– Да нет же! – от досады перебил Воробьев. – Калинин был превосходным ученым, он не мог ни в кого стрелять и тем более быть замешанным в темной истории! Он ученый, говорю же вам!

Но Кошкин опять хмыкнул этой его непонятной усмешкой:

– Вам многое еще предстоит узнать о тех, кого вы назвали идеальными образчиками, Кирилл Андреевич.

Сказал это Степан Егорович уже в передней: кажется, он в самом деле собирался уйти.

– Вы уходите? – разволновался тогда Воробьев. – А как же эта девушка? Я вынужден снова о ней заговорить! Ее рана совершенно пустяковая! Я не уверен даже, что в бинтах была нужда! Зачем вы вовсе её привели, скажите на милость?!

– Так выгоните её, если считаете, что рана пустяковая.

– Как я могу её выгнать – это ваш дом!

– У меня нет на это времени, – отмахнулся Кошкин.

– Куда вы? Вы что, оставите меня с ней?

– Беспокойтесь, что она вас соблазнит?

– А она может?..

Теперь Воробьев обеспокоился в самом деле. На Воробьева прежде девушки никогда не бросились, но, с другой стороны, и с девушками подобного рода занятий ему прежде не приходилось иметь дел. Кто знает, чего от них ждать?

Наверное, в голосе его было полно отчаяния, потому что Кошкин все же остановился, уже в дверях. Но вместо того, чтобы окликнуть ту особу и увести ее туда, откуда привел, задал ему, Воробьеву, вопрос весьма странный и неуместный:

– Вы писали Александре Васильевне?

– Зачем?! – искренне изумился Воробьев.

– Потому что люди, которые еще не в прозекторской, они так поступают, Воробьев! – Кошкин отчего-то стал выходить из себя. – Когда они любят кого-то, кого нет рядом, они пишут им письма! И отсылают по почте!

– Я об этом не думал… – еще больше растерялся Воробьев, подозревая, что в словах Кошкина все же есть здравый смысл – но не мог его уловить. – О чем же мне писать, если у меня ничего не происходит? Ничего хорошего, по крайней мере. С бракоразводным процессом подвижек нет, последнюю статью назвали сырой и вернули на доработку… Мне даже трудиться приходится из дома – из вашего дома, совершенно к моему роду занятий не приспособленного! Оттого, что мое место в штате университета я потерял, а Раиса с ее любовником самым натуральным образом выставили меня из дома, и я даже с дочерью увидеться не могу! Об этом мне написать, что ли?!

Договорив, Кирилл Андреевич смутился:

– Простите за эту вспышку. Не стоило.

Кошкин же, будто вовсе передумал уходить, похлопал его по плечу и вполне мирно посоветовал:

– И все же напишите. Не это, конечно – что угодно другое. Напишите, что лето в этом году раннее, и что в оранжерее Ботанического сада уже расцвели розы. Она любит розы, ей понравится.

– Но это же неправда: для роз еще слишком рано…

– Соврите, Воробьев! – снова разозлился Кошкин. – Девушкам не важно, что вы пишете, важен сам факт, что вы о ней помните и думаете! Александра Васильевна теперь завидная невеста – вокруг нее в Венеции, или где там она сейчас, небось, хороводы из женихов водят! Вам ей нужно денно и нощно писать, если не хотите, чтобы она вернулась уже в статусе чьей-то жены!

Кирилл Андреевич теперь насупился и тоже начал злиться:

– Александра Васильевна вовсе не такая. Если она дала слово, значит, никаких женихов у нее в Венеции нет и быть не может!

– Такая или нет, но вы все же напишите. Простите, мне действительно нужно ехать.

С тем и отбыл, оставив Воробьева наедине с невеселыми мыслями… и с этой девицей, от которой в самом деле неизвестно, чего ждать.

Глава 8. Теория и практика

После завтрака Кирилл Андреевич всегда шел работать. Надо было для этого ехать в университет, или же пройти в любезно одолженный Кошкиным кабинет – не важно, труд прежде всего. Кошкину, конечно, кабинет без надобности, зато Кириллу Андреевичу нужно было где-то держать печатную машинку, чемоданы с реактивами, многочисленные измерительные приборы… жаль только, он позабыл забрать, уезжая от Раисы, свой микроскоп. Прекрасный микроскоп фирмы «Карла Цейса», немецкий, его гордость… страшно подумать, что с ним прямо сейчас делают эти двое – его жена и ее любовник.

