4

Следующие три дня Пин почти не выходил из мастерской. Поскольку гоминьдановцы отступили и особо срочной работы у него не имелось, монотонный труд и открывающиеся со скалы виды сельских пасторалей приносили успокоение. К счастью, Ло не показывался, но память услужливо раз за разом воскрешала образ парочки в парадном зале. Они не держались за руки, они вообще не касались друг друга и все же казались почти неразлучными. Кто знает, как далеко успели зайти их отношения? Каким-то хитрым образом Ло заставил сдать назад остальных претендентов на сердце Юн. Пин нисколько этому не удивился. В банде Ло был переговорщиком, именно его отряжали выбивать долги. Он умел добиваться желаемого одними лишь уговорами, не ломая при этом должникам ноги и не похищая их детей. Надо полагать, Ло, отлично умевший подмечать чужие слабости, давно все спланировал. Скорее всего, он не считал Пина соперником. Ло слишком хорошо знал друга и решил, что тот подуется с неделю в одиночестве, после чего прискачет к нему как ни в чем не бывало.

В Гуанчжоу их величали Дымом и Шепотом. Пин получил кличку Дым за то, что делал оружие, а Ло стал Шепотом за свои таланты убеждать. Пин оказался в банде как раз благодаря Ло. Прежде чем это случилось, Пин был двенадцатым учеником кузнеца, который кормил своих подмастерьев теми же помоями, что и свиней. По ночам Пин воровал остатки металла, делал оружие и продавал его бандитам, чтобы заработать хоть какие-то гроши на карманные расходы. Ло настолько впечатлился пистолетом, который смастерил ему Пин, что познакомил парнишку с главарем банды Ти, который и взял его к себе. Пину шел восемнадцатый год, и он был рад, что наконец-то в этом мире у него появился друг, да еще такой, что водит по публичным домам и на своем примере показывает, как должен вести себя настоящий мужчина.

Затем гоминьдановцы всерьез взялись за преступный мир Гуанчжоу. Как только в городе стало небезопасно даже членам банд, Ло уговорил Пина перебраться в сельскую глушь. До него дошли слухи о некой общине в провинции Цзянси – дескать, состоит она из разбойников и бедных крестьян, которые без разбору убивают богатеев, и правильно делают, те все равно этого заслуживают. Ло возжелал увидеть такую невидаль своими глазами, и Пин отправился с ним, поскольку больше ему податься все равно было некуда.

Их встретил лично товарищ Мао: «Если хочешь узнать вкус груши, ее надо попробовать. Присоединяйтесь к нам и посмотрите, как простой народ трудится над созданием идеального общества». Затем он сказал, что Красная полевая армия предъявляет к каждому солдату очень высокие требования, но при этом ее не следует воспринимать как армию в общепринятом смысле этого слова. Это скорее огромный партизанский отряд, состоящий из единомышленников, в котором нет строгости и ограничений, присущих обычным воинским подразделениям, а бойцы живут своей обычной нынешней жизнью, сражаясь при этом за жизнь лучшую. Мао решил, в каком взводе Пин и Ло будут служить, после чего друзьям выдали форму. Пин не шибко вникал и верил в то, о чем говорили вожди, но должен был признать, что никогда прежде не оказывался в месте, где люди были преисполнены такой энергии, где он чувствовал себя столь же безопасно и где с ним обращались почти как с равным.

В каком-то смысле Пин чувствовал себя в долгу перед Ло, но при этом часто задавался вопросом: какая выходка друга заставит его окончательно и бесповоротно порвать с ним? Ло, казалось, умел чудесным образом балансировать на тонкой грани, вызывая то безграничное доверие, то лютую ненависть.

Больше всего Пина беспокоил лишь один вопрос: действительно ли Юн привлекает Ло, или же он просто решил увести девушку из желания жестоко посмеяться над товарищем, доказать, что ему такое под силу. Пин ей не чета, Хай-у – тоже; получается, Ло лучше обоих? Пин с радостью опустился бы на колени, отвесил дюжину земных поклонов и провозгласил бы Ло властелином мира, если б только его друг после этого оставил Юн в покое.

Однажды, когда Юн вместе с другими девушками-военнослужащими раздавала листовки по деревням, в окрестностях Тецзиншани, у Пина появилась возможность поговорить с Ло наедине. Их подразделение помогало крестьянам в долине высаживать ростки риса. Стоял полдень, и солнце нещадно пекло спину – хоть яйца жарь, как на сковородке. Пин погрузил побег в грязь, выдернул ногу из жижи и воткнул еще один побег в десяти сантиметрах от первого. Закончив ряд, он перешел к тому, над которым трудился Ло.

