Но, учитывая все, что я чувствовала в тот момент, мне хотелось сделать больше. Я оглядела свою комнату и взяла со стола книгу. «Там ничего нет, – сказал Мун. – Там ничего нет». Я швырнула книгу на пол. Мое сердце смягчилось, когда я увидела, как она терпеливо лежит, прислонившись к стене, тихо приходя в себя. Поэтому я встала на колени и открыла первую страницу, пообещав читать внимательно. Но слова текли мимо, не производя на меня никакого впечатления.

Все, что мне было нужно, – одно единственное предложение, в котором я увижу истину. Но я переворачивала страницу за страницей, все быстрее и быстрее. Мои руки были в порезах, как будто я схватилась за пасть бешеной собаки.

2. Все доступное человеку

Мастерсон и его соседи по квартире устраивали вечеринку, где все говорили на немецком. Я могла уловить суть разговоров в общих чертах. К тому моменту, когда мне было что сказать и я знала, как сказать это по-немецки, разговор перескакивал на совершенно новую тему. Например, друг Мастерсона сказал:

– Каждый рождается с добрым сердцем. Я ненавижу не своих врагов, а общество, которое сделало их такими.

После чего я произнесла:

– Мне нравится все плохое, что когда-либо случалось со мной.

Устав от разговоров, я села в кресло и принялась следить за перемещениями каждого гостя по комнате. Всем присутствующим было около тридцати, они заканчивали высшие учебные заведения в области гуманитарных или социальных наук и имели параллельные проекты в области искусства или политики. Они балансировали между непоколебимой силой своего профессионализма и несколькими тщетными способами эту силу отрицать. Эти люди нуждались в своих «правильных» развлечениях, которые как бы невзначай поддерживали их карьерный рост, – пока равновесие не нарушалось, к большому их тайному облегчению. Затем они немного падали духом, что, конечно, сопровождалось случайными удовольствиями.

По комнате перемещались все, кроме Мастерсона. Все постоянно подходили к нему. Он сидел на подоконнике справа от меня в дальнем конце комнаты, зажав сигарету двумя костлявыми пальцами, вытянув ноги и натянув мыски ступней на себя. Он терпеливо и подробно отвечал на стандартный вопрос одного из гостей, который, казалось, был встревожен этим незаслуженным проявлением интереса. Все в Мастерсоне было долгим, даже его мысли. Я украдкой наблюдала за ним через прямоугольное зеркало на стене слева от меня. Я надеялась, что все скоро уйдут. Больше всего мне нравилось лежать обнаженной и абсолютно неподвижной под ним в постели и смотреть ему в глаза без какого-либо выражения на лице. Я была счастлива в те моменты, потому что была никем, просто мерилом его веса.

Какая-то женщина уселась на подлокотник рядом, мешая моему чувственному созерцанию.

– Что ты делаешь? – спросила я по-немецки. На иностранном языке было легче проявлять агрессию.

– Я пишу диссертацию, – просто сообщила она. – Ты, должно быть, слышала поговорку «не ножа бойся, бойся языка». Что ж, в последние годы ее употребление исчезло из массовой литературы. Зато свое место заняло сравнение пера с пистолетом. Я думаю, это отражает растущее осознание того, что писательство убивает быстро и на большом расстоянии. Литература убивает не читателя, как можно было бы ожидать, а персонажей, которые ничем не отличаются от реальных людей. За каждым персонажем скрывается обычный человек, чья незыблемость нарушается в процессе литературного преображения. Каждая черная буква на белой странице – это пуля.

Она, должно быть, решила, что я хотела спросить: «Чем ты занимаешься?» Я была возмущена, потому что каждый в теории знал, кто из присутствующих чем занимался.

– Зачем ты изучаешь литературу, если ненавидишь ее? – спросила я раздраженно.

– Ненавижу? – Женщина повертела это слово во рту, как будто оно было камешком, который попался ей в тарелке с едой. – Кто говорит о ненависти? Нет, я не испытываю ненависти к литературе. – Потом она заявила, что я должна прочитать какого-то теоретика. – Будь уверена, ты никогда больше не посмотришь на книгу как раньше.

