– Вы видели, как захлопнулась дверь в кабинет? – уточнил Кошкин.

– Нет, ничего такого я не видела.

– И все же допускаете, что двое врачей спорили, и один даже мог угрожать другому револьвером?

И вдруг Нина, хоть и без энтузиазма, заявила:

– Калинин имел зуб на Кузина – это все знают.

– Юшина! – снова взвилась начальница института. – Доктор Калинин был крайне приличным человеком! Он спасал жизни! Как у вас язык только поворачивается плохо говорить о покойном!

– О покойниках либо хорошо, либо ничего, кроме правды… – мрачно усмехнулась Нина.

На подобное кощунство даже госпожа Мейер не нашлась что ответить, и как пристыдить Юшину еще больше. Только пообещала, дрожащим от напряжения голосом:

– Мы об этом еще побеседуем с вами, Нина! Позже!

– Анна Генриховна! – счел нужным вступиться Кошкин. – Все сказанное свидетельницами сегодня – чрезвычайно важно для следствия! Если я узнаю, что к любой из ваших воспитанниц были применены наказания за их заявления… право, у меня появятся основания думать, будто у руководства института есть что скрывать! И мне придется доложить об этом графу Шувалову.

Мейер испепелила его взглядом, но – отозвалась дружелюбно:

– Ну что вы, Степан Егорович, мы не наказываем наших девочек. Как вы могли такое подумать? Некоторые из них достойны наказания, весьма достойны! И все же Павловский сиротский институт – богоугодное заведение. Мы не бьем воспитанниц хворостиной и не морим голодом. И коленками на горох, поверьте, тоже не ставим. Если и есть какие наказания – то не сверх того, что указано в Уставе.

Отчего-то после этих слов Кошкин обеспокоился за судьбу Нины по-настоящему. Хотя прежде, признаться, лишь надеялся, что его заступничество расположит Юшину к нему, и она сделается доброжелательней.

Но нет, девица только холодно усмехнулась: видимо, и наказание ее не страшило.

Кошкин продолжил:

– Нина, вы обмолвились, что доктор Калинин имел зуб на доктора Кузина, как вы выразились. Что вы имели в виду?

Девица не смутилась и ответила запросто:

– Все знают, что прежде Калинин был главным врачом. А после его уволили, и место досталось Кузину. Ну а Калинина – земским врачом в дальнюю губернию отправили.

– За что Калинина уволили?

Нина только пожала плечами.

– Это все лишь ваши домыслы, Юшина! – разумеется, не могла смолчать госпожа Мейер. – Доктор Калинин сам просил освободить его от должности! Есть документ! Не верьте этой девочке, Степан Егорович!

– Анна Генриховна, вы ведь, кажется, не помнили, когда и почему доктор Калинин лишился места?.. Выходит, помните все же? И про документ помните? Так вы мне лгали?

Кошкин с деланным изумлением смотрел в глаза начальнице института и наблюдал, как она стремительно бледнеет и не знает, как оправдаться.

– Я не лгала, разумеется… я никогда не лгу… я вот только что припомнила о документе!

– Не сомневаюсь! – отрезал Кошкин. И снова заговорил с Ниной. – Расскажите, когда вы привели Феодосию в лазарет, окно было открыто или заперто?

– Заперто, – пожала плечами Нина. – Еще недостаточно тепло, чтобы окна ночью открывать.

– Вы это хорошо помните?

Нина утомленно вздохнула:

– Я даже помню щеколду, на которое оно было заперто. И вы ведь не думаете, что кто-то вскарабкался на второй этаж по отвесной стене, когда рядом есть черная лестница!

Теперь уж Кошкин неопределенно пожал плечами, с интересом наблюдая то за девушкой, то за начальницей института:

– Я слышал, что черная лестница на ночь запирается. Не так ли, Анна Генриховна?

– Разумеется! Каждый вечер в девять часов все двери заперты! – горячо согласилась Мейер.

На что Нина снова холодно и самодовольно улыбнулась.

А Кошкин спросил:

– Нина, раз вы так хорошо помните окно в лазарете, подскажите, что стояло на подоконнике возле него?

Даже начальница института, забыв поджать губы, ждала ее ответа с интересом. Но Нина покачала головой и как будто вполне искренне отозвалась:

– На подоконнике ничего не было. Он был пуст.

