– Вижу. – Женщина пристально ее оглядывает. – Точнее, слышу. Насколько я понимаю, больше никаких зверей ты не привезла?

– У меня есть песик, он дома…

– Вот и прекрасно. Перевернул бы тут все вверх дном, поцарапал бы мебель. Маленькие собаки – причуда французов и испанцев. Столь же несерьезны, как и хозяева.

– И похожи на крыс! – доносится из передней еще один голос.

Женщина хмурится, на мгновение закрывает глаза, и Нелла изучает ее, одновременно гадая, кто еще наблюдает за их беседой. Должно быть, старше меня на десять лет, а до чего гладкая кожа…

Женщина проходит мимо Неллы к двери. В ее движениях – грация, сознание собственной красоты и вызов. Она бросает быстрый одобрительный взгляд на аккуратные туфли, а потом, поджав губы, внимательно смотрит на клетку. Пибо от страха нахохливается.

Нелла решает отвлечь незнакомку рукопожатием. Та вздрагивает.

– Сильная хватка для семнадцатилетней.

– Меня зовут Нелла, – отвечает она, убирая руку. – И мне восемнадцать.

– Я знаю, кто ты.

– Мое настоящее имя – Петронелла, но дома все зовут ме…

– Я не глухая.

– Вы экономка?

Из сумрака передней доносится едва сдерживаемый смешок.

– Йоханнес дома? Я его жена.

Молчание.

– Мы зарегистрировали брак месяц назад в Ассенделфте, – стоически продолжает Нелла, поскольку ничего другого, видимо, не остается.

– Брата нет дома.

– Брата?

В темноте снова хихикают. Женщина смотрит на Неллу в упор.

– Я Марин Брандт, – говорит она, словно это должно все объяснить.

Хотя взгляд Марин строг, Нелла чувствует, что в ее голосе сквозит неуверенность.

– Брата нет, – продолжает Марин. – Мы думали, он успеет вернуться. Но он не успел.

– Где же он?

Марин снова смотрит в небо. Ее левая рука делает взмах, и из темноты у лестницы возникают две фигуры.

– Отто! – зовет она.

Нелла судорожно сглатывает и застывает на месте, чувствуя, как зябнут на полу ноги.

Подошедший к ним Отто – темный, темно-коричневый. Везде! Шоколадная шея над воротником, кисти рук и запястья, выглядывающие из рукавов, высокие скулы, подбородок, широкий лоб – каждый дюйм! Никогда в жизни Нелла никого подобного не встречала.

Марин наблюдает, как она себя поведет. Взгляд больших глаз Отто никак не обнаруживает, что он заметил ее плохо скрываемое любопытство. Он кланяется, а Нелла приседает в ответ, невольно до крови закусывая губу. Его кожа блестит, густые вьющиеся волосы напоминают мягкую шапку – не то что прямые, засаленные пряди других мужчин.

– Я… – бормочет она.

Пибо принимается чирикать. Отто протягивает руки. В широких ладонях – башмаки.

– Это вам.

Выговор амстердамский, однако слова звучат тепло и плавно. Нелла принимает обувь, на секунду касаясь пальцами его кожи. Башмаки слишком велики, но она не смеет жаловаться. По крайней мере, защитят от ледяного мрамора. Потом, наверху, она затянет кожаные ремешки потуже – если когда-нибудь все-таки попадет наверх, если ее туда пустят…

– Отто – слуга моего брата. – Марин продолжает изучать Неллу. – А это Корнелия, наша горничная. Она будет тебе прислуживать.

Корнелия немного старше Неллы – ей двадцать или двадцать один – и чуть выше ростом. Девушка делает шаг вперед и мрачно усмехается, окидывая взглядом новобрачную и задерживаясь на ее дрожащих руках. Нелла улыбается, уязвленная любопытством прислуги, бормочет пустые слова благодарности и отчасти даже радуется, когда Марин ее обрывает.

– Я провожу тебя наверх. Ты, наверное, хочешь увидеть свою комнату.

Нелла кивает, и в глазах Корнелии вспыхивает лукавый огонек. Беззаботный щебет Пибо отражается от высоких стен, и Марин взмахом руки велит служанке унести птицу на кухню.

– Но там душно! – протестует Нелла.

