Кошкин слушал девушку, глядя исподлобья. Глаза ее то и дело наполнялись слезами, а губы принимались дрожать: кажется, в этом Смольном ей и правда пришлось несладко. Кошкин слышал кое‑что о порядках в этом заведении, которые вполне можно было бы сравнить с казарменными, но, право, не думал, что все так серьезно.

Вероятно, он должен был пожалеть девушку и осудить ее жестокосердную сестру, но отчего‑то с каждой оброненной ею слезинкой Кошкина все больше и больше охватывало недоверие к этой недоучившейся смолянке.

– Надежда Дмитриевна, – опережая Девятова, он решился говорить с нею сам, – расскажите все, что случилось, с момента приезда графа Раскатова. Рассказывайте подробно – ничего не упустите.

Девушка кивнула, оправляясь от своих слез, и начала вспоминать. Было видно, что к своей миссии она отнеслась со всей ответственностью:

– Письмо я написала дня три назад и отчего‑то думала, что Павел Владимирович приедет тотчас. В крайнем случае на следующий день. Я в его имении никогда не бывала, но Светлана рассказывала, что оттуда до Горок сотня верст, не больше. А его все не было и не было… я уже подумала, что он не получил моего письма или проигнорировал просьбу, – но вчера, около шести часов пополудни, он вдруг приехал. Светлане я так и не сказала о письме, все не могу решиться. Ведь выходит, что в смерти Павла Владимировича есть и моя вина… – Глаза ее вновь заблестели от слез. Но она тотчас подняла взгляд, неожиданно решительный, на Кошкина: – Поэтому я сделаю все, чтобы помочь вам.

Услужливый Девятов поспешил ее утешить, а Кошкин, не очень‑то доверяя слезам, продолжил допрос:

– Вы уверены, что никакие другие дела графа здесь не ждали?

– Уверена, – изумилась вопросу девушка, – какие у Павла Владимировича могут быть здесь дела? Он ведь никогда не бывал в Горках раньше и никого здесь не знает.

– Вы успели изложить графу вашу идею помирить его со Светланой Дмитриевной?

– Да… – Девушка снова отвела глаза в беспокойстве. – Но Павел Владимирович, мне показалось, отнесся к моим словам не очень серьезно.

«Еще бы!» – хмыкнул про себя Кошкин.

Он не знал точно, что за размолвка имела место между супругами, но, по‑видимому, значительная, если граф даже никогда не бывал на этой даче. И, раз все‑таки приехал, вероятно, ожидал услышать более вескую причину для своего беспокойства. У графа Раскатова была поразительная выдержка, если он счел просьбу юной родственницы всего лишь несерьезной.

И Кошкин вновь посмотрел на девушку с подозрением: неужели она и правда столь наивна? А та продолжала:

– Поэтому я решила поговорить с графом еще раз, позже… я знала, что он в библиотеке, и ждала, когда дом стихнет, чтобы пойти туда.

– Павел Владимирович находился в библиотеке один?

Девушка пожала плечами:

– Я не знаю… я несколько раз выходила на лестницу и смотрела на дверь библиотеки, пока ждала – там никого не было.

– И как часто вы выходили на лестницу?

– Дважды или трижды за вечер. В последний раз около полуночи, потому что вскоре часы пробили двенадцать. Я в это время была в своей комнате – собиралась с мыслями, чтобы все же пойти и поговорить.

«Значит, часы все‑таки работали…» – отметил Кошкин.

– А выстрелов вы не слышали? – Этот вопрос задал Девятов – задал очень настороженно.

– Нет… – покачала головой барышня и, кажется, только сейчас удивилась, что не слышала.

– И ничего даже отдаленно похожего на выстрел? – не отставал Девятов. – Может, вам показалось, что шампанское где‑то открыли или оконная рама захлопнулась?

– Нет… ничего такого не припомню. Говорю же, все было тихо, все спали.

Барышня уже начинала волноваться, и Кошкин перебил Девятова на полуслове, меняя тему:

– Во сколько вы решились спуститься в библиотеку?

– Не знаю точно… около часа ночи или чуть раньше. Я понимала, что это будет очень ответственный разговор, потому долго собиралась с мыслями.

– И что было, когда вы вошли? – Кошкин чуть посуровел голосом и счел нужным добавить: – Помните, что от ваших слов зависит, найдем ли мы убийцу!

