Леонид Юзефович: Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023

В оформлении книги использованы фотографии Евгения Петрушанского

(переплёт, форзац, нахзац (разворот))

и Игоря Мухина (нахзац (полосная)).

© Юзефович Л.А.

© ООО «Издательство АСТ»

Ландшафты

Обеденный перерыв^[1]

Съесть пару мятых пирожков, запить
                                             томатным соком,
Сесть, изучая этот день по чёрточкам заноз,
Курить, смотреть, как вьётся дым
                                   под потолком высоким —
А рядом, как часы, стучат костяшки домино.

На электрических часах устало
                                                стрелка дрогнет,
Ещё минута – и течёт
                                     расплавленный звонок.
Оставят парни домино, свои оправят робы,
И встану я за мой рябой,
                                     мой фрезерный станок.

Забью тяжёлым молотком тупую заготовку,
Так, что прокладка зазвенит
                                        в промасленных тисах,
И вдруг пойму, что этот день,
                                       как я, прямой и тонкий,
Переломился пополам не только на часах.

1965

После смены

Течёт толпа из хмурых проходных,
На всех углах двоится и троится,
И вот уже остались мы одни,
И вот уже вокруг чужие лица.

Там, позади, людской поток течёт,
И полы у плащей взметает ветер,
А здесь уже мы все наперечёт
И, может быть, одни на целом свете.

Напрасная ль дорога нам легла,
Раз так легко нам в мире растворяться,
Прощаться возле каждого угла
И на холодных улицах теряться?

1965

В подземелье. Псково-Печерский монастырь

Отец-наместник дал мне разрешенье
Сойти во тьму, ведь мы с ним —
                                                земляки.^[2]
Свеча в руке, кончаются ступени
И каплет талый воск на башмаки.

Над нами флюгера на башнях стонут,
А здесь во мраке тлеют образа.
Со мной идёт загадочный эстонец,
Его непроницаемы глаза.

И нас ведёт загадочный священник,
Его глаза сухи, утомлены.
Я у него готов просить прощенья,
Хотя не знаю за собой вины.

А тишь такая, что зрачки морозит.
Но вот в простенке задрожит свеча —
Закладывают склеп. Как капли оземь,
Всё глуше, глуше кирпичи стучат.

А ведь сегодня утром мне казалось,
Что чудеса должны быть высоки, —
И вот в песке подземном увязают
Закапанные воском башмаки,

И холод этих стен в разгаре лета
Рассеивает всю мою тоску.
Так дай мне Бог шагать по белу свету,
Как я иду по чёрному песку.

1967

«Нам объяснял экскурсовод…»

Нам объяснял экскурсовод,
В какой реке какая рыба,
В какой тюрьме какая дыба,
В какой земле какой народ,

Какая где растёт трава,
Где мертвецов в земле хоронят,
Где на добычу стай вороньих
Их вешают на дерева.

Мне было чувствовать дано,
Как весело прошло по жилам
И голову мою вскружило
Всезнанья сладкое вино.

Теперь я понял, что нигде
Не могут люди жить без хлеба,
Что дождь на землю сходит с неба,
А рыба плавает в воде.

1970-е

Селенга

На песке у медленной воды
Влагой наливаются следы —

Это в полукружье каблука
Селенга́, зелёная река.

У неё – шестнадцать рукавов,
Вдоль неё – пятнадцать островов.
Как щетина жёсткая, трава
Густо покрывает острова.

Дно реки – страницу из песка,
Покрывают строки дневника.
Образуют в тёмной глубине
Надписи, неведомые мне,
Бычий череп или шар ядра,
Гривенник и дужка от ведра.

Селенга, зелёная река,
Вспомнит молодого казака,
Вынесет на берег для меня
Пряжку от казачьего ремня
С барабаном, саблей и орлом,
Чищенную мелом и сукном.

А теперь у медного орла
Зеленью подёрнуты крыла,
Как трава по этим островам,
Как вода по этим рукавам.