– Скучаешь по ней, – сказал Пин, – я же вижу.

– Не выдумывай, братец, – Ло потянулся к корзине за очередным побегом.

– Неделю назад я и представить такого бы не смог, – Пин отмахнулся от мух, круживших возле его ног.

– В этом и есть твоя беда, – Ло воткнул побег в грязь. – Все выдумываешь, воображаешь, причем всякий раз какую-то ерунду. Нет чтоб остановиться и посмотреть по сторонам. Ты живешь, погрузившись в свои фантазии, словно курильщик опиума.

– Ты поаккуратней. Сейчас я разговариваю с тобой совершенно серьезно.

Ло рассмеялся:

– Между прочим, я тебе оказываю услугу, ты просто этого еще не понял. Ты совсем из-за нее голову потерял. Так нельзя. Станешь старше, поймешь все сам, и еще спасибо мне скажешь.

Пин прервал работу. Он снял с плеча корзину с рассадой и, приблизившись к другу, встал перед ним. Его тревожило то, что он никак не мог понять, к чему клонит Ло.

– А ну встань, – потребовал он. – Я хочу смотреть тебе в лицо, пока мы разговариваем, а то я никак не могу понять, то ли ты шутишь, то ли говоришь серьезно.

Ло с тяжелым вздохом распрямился:

– Послушай, братец… Ну посуди сам, я тебя когда-нибудь подводил? По-серьезному обманывал? Ты уж поверь, я в делах сердечных понимаю побольше твоего. Если любишь женщину так сильно, как ты Юн, значит, с ней быть нельзя. Знаешь, когда отношения самые крепкие? Да и браки тоже… Когда люди нравятся друг дружке слегка, и только. А страсть до добра не доведет. Еще и жизни можно лишиться. Ты погляди, что стряслось с Хай-у. Вот она тебе, одноногая жертва страсти…

– При чем тут страсть, его шальная пуля задела…

– Ошибаешься, братец, крепко ошибаешься, – покачал головой Ло. – Это была вовсе не шальная пуля, а страсть. Я об этом подозревал и раньше, до того, как Юн призналась, что Хай-у спас ей жизнь, но теперь у меня вовсе нет сомнений.

Больше всего Пина потрясло не сказанное другом, а то, что ему о случившемся поведала сама Юн. Внезапно Пину на ум пришли слова Маркса – одна из тех цитат, которые им зачитывали через громкоговорители: «Наша взаимная ценность есть для нас ценность имеющегося у каждого из нас». Пин понимал, Хай-у толкнули на геройский поступок вовсе не слова Маркса. Он совершил его из эгоистических побуждений. Из любви.

– Что скажешь, братец? Не веришь мне, иди спроси у Хай-у. Заодно и посмотришь, что страсть может сотворить с человеком. Даже если это не заставит тебя взяться за ум, возвращайся ко мне. Я с Юн долго забавляться не собираюсь. Повеселимся, и можешь забрать ее себе.

Пин поднял ногу и обнаружил побег, застрявший между пальцами. Удивительное дело: нет никакой разницы, кто высадил рассаду, стебель все равно поднимется к небу, а осенью его сожнут. Оружейнику пришло в голову, что его чувство к Юн было столь заурядным, что оказалось доступным даже такой макаке, как Хай-у. Любить кого-то столь же просто, как посадить семя: все это время он возносил Юн так, словно она была богиней Чанъэ^[3], обретающейся в своих покоях на луне. То, как Ло говорил о Юн, успокоило Пина. Друг доходчиво до него донес, что в девушке нет ничего особенного – она словно лишь еще одно семя, брошенное в землю. Пин решил, что ему, пожалуй, следует потолковать с Хай-у. По крайней мере, станет легче на душе: ведь пред ним предстанет дурак, изображавший то богомола, то ястреба, одним словом, идиот, которому едва не отдала свое сердце Юн.

5

Большой передвижной народный госпиталь представлял собой ряды палаток у подножия горы – их решили разместить на участке с каменистой почвой, которую все равно нельзя было вспахать, и потому она была бесполезной для крестьян. Ветер, задувавший со скал, обрушивался на крыши палаток. В результате звук получался такой, словно в них были заключены огромные драконы, силящиеся вырваться наружу. Пин как-то провел в этом госпитале неделю, когда во время второй гоминьдановской карательной операции в него чуть ниже ключицы угодил осколок. Ему сделали иглоукалывание, потом дали хлороформ. Три последующих дня он провел в состоянии блаженной сонливости. Время Пин коротал за игрой в карты с соседями и прослушиванием опер на заводном патефоне, а затем его, перебинтованного, отправили обратно в родной взвод.