Поэтому Кирилл Андреевич пытался отвлечься и не думать.

Но не получалось, и сосредоточиться на статье все время что-то мешало. То низкий стул, то слишком высокий стол, то западающая на машинке литера «Р». Это ведь самая главная литера, без нее работать решительно невозможно!

А тут еще свет из окна – он светил слишком ярко. А если задернуть шторы, то становилось совершенно темно! Можно было, конечно, принести свечей, но тогда в кабинете стало бы душно, и у него разболелась бы голова. Ну а включать освещение средь бела дня – это глупость, это даже Кирилл Андреевич понимал!

Воробьев как раз был занят тем, что закрывал шторы ровно настолько, чтобы проходило нужное количество света, когда из-за двери послышался ужасный грохот – не иначе крыша обвалилась, или лестница! Ошарашенный, он выскочил наружу, и прямо у дверей нашел перевернутый поднос с разбитыми чашками, а над ним – их гостья в слезах. Которая, очевидно, этот поднос и уронила.

– Чай… вы… я нести… – жалко оправдывалась она, стараясь собрать осколки.

Воробьев, конечно, принялся помогать. Пока лазили по полу, он старался на девушку не смотреть, но, когда остатки фарфора и, кажется, оладий с вареньем, были собраны на поднос, Кирилл Андреевич все же бросил взгляд на гостью.

Должно быть, Серафима Никитична над ней потрудилась, и потрудилась славно. Теперь уж девица была совсем не похожа на представительницу древней профессии. Гладко причесана, умыта и даже лицо как будто стало менее смуглым. Платье домашняя хозяйка, наверное, одолжила какое-то из своих – оно было велико девушке, но туго подпоясанный передник исправлял дело. А вот юбка однозначна слишком длинная – оттого и запнулась.

Беспокоясь, как бы она ни упала еще раз, Кирилл Андреевич бережно взял ее за руку и помог сесть на диван. Девушка вопросительно подняла на него огромные зеленые глаза, и от неожиданности Воробьев завел беседу:

– Как ваша рука?

Она наморщила лоб, будто пытаясь лучше расслышать, но в итоге лишь покачала головой и пролепетала с ужасным акцентом:

– Не понимать…

Тогда Воробьев, ужасно смущаясь, коснулся ее забинтованной руки и внятно спросил:

– Болит?

В этот раз она, по крайней мере, поняла, что речь идет о руке. Радостно кивнула, потом замерла, явно пытаясь найти слова. Но не смогла и вдруг – залепетала, очевидно, на родном языке. Быстро, много, эмоционально и, показывая то на руку, то на голову, то куда-то за окно…

Кирилл Андреевич слушал ее внимательно, вдумчиво, изо всех сил пытаясь узнать хоть одно слово и понять если и не язык, то хотя бы языковую семью. Но его познаний в лингвистике явно не хватало. Это точно был не немецкий, не польский, не французский и не английский. И не латынь, к сожалению. И даже не итальянский, хотя девушка была очень похожа на итальянку, как ему показалось.

Под конец он пришел к выводу, что это, должно быть, один из восточных языков, а в них он уж совсем не сведущ. Жестом остановил тираду девушки и развел руками, произнеся:

– Я ни слова не понял, к сожалению… Как вас зовут? Меня – Кирилл Андреевич Воробьев, магистр химии.

Но она его тоже не поняла.

Тогда Воробьев, тоже активно жестикулируя, попытался донести мысль доходчиво и внятно:

– Я – Воробьев. А вы?

Девушка рассеянно хлопнула ресницами, но все-таки на этот раз сообразила, о чем он спрашивает.

– Габи! – радостно ответила она.

– Габи… – повторил Воробьев. – Ну хоть что-то.

Однако имя не очень-то было похоже на восточное, а значит, в изыскания своих Кирилл Андреевич вернулся к тому, с чего начал…

* * *

Габи вскорости убежала, а Воробьев нехотя, как на Голгофу, вернулся в кабинет. Статья все равно не шла, и он без толку начал листать лингвистический словарь, в тщетных попытках выяснить происхождение девушки.