Глава 6. Незнакомка

Когда с допросами было покончено, шел восьмой час утра, и, по-хорошему, следовало начинать новый рабочий день. Рядовым полицейским не позавидуешь, но Кошкин, слава Богу, вполне мог поехать домой и, если и не завалиться спать, то хотя бы умыться, переодеться и позавтракать, прежде чем вернуться на Фонтанку.

Однако прежде следовало закончить здесь. Кошкин вернулся в лазарет. Тела уже увезли, но менее ужасающей комната выглядеть не стала. Всюду была кровь – и на полу, и на стенах, на койках, на многочисленных склянках. На том самом окне с подоконником тоже имелись брызги и потеки. А вот никаких существенных улик больше так и не нашлось. Кошкин даже, взглянув строго, поинтересовался у Костенко:

– Девица, свидетель, говорит, мол, видела здесь хрустальный флакон с золотой змейкой. Нашли?

– Никак нет, ваше благородие… – искренне затряс головой тот. – Никаких змеек. Мне не докладывали… Я вот, ключ от комнаты, что этажом выше, отыскал – вы просили.

Кошкин поблагодарил. Ключ можно было взять и у Мейер, но тогда она непременно увязалась бы следом во время осмотра – а ему хотелось отделаться от внимания вездесущей начальницы хотя бы теперь.

Впрочем, это не удалось: едва отперли двери кабинета на третьем этаже, Анна Генриховна была тут как тут. Шпионы у нее, что ли, по всему заведению?..

Кабинет оказался музыкальным классом – просторным, с высокими потолками, вычурными люстрами и портретами композиторов на стенах. Ряды стульев вдоль зашторенных окон, в углу рояль и скрипки с гитарами. Учительский стол в другом углу, в тени, и массивные шкафы с нотными тетрадями за ним. Прятаться здесь как будто было негде.

– Преподаватель уходит в три по полудню, а приходит ровно в восемь, утром. Пока ее нет, класс стоит запертый, всем строго-настрого запрещено сюда входить – все девочки об этом знают! – нервно выговаривала Мейер, след в след семеня за Кошкиным. – Госпожа Кандель, наш лучший преподаватель, мне насилу удалось уговорить ее работать у нас – а ведь она пела в Мариинском театре когда-то! Госпожа Кандель весьма расстроится, узнав, что я впустила в ее святая святых полицию!

– Вы нас не впускали – мы сами вошли, – поправил Кошкин, стараясь не отвлекаться на даму.

– Надеюсь, что вы сами и уйдете до восьми часов! Ведь очевидно, что здесь нет того, кого вы ищите!

– Вы знаете, кого мы ищем?

– Предполагаю! Предполагаю, что вы надеетесь найти здесь этого душегуба… Но здесь никого нет, как видите!

– Теперь уже нет, но я имею основания полагать, что здесь кто-то прятался ночью.

– Какие глупости! – всплеснула руками Мейер.

Кошкин не слушал. Дело в том, что в музыкальном классе, где плотно были заперты все окна, висел отчетливый запах табачного дыма. И Кошкин был полон решимости найти и прочие доказательства нахождения здесь посторонних. Благо, и он, и Костенко, бывший сейчас на подхвате, точно знали, где стоит искать в первую очередь.

Мусорная корзина нашлась под учительским столом. К сожалению, она была совершенной пустой – если не считать чистого нотного листа, аккуратно сложенного кульком. Костенко тотчас, без команды, принялся вытряхивать содержимое прямо на паркет, а Кошкин хмыкнул и обратился к Мейер:

– Анна Генриховна, скажите, пожалуйста, госпожа Кандель, ваша преподавательница пения – она курит?

Мейер стушевалась. Снова поджала губы, и, как раз в тот момент, когда Костенко вытряхнул на паркет ни что иное, как папиросный пепел, нехотя сообщила:

– Госпожа Кандель курит трубку.

