Что ж, попытайтесь, – ободрил ее я. – Я задержу нашего друга хоть на целый день.

– Если я доберусь до того, кто пишет… – Она запнулась, глаза ее заблестели. – Если мне удастся сладить с ним и уговорить написать еще один акт – я получу свою роль!

– Я продержу Водри целую вечность! – крикнул я ей вслед, ибо она уже скользнула внутрь.

Захваченный ее решимостью, я взволнованно взглянул на акварель лорда Меллифонта, на надвигавшуюся бурю, на окна его светлости и, наконец, на свои часы. Водри опередил меня столь незначительно, что я без труда мог нагнать его, даже задержавшись минут на пять, чтобы подняться в гостиную лорда Меллифонта, где он всегда так гостеприимно нас принимал, и передать ему, что миссис Эдни просит его освятить рисунок своей благородной подписью. Всмотревшись еще раз в творение лорда, я понял, что в нем и правда чего-то недостает, – чего же, как не великолепного автографа? Сочтя своим долгом без промедления устранить этот изъян, я не мешкая вошел в гостиницу и направился к апартаментам лорда Меллифонта; однако у двери его гостиной я столкнулся с затруднением, о котором в своей поспешности не подумал прежде. Если я постучусь, то все испорчу; но прилично ли будет пренебречь этой церемонией? Я тонул в сомнениях и вертел в руках рисунок, который упорно отказывался их разрешить. Мне хотелось, чтобы он произнес: «Отвори дверь осторожно, очень осторожно, беззвучно, но быстро, – и ты увидишь то, что увидишь». Я даже прикоснулся к дверной ручке, когда заметил (весьма вовремя, надо сказать), как в точно такой же манере – осторожно и беззвучно – открылась дверь напротив. В следующее мгновение я обнаружил, что довольно натянуто улыбаюсь леди Меллифонт, которая при виде меня застыла на пороге своей комнаты. За несколько секунд, пока она там стояла, мы обменялись двумя-тремя мыслями, тем более примечательными, что они остались невысказанными. Мы поймали друг друга на том, что оба боимся заговорить, и в этом смысле отлично друг друга поняли; но едва я сделал шаг ей навстречу (нас разделяла лишь ширина коридора), с ее губ сорвалась почти безмолвная мольба: «Не надо!» В ее глазах я прочел все, что могли бы выразить слова: признание в своем любопытстве и страх перед последствиями моего. «Не надо!» – повторила она, когда я замер на месте. Я был готов отказаться от задуманного эксперимента, опасаясь, что она воспримет его как акт насилия; и все же в ее испуганном лице мне почудилось еще более тайное признание – намек на то, что она будет разочарована в случае, если я отступлю. Она как будто говорила мне: «Я буду не против, если вы возьмете всю ответственность на себя. Пусть кто-то другой застанет его врасплох. Но нельзя допустить, чтобы он подумал, что это была я».

– Мы вскоре повстречали лорда Меллифонта, – сказал я в продолжение нашего с ней разговора часом раньше, – и он был настолько любезен, что подарил миссис Эдни вот этот чудесный этюд. Она отправила меня к нему с просьбой поставить недостающую здесь подпись.

Леди Меллифонт взяла набросок, и, пока она его разглядывала, я гадал, какой сильной внутренней борьбой это сопровождалось. Она хотела заговорить, но вдруг я почувствовал, как вся ее деликатность и гордость, ее всегдашняя робость и почтение к мужу мешают ей воспользоваться великолепным шансом узнать правду. Леди Меллифонт развернулась и с акварелью в руках воротилась в свою комнату. Она отсутствовала минуту-другую, а когда появилась вновь, я понял, что она подавила искушение и, более того, гонит его от себя со всевозрастающим ужасом. Этюд его светлости остался в комнате.

– Если вы будете так любезны и оставите рисунок мне, я позабочусь о том, чтобы просьба миссис Эдни была выполнена, – произнесла она в высшей степени учтиво и мягко, но притом так, что стало ясно: разговор окончен.

Я согласился – с несколько наигранным энтузиазмом – и затем, чтобы сгладить неловкость момента, добавил, что ожидается ухудшение погоды.

– В таком случае мы уезжаем – уезжаем немедленно! – ответила бедняжка.

Меня умилила страстность ее заявления, в котором читалось недвусмысленное желание убежать, укрыться, унеся с собой свою угрожающую тайну. И тем сильнее я удивился, когда, уже намереваясь уйти, увидел, как она протягивает мне руку. Ее пожатие – под предлогом прощания – на деле словно бы говорило: «Благодарю вас за помощь, которую вы готовы были предложить мне, но пусть все остается как есть. Если я узнаю правду – кто мне тогда поможет?» Направляясь к себе в комнату за зонтиком, я подумал: «Она уверена, но боится удостовериться».