Лейтенант Дао сказал, что Хай-у после операции перевели в одну из палаток в последнем ряду, где находились пациенты, которым не требовалась немедленная помощь. Пин миновал первые два ряда палаток, из которых доносились крики и стоны. Внезапно ему показалось, что он совершает страшную глупость. Зачем он сюда явился? Ничего нового он для себя не узнает. Наверняка Ло просто водит его за нос. Однако стоило Пину дойти до конца ряда, как ему внезапно стало легче. Когда он наклонился и отвел в сторону полог, его охватило странное, необъяснимое чувство эйфории. Пину подумалось, что раз он в госпитале, где врачуют людей, то, может, тоже обретет исцеление и снова станет чувствовать себя самим собой.

Хай-у лежал в залитом солнцем углу палатки, в окружении сушащихся после стирки бинтов, которые все равно оставались розовыми от не до конца отмывшейся крови. Раненый смотрел в одну точку со странной усмешкой на лице, и Пин понял, что Хай-у дали то же самое лекарство, что когда-то и ему.

– Привет тебе, Пин, наш славный оружейник! Я и не думал, что ты ко мне заглянешь.

Из-за лекарства язык у Хай-у заплетался, и потому Пину было еще труднее разбирать, что тот говорит. Если бы не довольная улыбка, Пин бы не угадал, действительно ли Хай-у рад его видеть или же намекает, чтоб он катился куда подальше.

Пин придвинул к себе табурет, стоявший в изножье койки, и сел.

– Как ты себя чувствуешь?

– Ничё так. Словно она еще на месте, – он почесал грудь и кивнул на то место под одеялом, где должна была бы находиться его ампутированная нога. – Представляешь, мне десять иголок в культю воткнули. Была нога, стала культя.

Когда Пину вынимали осколок, он боялся, что хирург удалит ему всю ключичную кость, превратив его в скособоченного калеку. Пин расстегнул две верхние пуговицы гимнастерки и показал Хай-у шрам.

– До сих пор болит, когда руку поднимаю, – посетовал он, – а когда тянусь спину почесать, боль такая, словно в меня по новой угодил осколок.

Хай-у покачал головой:

– Теперь все, не заниматься мне больше кун-фу. Разве что новый стиль придумаю, деревянный.

Пин рассмеялся, но тут же замолчал, мысленно укорив себя за опрометчивость. Прокашлявшись, он спросил:

– Тебя еще кто-нибудь навещал?

– Да заходил кое-кто, – кивнул Хай-у. – Лейтенант, так он вообще чуть ли не каждый день приходит. Но видеть-то я хочу не его.

– А кого? – спросил Пин. Он не хотел произносить имя девушки первым.

– Юн, – Хай-у уперся ладонями в матрац и, откинувшись на спинку койки, с усилием принял полусидячее положение. – Слушай, можно попросить тебя об одолжении? Скажи ей, чтобы заглянула ко мне. Ты у нас в роте человек авторитетный. Она тебя послушает.

Пин задумался. С одной стороны, теперь у него есть повод поговорить с Юн, но, с другой стороны, а хочет ли он на самом деле помогать Хай-у? Девушка может неправильно его понять и решить, что оружейник взял на себя роль сводника.

– Боюсь, ты не к тому обратился. Не такой уж я авторитетный. По крайней мере, теперь. Во-первых, ей дали медаль, а во-вторых, теперь у нее есть новенькая немецкая винтовка. Я и прежде для нее был птицей не самого высокого полета, а нынче так и вовсе, – Пин махнул рукой.

– Нет, нет, нет, ты все неправильно понял. Да, порой она ведет себя грубо и резко, но обходится так только с теми, кого на самом деле очень уважает. А она о тебе очень высокого мнения. Сама мне говорила, мол мы бы гораздо быстрее выиграли войну, будь у нас побольше таких, как Пин Пэйсю: таких толковых, серьезных, преданных делу. Так и сказала. Это ее слова.

– Так я тебе и поверил! – Пин изо всех сил попытался скрыть довольную улыбку.

– Да я не вру. Она и впрямь думает, что ты у нас особенный. Короче, скажи, чтоб зашла ко мне на минутку. Хотя б на полминутки, мне хватит и того. – Хай-у закашлялся. – Скажи, я все понимаю, она из тех женщин, что не знают жалости, и я не рассчитываю, что она останется со мной. Скажи ей, мне ясно, что между нами все кончено. Передай… Ты сможешь все это запомнить?

Пин встал, отодвинул табурет и, наклонившись к койке, подался к лицу Хай-у.