Он теперь уж не был уверен, что она представительница той самой профессии. Ведь Габи совсем к нему не приставала – ничего такого. И в целом вела себя очень прилично, даже скромно. Может, она в самом деле попала в беду, и Кошкин верно поступил?

После, выругав себя, что слишком много внимания уделяет посторонней девушке, хотя у него есть можно сказать, невеста – Сашенька – Воробьев достал бумагу, чернила и стал писать ей письмо.

Он и правда писал ей непозволительно мало. Один раз, еще в декабре. Сашенька ответила тогда, и довольно скоро, но Воробьев был занят, а ее вопросы показались до того скучными, что он отложил их один раз, потом второй, покуда сейчас, в начале мая, они вовсе не потеряли значимость.

Но врать про розы в Ботаническом саду и писать банальности Воробьев, конечно, не стал. Скрепя сердце, признался в своей неудаче со статьей. А после, ища поддержки, начал излагать основные ее пункты и обосновал научную необходимость оной. В результате расписался очень хорошо, на три листа с обеих сторон мелким почерком. Пока вдруг не обнаружил – что его письмо к Сашеньке и есть та самая часть, так необходимая в недописанной статье!

Это было открытие! Это было счастье ученого!

Конечно, забросив письмо, Кирилл Андреевич тотчас метнулся к печатной машинке и, на потоке вдохновения, изложил все то же самое в новом варианте статьи. Вышло недурно. Отредактировал два раза, начал редактировать в третий, но, благо понял, что уже портит и без того превосходную вещь, скорее подписал, запечатал конверт и решил отвезти ее в свой университет лично. Перед выходом захватил и письмо к Сашеньке: решил заехать на обратном пути в департамент полиции к Степану Егоровичу и, если застанет на месте, то показать письмо ему.

Жаль, Кошкин не оценил…

Бегло, совершенно невнимательно просмотрев один лист, второй и третий, он хмуро глянул на Кирилла Андреевича и взмахнул листками в воздухе:

– Это ведь ваша научная статья! Вы мне ее уже сотню раз подсовывали!

– Да, но в этот раз я ее дописал! – веско заметил Воробьев. – И в таком виде мне совершенно не стыдно показать свой труд Александре Васильевне.

– Если вы думаете, что Александре Васильевне так уж интересен ваш труд, то приложите его к тексту! А в самом письме хотя бы из вежливости поинтересуйтесь ее здоровьем, делами, планами.

Кирилл Андреевич счел Кошкина достаточно близким человеком, чтобы не скрывать, как ему претит даже мысль спрашивать об этом:

– Подобные вопросы – величайшая банальность! – поморщился он. – Я спрошу, как ее здоровье, в ответ она станет спрашивать о моем здоровье… и так до бесконечности! Я не собираюсь тратить на это свою жизнь!

– Ну отчего же, возможно, вам повезет, и Александра Васильевна напишет, что давно и счастливо замужем.

– Да что вы все заладили: замужем, замужем!.. – вспылил Воробьев. – Вы вовсе ее не знаете! Александра Васильевна дала слово! Кроме того, я уверен, моя статья будет ей интересна – она много вопросов задавала мне о химии, и обещала прочесть книги, которые я советовал!

– Простите, Кирилл Андреевич, – примирительно вздохнул Кошкин, – ей-богу я желаю вам счастья и не хочу, чтобы вы повторили мои ошибки. Я одного не пойму, если вы уверены, что письмо ей понравится, то зачем потратили время на дорогу и спрашиваете моего совета?

Вопрос был резонным, и Воробьев, подумав, нехотя признался:

– По-правде сказать, мне невозможно сидеть дома и мучительно ждать, одобрят мою статью или нет…

О том, что мучительно ждать ему пришлось бы в обществе Габи, а этого он почему-то опасался, Кирилл Андреевич решил умолчать. Но, вспомнив, добавил:

– Кроме того, я спешил поскорее сообщить вам, что ту работу – «Методы современной фармакогнозии» – ее и впрямь написал Роман Алексеевич Калинин. Я нашел научный журнал по медицине, в котором она опубликована.

Кошкин оживился:

– Вы привезли этот журнал?