– Я понимаю. Когда я вошла, то первым делом увидела кровь на полу и Павла Владимировича… Светлана сидела на полу, вся перепачканная, и трясла его за плечо.

– Зачем? Разве не очевидно было, что он мертв?

– Что значит зачем?! – нерешительность в голосе барышни опять сменилась отчаянной смелостью. – Он ведь ее муж! Разумеется, она надеялась его спасти! Что же, она должна была хладнокровно глядеть, как он лежит на полу?!

Кошкин под таким напором неожиданно смешался:

– Я просто хотел уточнить, Надежда Дмитриевна… Ее сиятельство никто ни в чем не обвиняет.

– Разумеется, вы не должны ее обвинять! – Барышня вспыхнула еще больше. – Светлана этого не делала, как вы вообще могли подумать, будто она замешана в убийстве!

Кошкин совсем смешался. Будь на месте этой девицы кто попроще – вор, разбойник, проститутка, – он бы давно уже осадил наглеца, но как ему вести себя со знатью, он до сих пор представлял плохо. Но на помощь ему поспешил Девятов.

– У нас работа такая – думать, Надежда Дмитриевна! – любезно, но жестко сказал он. – Мы сюда приехали, чтобы найти убийцу и, разумеется, подозреваем всех. Мы ведь и вас подозреваем, милейшая Надежда Дмитриевна.

Последнее утверждение барышня приняла, кажется, за шутку, потому что губы ее дрогнули в легкой улыбке. И, разумеется, она тотчас оборвала поток обвинений и потупила взгляд.

– Да, я понимаю, что это ваша обязанность… – Теперь она несмело подняла глаза персонально на Кошкина и сказала: – Извините, мне просто стало обидно за сестру. Светлана не заслуживает, чтобы о ней так думали.

«Вот как это у него получается? – подивился Кошкин. – Сказал девчонке, что допускает, будто она человека убила, а та ему улыбается смущенно, словно ей комплимент сделали…»

Девятов временами любил рассказывать, что его бабка согрешила в молодости с неким не то графом, не то князем, так что в его венах, мол, течет благородная кровь – именно этим Девятов объяснял свою непринужденность в общении с господами. Девятов и французского толком не знал, изъяснялся часто с косноязычием, да и отутюживанием брюк не особенно утруждал себя. Но это все не мешало господам частенько принимать его за ровню.

Вот и барышня Шелихова к нему явно расположена куда больше и даже пригласила сесть рядом с собою на скамейку. А тот неспешно продолжил расспрашивать:

– Скажите, Надежда Дмитриевна, а револьвера в комнате что же – не было?

Девушка наморщила лоб, вспоминая, но после решительно покачала головой:

– Кажется, нет. Я не припомню…

Собственно, ничего полезного Надежда Дмитриевна больше не сказала – она обо всем говорила приблизительно и то и дело ссылалась, что крайне взволнована была случившимся и почти ничего не помнит. О двери на террасу – была ли та закрыта – она тоже не помнила. В одном девушка была уверена твердо: графиня Раскатова к убийству своего мужа непричастна.

Любопытны были разве что ее рассуждения о соседях.

– Да, там, за озером, дом художника Рейнера, вы совершенно правы, – охотно кивнула она на вопрос Девятова. – Вы и его подозреваете?

– Отчего вы так решили? – изумился Девятов столь искренне, будто лично был знаком с Рейнерами и знал их как милейших людей.

Несколько секунд девушка боролась с собой, не решаясь выносить сор из избы, и все же не поддалась обаянию Девятова.

– Я неверно выразилась, должно быть. Рейнеры почтенные люди и ничем себя не запятнали, – сдержанно говорила барышня, хотя лицо ее подсказывало, что к семейству художника у нее накопилось достаточно обид. Однако сдержанности ее хватило ненадолго: – Разве что они совершенно не умеют воспитывать детей, их ребенок – это сущее наказание! Он ворует яблоки у нас в саду, как какой‑нибудь уличный мальчишка, и ничуть не уважает взрослых!

Судя по всему, войну с мальчишкой Рейнеров взрослая Надежда Дмитриевна вела уже давно, потому как от волнения раскраснелась до корней волос. Кошкин же с трудом сдержал улыбку и саркастически подумал, что эти Рейнеры и правда страшные люди.