1970-е

Баллада

Был ты, хан Зундуй, великий хан,
Табуны твои сотрясали степь,
А теперь у тебя четыре шатра,
На четыре шатра – одна кошма.

Где лежит кошма, там сидит жена.
Было сорок жён, а теперь одна.

Лишь она одна в очаге твоём
Бережёт огонь и сидит у ног.
Не ушла, как все, за чужим седлом
Ни травой под снег, ни водой в песок.

Был ты, хан Зундуй, великий хан,
Твой бунчук сиял, как в ночи огонь.
Где стоял бунчук, свищет тарбаган,
Табуны твои стали ветром с гор.

У тебя мечей: один меч тупой,
Один ржавый меч,
                   с третьим – в землю лечь,
А четвёртый меч твой последний раб
Привязал к бедру, убежав вчера.

У тебя коней: один конь хромой,
Один конь больной,
                            один конь – дурной,
А четвёртый конь мог служить добром,
Да живёт стрела под его ребром.

У тебя друзей: один друг немой,
Один друг слепой,
                             один друг – скупой,
А четвёртый друг не поднимет рук,
Его кружит дух, как гончарный круг.

А врагов твоих дотемна считать,
До зари потом и до звёзд опять,
И ещё останется сто врагов,
Чтоб прогнать тебя по семи кругам,
А сто первой – та, что глядит в огонь
Твоего последнего очага.

Чья ладонь дрожит на твоей щеке,
Да душа лежит – не в твоей руке.

1970-е

Наводнение

В конце июня расцвели жарки.
К концу июня выгорели травы.
Патруль идёт по берегу реки —
Я у воды и два солдата справа.

Надувшаяся к ночи Селенга,
Тугая, словно брюхо барабана,
Несётся, не вмещаясь в берега,
От скал Хангая до Хамар-Дабана.

Откуда столько бешеной воды?
Ни одного дождя за три недели.
Стоит жара, лесных пожаров дым
Ложится чёрной крошкой на постели,

Но оттого смутилась Селенга
И все её притоки одурели,
Что вечные в горах сошли снега,
И скалы от потёков побурели.

Не таяли они с начала дней,
Сияли с разделенья тьмы и света.
Вершины гор уже угля черней —
Невиданное наступает лето.

И движутся, пронзая чёрный лес,
И сверху озаряя ельник мелкий,
На циферблате меркнущих небес
Прожекторов чудовищные стрелки.

1970-е

Бурхан

Думал я о бурятском боге —
Как он тих, незлобив и благ
Восседает в своём чертоге
О восьми золотых углах,

Как он смотрит на землю эту,
Потонувшую в ранней тьме,
Позволяя вечному свету
По монашеской течь курме,

И с руки, от бронзы помятой,
Направляя его в ночи,
Чтоб в окне, проложенном ватой,
Я увидел его лучи

Сквозь своё, склонённое к раме
И двоящееся в полумгле
С четырьмя пустыми глазами
Отраженье в грязном стекле.

Как страницы великой книги,
За окном шелестят пески.
Тяжело ты, лунное иго, —
Свет, сошедший с его руки.

Там, над садом в четыре сотки,
Прилетевший с соседней сопки
Возле бога кружит октябрь
С белым пухом в жёлтых когтях.

1980-е

Ветеран

Военный городок на берегу.
Железные ворота. Проходная.
Горячий ветер лижет Селенгу.
Жара – дневная, музыка – ночная.

Песок и ветер хлещут по глазам,
Но со слезой яснее вспомнишь – узкий
Небесный серп над крышами казарм
Под утро, в ожидании погрузки.

В посёлке с ночи сняты патрули.
Комэски в штабе склеивают карты.
Над полосой светлеющей земли
Развёрнуты песчаные штандарты.

Они летят над самой Селенгой,
Воды касаясь пыльными кистями,
Где узкий берег выгнулся дугой,
Как верховой со срочными вестями.