Услышанное немного обескуражило Кошкина. И, хотя пепел больше был похож на папиросный, чем на табачный, утверждать на сто процентов он не брался. Такая ладная версия рушилась на глазах…

Если убийца вошел в здание днем, пока сторож не заступил на дежурство, то он вполне мог спрятаться до темноты здесь, в классе, куда никто не сунулся бы до утра, и откуда так легко спуститься в докторскую. Лучшего места и не сыскать! Особенно, если каким-то образом раздобыть ключ. Или вовсе подловить момент и спрятаться здесь незадолго до ухода курящей трубку госпожи Кандель… И спрятаться, скажем, в том немалых размеров шкафу.

Кошкин кивнул на шкаф, и понятливый Костенко тотчас бросился его обыскивать. В шкафу, кажется, ничего постороннего не нашел, но потом заглянул за шкаф, в промежуток между ним и стенкой. И там-то действительно что-то увидел.

Костенко сперва прищурился, потом попросил лампу и прищурился снова. А после брезгливо поморщился. И позвал:

– Степан Егорович, ваше благородие! Тут вон чего…

Кошкин подошел, прищурился тоже.

В темном углу за шкафом с нотными тетрадями, в глубине, стояла бутылка с этикеткой от водки «Зубровки». Только внутри была вовсе не водка, а мутно-желтая жидкость, весьма напоминающая отходы человеческой жизнедеятельности…

Кошкин и Костенко переглянулись. Либо госпожа Мейер чего-то не знала о своей преподавательнице пения, либо в этом кабинете все же кто-то прятался, выжидая довольно долго.

* * *

Догадка подтвердилась. Тот, кто убил одного доктора и стрелял во второго, очевидно, еще вчера днем засел в музыкальном классе. Может, проник никем не замеченный, а может, невесть как раздобыл ключ от черной лестницы и кабинета. Дождался темноты и спустился этажом ниже, в докторскую. Искал там что-то среди документов и склянок. Не известно, нашел ли, но, на свою беду, в лазарет явились оба доктора. Причем, Калинина здесь не должно было быть вовсе, потому как его уволили еще осенью, а Кузина… вроде бы тоже не должно было быть. По крайней мере, и начальница института Мейер, и попечитель Раевский были удивлены, что доктор на месте. Но этот вопрос Кошкин решил прояснить позже…

Как бы там ни было, когда девушки привели умирающую Тихомирову, между нападавшим и докторами уже завязалась перепалка. Кузин точно был на мушке и знал, что вот-вот что-то случится. Потому и велел Сизовой позвать полицию.

Но, разумеется, все произошло слишком быстро. Случилась еще одна драка, в результате которой побили склянки в кабинете. Потом стрельба. Калинина убивали так, чтобы наверняка – двумя выстрелами. Кузин как будто поймал пулю случайно.

Роль Калинина была не ясна, но в том, что здесь был кто-то третий, Кошкин на текущий момент времени не сомневался. Револьвера так и не нашли до сих пор. А значит, его кто-то унес с собой – убийца или, по крайней мере, его сообщник.

Флакон с золотой змейкой тоже не нашли, но Кошкин пока не понимал, считать его уликой или нет. Как-никак, единственная, кто вовсе упоминала флакон – Люба Старицкая. И поди разберись, это буйная фантазия юной барышни, намеренная ее ложь или же все прочие действительно не заметили столь интересную вещицу? С не по годам развитыми, смышлеными и наблюдательными воспитанницами институтов благородных девиц Кошкину встречаться уже приходилось, так что он допускал и последнее.

Словом, с флаконом больше вопросов, чем ответов, но вот револьвер, точнее его отсутствие – это улика номер один!

* * *

Весь высший офицерский состав давно уж разъехался – и отец Фенечки Тихомировой, и генерал Раевский. Даже доктора Нассона не было, хотя Кошкин и рассчитывал задать последнему пару вопросов. Не успел он, однако, порадоваться, что и Шувалова нет, а значит, выволочки покамест получится избежать… как Его сиятельство граф вырос будто из-под земли. С замечанием, сказанным самым серьезным тоном:

– Выглядите вы что-то не очень хорошо, Степан Егорович. Никак болеете?

– Голова… немного побаливает, – не стал он отрицать, снова чувствуя жгучий стыд.

И не зря. Глаза Шувалова оставались серьезными, и он недобро хмыкнул:

– В вашем-то возрасте любые гульки должны быть, что с гуся вода. А поутру огурцом – и на службу. А у вас голова… Эх, молодежь!