– А что же другие соседи, Гриневские? – продолжил Девятов.

– Да нет, у Гриневских вполне милые девочки – симпатичные и воспитанные… – и снова покраснела, осознав, что ее вовсе не о детях спрашивают. – Ах, простите, вы, наверное, имели в виду их родителей?

– Вы правы, – улыбнулся ей Девятов.

– Ну что о них можно сказать? Сергей Андреевич довольно приятный человек, он часто бывает у нас… – И очень негромко, но многозначительно добавила: – О его супруге я того же сказать не могу.

Услышав это, Девятов бросил незаметный взгляд на Кошкина – обоим следователям все больше и больше хотелось познакомиться с Гриневскими. Но если Девятов решил, что Надежда Дмитриевна уже ничего важного рассказать не может, то Кошин так не считал. Напротив, самый важный вопрос он припас напоследок.

– Скажите, Надежда Дмитриевна, – начал он, стараясь не пропустить ни одного движения глаз барышни, – а гостит ли в доме кто‑то в данный момент?

Глаза девушка забегали, и она снова прелестно раскраснелась:

– Гостит ли кто здесь?.. Насколько мне известно… хотя я могу и ошибаться, ведь Светлана много кого принимает…

– Надежда Дмитриевна, вы должны говорить правду!

Кошкин попытался сказать это мягко, как сказал бы Девятов, но барышня все равно вспыхнула и бросила в его сторону гневный взгляд:

– Вы что – обвиняете меня во лжи? Я никогда не лгу! Что вы себе позволяете!.. – Кошкин снова напрягся, жалея, что вовсе вступил в разговор, но барышня в этот раз быстро утихла и лишь сказала утвердительно: – Вероятно, вы уже говорили со Светланой об этом…

– Разумеется, говорили, – не моргнув глазом, солгал Кошкин.

И юная барышня Шелихова решилась:

– У нас действительно гостил несколько дней Леонид Боровской, сын князя Боровского. Не подумайте ничего дурного: он был представлен нам с сестрой еще зимою, в Петербурге, а дня три назад проезжал мимо Горок, и его экипаж перевернулся. Ужасное происшествие… у нас такие плохие дороги! Леон был очень тяжело ранен, не мог ходить, – глаза барышни вновь начали наполняться слезами, – ужасное происшествие… словом, моя сестра приютила его. Но сегодня рано утром господин Боровской уехал от нас.

«Что‑то господин Боровской очень быстро оправился после столь тяжелой раны… И уехал, оставив починенный экипаж в сарае Раскатовой», – подумал Кошкин, но вслух благоразумно этого не сказал.

Экипаж Боровского он своими глазами видел в сарае, пока с местным конюхом распрягал лошадей сегодня утром, от конюха же узнал и некоторые подробности.

Сейчас, ясно понимая, что барышня лжет, уточнил, давая ей еще один шанс:

– Уехал рано утром или поздно ночью?

– Что вы имеете в виду? – насторожилась та. – Хотите сказать, что и Леона подозреваете? Это нелепость какая‑то… он не мог этого сделать, никак не мог! Вы просто не знаете, сколь благороден и порядочен молодой князь Боровской, поэтому так думаете, – заключила она твердо.

«О да, порядочен, это безусловно…» – снова решил Кошкин не без сарказма.

Дело в том, что некоторое мнение о молодом князе у Кошкина уже сложилось из разговоров с домашними слугами. Те, к примеру, тоже дали понять, что господин, которого обе хозяйки называли чудны́м именем Леон, появился в доме три дня назад в якобы сломанном экипаже. Якобы – потому что два или три раза господин Боровской одаривал конюха щедрыми чаевыми, чтобы тот ремонтировал экипаж подольше, а прихрамывал на свою многострадальную ногу, лишь когда рядом появлялись хозяйки.

Что любопытно, по словам Алены, барыня Раскатова, напротив, конюха все поторапливала и интересовалась, скоро ли починят экипаж.

* * *

Сыщики возвращались в дом той же дорогой – барышня Шелихова осталась еще подышать воздухом. Девятов вполголоса и с мечтательной улыбкой говорил что‑то, кажется, бесстыдно сравнивал внешность обеих сестер, но Кошкин даже и не слышал его.