Марин и Отто поворачиваются на ее реплику.

– Пибо любит свет!

Корнелия берет клетку и принимается размахивать ею, точно ведром.

– Осторожнее, пожалуйста!

Марин и Корнелия встречаются взглядом. Горничная следует на кухню под аккомпанемент испуганного попискивания попугайчика.

* * *

При виде роскоши своих покоев Нелла съеживается. На лице Марин – ничего, кроме досады.

– Корнелия перестаралась с вышивкой. Впрочем, надеюсь, Йоханнес женится только раз.

Нелла обводит взором подушки с инициалами, новое покрывало и недавно подновленные тяжелые занавеси на окнах.

– Бархат защищает от туманов с канала… Это была моя комната. – Марин подходит к окну взглянуть на первые звезды и кладет руку на стекло. – Отсюда лучше вид, и мы решили отдать ее тебе.

– О, право же, мне неловко!

Они смотрят друг на друга, окруженные со всех сторон расшитым бельем с буквой «Б», от «Брандт». Пузатые, распухшие «Б» в обрамлении виноградных лоз, птичьих гнезд и цветов пожрали ее девичью фамилию. Приходя в уныние, Нелла из чувства долга проводит пальцем по этому шерстяному изобилию.

– Ваш роскошный родовой дом в Ассенделфте… теплый и сухой? – осведомляется Марин.

– Бывает сыро, – отвечает Нелла, наклоняясь закрепить башмаки. – Дамбы иногда прорывает. Только он не роскошный…

– Наша семья не может похвастаться древней родословной, хотя какое это имеет значение, если у тебя теплый, сухой и добротный дом! – категорично заявляет Марин.

– Разумеется.

– Порода – ничто, – продолжает Марин, ударом по подушке подчеркивая последнее слово. – Так сказал в прошлое воскресенье пастор Пелликорн, и я написала это на форзаце нашей Библии. Вода поднимется, если мы не будем осторожны… – Казалось, она отгоняет от себя какие-то мысли. – Пришло письмо от твоей матери. Она хотела оплатить дорогу. Мы не могли такого допустить. За тобой послали нашу вторую лодку. Тебя это не оскорбило?

– Нет, что вы!

– Отлично. Вторая в нашем доме все равно означает свежую краску и бенгальский шелк. Первую, лучшую, взял Йоханнес.

Нелла гадает, где сейчас ее муж на своей лучшей лодке, не вернувшийся вовремя встретить молодую жену, и думает о Пибо на кухне, у огня, среди сковородок…

– Слуг у вас только двое?

– Этого достаточно. Мы купцы, а не бездельники. Библия учит не бахвалиться деньгами.

– Да, конечно.

– Если, разумеется, осталось, чем бахвалиться…

Нелла не выдерживает пристального взгляда Марин и отводит глаза. В комнате темнеет, и Марин зажигает дешевые сальные свечи. Нелла-то надеялась на ароматный воск. Коптящие, пахнущие жиром свечи в таком доме видеть удивительно.

– Корнелия, похоже, вышила твое новое имя везде, где могла, – бросает Марин через плечо.

Нелла вспоминает недобрый взгляд горничной. Ее пальцы, наверное, сплошь исколоты, и кого она будет винить?

– Когда вернется Йоханнес? Почему он не дома?

– Твоя мать говорила, ты жаждешь стать женой в Амстердаме. Так?

– Да. Но для этого нужен муж.

В наступившей подернутой инеем тишине Нелла гадает, а где, собственно, муж Марин. Или заперт в погребе?.. Она подавляет отчаянное желание расхохотаться и с улыбкой глядит на подушку.

– Какая красота! Не стоило из-за меня беспокоиться.

– Это все Корнелия. Я совершенно неспособна к рукоделию.

– О, я уверена, вы к себе слишком строги!

– Я сняла свои картины. Решила, что эти придутся тебе больше по вкусу. – Марин жестом показывает на выполненный маслом натюрморт: дичь на крюке, когти и перья.

Рядом изображение еще одного охотничьего трофея – подвешенный заяц. Далее гора устриц на блюде с китайским орнаментом, разлитое вино и чаша перезрелых фруктов. В открытых раковинах устриц есть что-то неприятное. Мать в их старом доме украшала стены пейзажами и библейскими сценами.