В тугих чехлах укрыт знаменный шёлк.
Молчит труба. Под утро, к эшелону,
На станцию кавалерийский полк
Вытягивает тёмную колонну,

Чтобы теперь в столовке полковой
С плакатом про героев Халхин-Гола
Плеснуть в стаканы водки даровой
Под лязганье казённого глагола.

Есть винегрет и верить, что твоя
Жизнь удалась, на полку встанет книга,
И выползет из черепа змея,
Чтобы ужалить старого комбрига.

1980-е

«Четыре дня на юг, на юг…»

Четыре дня на юг, на юг,
Четыре долгих дня
Он торопил коня на юг
И не щадил коня.

В кровавой пене конский бок,
Глаза – красней вина,
Но мчится бешеный седок
И шпорит скакуна.

И тот, кто сорок лет назад
Вознёс его в седло,
Кто гнал его сквозь дождь и град,
Промолвил, опуская взгляд,
Вздыхая тяжело:

«Довольно, дам покой ему.
На этом берегу
Он – лист дубовый, к моему
Прилипший сапогу.

И я стряхну его с ноги,
Пускай летит в огонь,
Туда, где сняты сапоги
И отдыхает конь».

1990-е

Манёвры

Снег отражает, как слюда,
Небес туманное свеченье.
В урочище Эрген-Цада
Нас выводили на ученья.

Урочище Эрген-Цада
Омыто ветром небывалым.
Трепещет поздняя звезда,
Как стоп-сигнал над перевалом.

Воздевши крылья на весу,
Садятся медленные птицы
В распаханную полосу
Вдоль государственной границы.

Мне этот мир давно знаком —
Древка антенны тяжкий трепет
И топовышка с бунчуком,
И рации немолчный лепет.

Там полковая частота
Ещё набита позывными,
Но вдруг вся эта голота
С их голосами номерными

Куда-то сдуется, и вот
Сквозь треск армейского эфира
Нездешний голос пропоёт
О красоте иного мира.

На первозданном языке
С гортанными и носовыми
Он возвестит о той реке
За башнями сторожевыми,

Куда, покинув свой капкан,
Мы все придём в блаженной неге,
Когда сарматский истукан
Приедет на хромой телеге.

1990-е

Унгерн

Там, где жёлтые облака
Гонит ночь на погибель птахам,
Всадник выткался из песка,
Вздыбил прах – и распался прахом.

Даже во́рону на обед
Не подаришь жёлтую вьюгу.
Здравствуй, время утрат и бед!
Око – северу, око – югу.

Эту степь не совьёшь узлом,
Не возьмёшь её на излом,
Не удержишь бунчук Чингиза —
Не по кисти. Не повезло.
Что ж, скачи, воплощая зло,
По изданиям Учпедгиза.

Чтобы мне не сойти с ума,
Я простился с тобой. Зима.
Матереют новые волки —
Не щенята, как были мы.
А на крышу твоей тюрьмы
Опадают сосен иголки.

1990-е

«Я помню, что проснулся рано…»

Я помню, что проснулся рано,
Что тихо было и тепло,
Едва-едва темнели рамы
Сквозь посветлевшее стекло.

Не знал я, что запомню это,
Как помнят то, пред чем в долгу, —
В начале дня, в исходе лета
Я выхожу на Селенгу.

Минуя бесконечный берег,
На запад тянется река,
Кулик бревно шагами мерит
По кромке влажного песка.

[1] Мне было 17 лет, я тогда работал фрезеровщиком на пермском Электроприборном заводе (он же – «Часовой» и п/я 601).

[2] Тогдашний настоятель монастыря, архимандрит Алипий (Воронов), узнав, что я из Перми, сказал мне, что одно время жил в Пермской области, в Соликамске. Художник по профессии, он, вероятно, реставрировал там настенную роспись в одной из церквей XVII века. В качестве его «земляка» я и попал в монастырские пещеры, что в те годы мало кому удавалось.