– Мне это не нужно, – дернула плечом я.

Женщина не ответила, посмотрела в другой конец комнаты. Мы с ней никогда бы не сошлись во взглядах. Так было с большинством людей.

– Откуда ты его знаешь? – спросила она, глядя на Мастерсона.

– Я его сестра.

– Странно, – неуверенно произнесла она, снова повернувшись ко мне. Я чувствовала, как ее глаза скользят по моему лицу. – Он никогда не упоминал, что у него есть сестра.

– Я приемная. Мы давненько не виделись.

– Оу. – Ее голос прозвучал ненамного спокойнее. – Откуда ты родом? Я имею в виду, откуда твои биологические родители?

– Я не знаю.

– Ты могла бы сделать генетический тест, чтобы выяснить это.

– Я – это не мои клетки.

– Тогда кто ты?

– Ну, а кто ты?

– Мои клетки в обобщенном смысле зовут Лиз. Они из Гейдельберга.

Только тогда я поняла, кто она такая. Мастерсон рассказывал мне невероятные истории о Лиз. Год назад пики и спады их отношений достигли такой амплитуды, что за один только час он испытывал то желание жениться на ней, то чувство тошноты от звука своего имени из ее уст.

Однажды, во время расставания, он допустил ошибку, начав предложение словами «А вот мне кажется…», и она сорвала очки с его лица, бросила их на землю и раздавила ботинком. Всякий раз, когда Мастерсон говорил, что не любит ее, она убеждала его в обратном. И тогда он понимал, что действительно любит. Если большинство людей искали кого-то, кого можно было бы полюбить, то она, словно сборщик налогов, искала тех, кто не смог полюбить ее, и заставляла их расплачиваться.

Лиз рассказывала про свои любимые здания в Гейдельберге. Она водила руками в воздухе, изображая их силуэты. Я представила, как ее клетки ударяются о стены этих зданий во время драк, но все же я надеялась, что это происходило в основном от занятий любовью, – и затем изумилась, что она стоит передо мной целой и невредимой.

– Твои клетки умрут тоже в Гейдельберге? – спросила я.

– Надеюсь, – сказала она. – Там находится наше семейное кладбище. Где ты умрешь?

– Я не знаю, – покачала головой я.

Лиз встала и подошла к прямоугольному зеркалу. Она внимательно посмотрела на Мастерсона поверх плеча своего отражения, затем отвернулась. Ее взгляд выражал спокойное согласие. Мои глаза не отрывались от стакана с пивом, который Мастерсон, стоявший вдалеке, опустил на деревянный столик рядом с собой. Он сделал этот стол сам, воодушевленный своим новым планом, согласно которому мы должны были съехаться. Однажды я положила на него карандаш и наблюдала, как он перекатывается с одного края на другой и падает. Будто наши будущие ужины с грохотом падали на пол; я надеялась, что он просто хочет морить меня голодом, чтобы другим досталось меньше. Мастерсон уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но затылок Лиз скользнул в кадр и заслонил от меня его лицо.

Я хотела немедленно уступить. Я больше верила в чувства Лиз к Мастерсону, чем в свои собственные. Она знала, чего хочет, и у нее это даже было раньше. Когда она снова это получит, то будет счастлива.

Я встала с кресла и попыталась разглядеть Мастерсона в зеркале, но теперь мне мешало мое собственное отражение, которое – к моему шоку – было немного похоже на Муна. Раньше я никогда не замечала этого сходства. Это было поразительно. Мы объективно были похожи. Особенно глаза и губы; пухлость губ наводит на мысль о чрезмерной чувственности, как будто они слишком много пробовали на вкус, глубина глаз поражает, как будто они слишком много разглядывали. И мои черные блестящие волосы, похожие на шлем. Но я была подделкой во всех отношениях. Мун был красив не из-за какой-то конкретной физической особенности. Между всеми частями его лица существовала трепетная метафизическая гармония. Мне не хватало такого. Если его красота сияла на весь мир, то моя была обычной, ее замечали только находящиеся рядом люди.