– Это все покупал брат.

Марин указывает на холст с вазой ненатурально ярких и жестких цветов и половинкой граната под ними.

– Благодарю.

Интересно, как скоро я осмелюсь повернуть их к стене?

– Ты, вероятно, захочешь сегодня поужинать здесь. Поездка была долгой.

– Да, буду вам очень признательна. – Нелла внутренне содрогается, глядя на окровавленные клювы, стеклянные глаза и морщинистую плоть. Неожиданно хочется сладкого. – А марципан есть?

– Нет. Мы стараемся не есть сахар. Он губит душу.

– Мама лепила из него фигурки.

В их кладовой марципан не переводился – единственное потворство своим слабостям, в котором госпожа Ортман уподоблялась супругу. Русалки, кораблики и сладкие ожерелья – мягкая, тающая во рту миндальная масса. Я больше не принадлежу матери, думает Нелла. Когда-нибудь я тоже буду катать сладости для липких ручек, выпрашивающих угощение.

– Велю Корнелии принести белого хлеба с сыром, – отвлекает ее от мыслей Марин. – И бокал рейнского.

– Благодарю! А вы не знаете, когда вернется Йоханнес?

Марин поводит носом.

– Чем это пахнет?

Руки Неллы невольно взмывают к шее.

– От меня? Мама купила мне парфюмерное масло. Лилию. Вы про этот запах?

Марин кивает.

– Да. Лилия. – Она сдержанно покашливает. – Ты знаешь, что говорят про лилии?

– Нет. Что?

– До времени расцветает – до времени осыпается.

С этими словами Марин закрывает за собой дверь.

Плащ

В четыре часа утра Нелла еще не спит. Непривычная новая обстановка и поблескивающее расшитое белье в сочетании с запахом коптящего сала не дают успокоиться. Картины все так же смотрят из рам: у нее недостало духу их перевернуть. Она лежит в постели, и в усталой голове проносятся события последних месяцев.

Когда два года назад умер господин Ортман, его вспоминали в Ассенделфте как покровителя пивоварен. Хотя все внутри восставало при мысли, что ее папа всего-навсего пьяненький Приап, это оказалось печальной правдой. Отец опутал их долгами. Прислуга разбежалась, суп стал жиже, а мясо – костлявее. Отец так и не построил ковчег, как полагается каждому голландцу, сражающемуся с наступающим морем.

– Тебе нужно выйти замуж за того, кто умеет считать деньги, – заявила мать, берясь за перо.

– Но мне нечего дать взамен.

– Как это нечего? Ты посмотри на себя! Что еще есть у женщины?

Ошеломляющие, унизительные речи из уст собственной матери причинили незнакомую доселе боль, и Нелла начала оплакивать не отца, а себя. Младшие брат с сестрой, Карел и Арабелла, продолжали играть во дворе в каннибалов и пиратов.

Целых два года Нелла училась быть дамой – приосанясь, расхаживала туда-сюда, хотя особенно расхаживать было некуда, и жаловалась на скуку, впервые в жизни ощутив желание вырваться из своей деревни, несмотря на ее бескрайнее небо. Ассенделфт казался пасторальной темницей, покрывающейся тонким слоем пыли. В новом туго затянутом корсете Нелла училась играть на лютне, щадя нервы матери ровно настолько, чтобы не взорваться. В июле справки, наводимые матерью через знакомых мужа, наконец пали на благодатную почву.

Пришло письмо, подписанное аккуратной, стремительной и уверенной рукой. Мать не позволила его прочитать, но неделю спустя Нелла узнала, что ей предстоит играть для купца из Амстердама по имени Йоханнес Брандт. Солнце бросало прощальные лучи на темнеющие равнины Ассенделфта, а незнакомец сидел в их тихо ветшающем доме и слушал.

Ей показалось, что он был тронут, сказал, что ему понравилось.

– Обожаю лютню. Очаровательный инструмент. У меня целых две. Висят без дела много лет.

И когда Йоханнес Брандт («Тридцать девять, настоящий Мафусаил!» – подзудил Карел) попросил ее руки, Нелла согласилась. Отказать было бы неблагодарно и, спору нет, глупо. Какой еще у нее выбор, кроме как, говоря словами Марин, стать женой?