После вечеринки я размяла остатки торта рукой. Сливочный крем тоскливо хлюпнул под моей ладонью. Мастерсон все еще сидел на подоконнике. Затем выпрямил ноги, развел их в стороны и потянулся ко мне. Я встала между его коленями и позволила ему обхватить себя за талию.

– Как ты? – поинтересовался он.

Я не знала, как ответить так, чтобы ему понравилось. Лично я всякий раз, когда сама спрашивала кого-то «Как дела?», на самом деле имела в виду: «Я – это не ты, твой ответ не должен быть таким, как мне хочется». Слова «О, это напомнило мне тот раз…» всегда вызывали у меня желание закончить разговор как можно быстрее. Я не хотела никому ни о чем напоминать. Мне не нравилось подстраиваться под кого-то.

В тишине я подняла свою испачканную в торте руку ко рту Мастерсона. Он обсосал мои пальцы один за другим, проводя языком по каждому суставчику. Наконец-то я начала получать удовольствие. Я поняла это, потому что мне захотелось, чтобы у меня было больше тела, которому мог бы доставить удовольствие весь мир.

Мастерсон начисто вылизал тыльную сторону моей ладони, на которой появилась временная татуировка в виде лица Муна. Я еще не рассказала Мастерсону о Муне. В любом случае он не заметил татуировку, которая была настолько плохо сделана, что даже нельзя было понять, что по задумке это был человек. Но я ценила все, что было связано с Муном, даже нереализованные намерения.

– Почему ты всем говоришь, что ты моя приемная сестра? – спросил Мастерсон.

– Они постоянно спрашивали меня, откуда я тебя знаю, – ответила я. – Что за безумный вопрос? Мне понадобились бы еще как минимум две скучные вечеринки, чтобы объяснить, откуда я тебя знаю.

– Мы познакомились в интернете, – предложил он. – Неужели это так трудно сказать?

– Как ты смеешь, – возмутилась я, – считать это настолько неважным? Как ты смеешь?

Я положила руки ему на голову по обе стороны и осторожно потянула вверх, пытаясь представить, как ее вес отделяется от шеи. Его лоб поднялся не более чем на три пальца. Я чувствовала, что его лучшие идеи скрывались как раз за этой замечательной, плотной частью его лица. Между тем его шея была не очень надежной опорой. Она была тонкой, похожей на птичью.

– Нильса чуть не стошнило, когда он увидел, как я ласкаю тебя на кухне, – вздохнул Мастерсон. – Мне пришлось объяснить, что ты мне не сестра, а человек, в которого я на данный момент планирую влюбиться.

– Прошло уже два месяца, – заметила я. – Если ты все еще планируешь такую возможность, то ты никогда меня не полюбишь.

– Но я хочу быть влюбленным в тебя.

– У меня даже не было возможности подумать об этом. Я полюбила тебя, как только увидела. Я люблю тебя безмерно.

– И я хочу любить тебя. Даже мысль о том, что я влюблен в тебя, делает меня счастливым. Я хочу, чтобы это счастье продолжалось в настоящей любви к тебе. Дай мне время. Я не могу дождаться момента, когда однажды полюблю тебя.

В его комнате мы лежали по обе стороны от полосы лунного света, струящейся по его кровати. Мы изучали друг друга. Пьяная перебранка на улице началась и закончилась к тому времени, когда мы одновременно кончили со вздохами облегчения. Яркие минуты закончились. Потом мне ужасно захотелось пить.

Я опустила глаза. Мне показалось, что Мастерсон отложил в сторону свое собственное удовольствие, как какой-то отдельный предмет, и целенаправленно вернулся к моему телу, приступив к прикосновениям, которые я воспринимала как своего рода расплату. Но я ничего не требовала от Мастерсона кроме того, чтобы он никогда не мешал мне любить его.