Позднее Фридерика с удовольствием рассказывала всем желающим, а заодно и всем остальным, что именно она выбрала Лотту Альтманн в секретари мужу. Усердная, тихая, серенькая, болезненная, незаметная, владеющая языками. Эти качества и бросились ей в глаза и, по мнению Фридерики, сделали Лотту идеальной машинисткой на время пребывания Стефана Цвейга в Англии.

Лотта Альтманн родилась в 1908 году в Катовице, в Верхней Силезии, изучала французский, английский и экономику во Франкфуртском университете. Летом 1933-го ее, еврейку, вычеркнули из списков студентов. Ее брату, врачу, запретили практиковать еще в мае 1933 года. Очень скоро он и вся семья стали считать случившееся с ними истинным благословением, ведь им пришлось покинуть Германию до того, как хлынула огромная волна беженцев. Брат открыл в Лондоне частную практику и имел успех; к нему приходило все больше немецких эмигрантов. Лотта Альтманн, надеясь когда-нибудь получить должность библиотекаря, посещала курсы языка, когда весной 1934 года ей предложили стать секретарем Стефана Цвейга. Для нее это было выше всякой мечты, разве могла она хотя бы помыслить, что будет работать у этого всемирно известного писателя, более того, станет ему опорой. Ей исполнилось 26 лет, когда она познакомилась с ним, робкая, без работы, без мужа, без родины. Но и он, отнюдь не чувствовавший себя уверенно ни в чужом городе, ни в английском языке, нуждался в поддержке больше, чем когда-либо. Ему было 53 года, и о нем знал весь мир. Да, он знаменит, но и застенчив, и удивительно неловок в новых обстоятельствах, среди множества людей, и никогда по-настоящему не уверен в себе. Стефан Цвейг был искателем, всегда искал полюс покоя и надежности. Всегда его восхищали люди, которые уверенно держались в этом мире. Ему же, напротив, приходилось собирать все силы, чтобы твердо стоять на ногах и не гадать постоянно с оглядкой, хорошо и достойно ли, респектабельно и правильно ли он выглядит на своем месте. Для такого человека, как он, опасность изгнания была фатальной. Ни богатство, ни слава ему не помогали. Он полностью зависел от родины, от устойчивости, которую она ему давала, и от своих друзей. К тому же его страшила старость. Его пятидесятилетие стало одним из самых мрачных дней в его жизни. Он не мог смириться со старением. И вот в его жизнь вошла эта бледная, милая, молодая, сдержанная, умная женщина, тихо обожавшая его, восхищавшаяся его сочинениями и любившая его робость. Ту самую робость, которую Фридерика, даже после четырнадцати лет их брака, едва сносила, считая ее чем-то вроде нелепой и постыдной позы. В какой-то момент, думала она, это пройдет, слава и светская жизнь выветрят эту блажь. Но лучше не становилось, наоборот, с годами он все больше сомневался в себе, все острее всматривался в себя, все сильнее колебался и боялся любой перемены ветра и всего неизвестного.

Лотта стала родной ему с самого начала. Без слов. Своей тихостью, своей детской радостью по поводу любой безделицы, участливым взглядом, каким она смотрела на него, спрашивая о том, о чем его уже много лет никто не спрашивал – о его работе, о книгах, о том, что Фридерика и его дочери давно воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Он не обязан был посвящать ее в свои литературные планы. Собственно, все, что от нее требовалось, это перепечатывать его письма и следить за тем, чтобы всегда хватало марок, вовремя оплачивались счета и назначались встречи. Но ей хотелось знать все – причем она не вытягивала из него слово за словом, а смотрела таким взглядом, который заставлял его самого говорить об этом безустанно. То, что он писал, имело смысл. И для нее это не было рутиной, профессиональной обязанностью. В ее глазах он наконец снова увидел, зачем пишет, для чего вся эта канитель, бдения над каждой запятой, наброски нового мира. Что-то похожее однажды написал ему Рот в своей изумительной манере преувеличивать: мол, плевать, выучат ли миллионы людей в России алфавит, важно лишь то, что пишет Стефан Цвейг. Только это, только это. Да, его труд не напрасен, это не просто исполнение долга, не просто очередная законченная книга, которую критики по тем или иным литературным, политическим и моральным соображениям разнесут в клочья. Важно то, что создается другой мир. Именно об этом ему постоянно твердил в своих письмах Рот. И это же, сама того не ведая, ему говорила Лотта Альтманн. Такое понимание шло из ее сердца. И Стефан Цвейг любил ее за это тихой, сдержанной, застенчивой любовью. «Я полюбил молодую женщину», – сообщил он Роту. А когда они были в разлуке, он писал ей несколько старомодно, завуалированно: «Я хотел бы, чтобы ты немного скучала по мне». И что он беспокоится о ней, ведь она, похоже, так мало заботится о собственном счастье. Ему хотелось, чтобы она всегда знала, как сильно его волнует ее счастье и что он верен, верен ей, ибо однажды встретил настоящую дружбу. Он ничего не забыл. И никогда не забудет ее и все, чем ей обязан. Этим он отличается от других людей. Она может, она должна принять это, раз и навсегда.

Отправляясь в Шотландию за материалом для биографии Марии Стюарт, он пригласил ее с собой. Как стенографистку, которая записывала все, что он диктовал, но в первую очередь как пытливую собеседницу, как очаровательную молодую женщину, горевшую желанием знать все о жизни шотландской королевы – какой она была в действительности и какой представляется сегодня, какой ее видит Стефан Цвейг и какой увидит ее (его глазами) она.

Долгое время Фридерика Цвейг ни о чем не догадывалась. Она была слишком уверена в том, что знает своего мужа, и слишком презирала бледную Лотту. Она слишком понадеялась на то, что ее жизнь в качестве фрау Цвейг будет неизменно течь так же, как текла до сих пор. Вот почему она упустила из виду эту любовную интрижку. А вот ее муж – нет. И узнала она об этом не от него, ей пришлось выуживать все из намеков и рассказов друзей.

Со временем она вынуждена была признать, что что-то сломалось и ничего поправить уже нельзя. Удаляясь все дальше от Австрии и от желтого замка, он отдалялся и от нее.

* * *

Фридерика привязалась к дому в Зальцбурге, привыкла к его величию и великолепию, как мил он ее взору. Ей непонятен ужас мужа перед обыском в доме. По крайней мере, она не разделяет его ужаса. Она по-прежнему может там жить, и жить прекрасно. Вместе с двумя взрослыми дочерьми.

Цвейг, заслышав о своих дочерях, тут же закипает: несамостоятельные, незамужние, привередливые, самовлюбленные дуры – неудобоносимое бремя в его жизни. Это сквозит во всех его письмах. Но самое тяжкое бремя – их мать.

В последний раз, когда она была в Лондоне, они только переписывались. Он установил часы, в которые она ни под каким предлогом не должна была находиться в квартире. Он нуждался в покое и тишине. Она с этим не считалась. Он выходил из себя. Она упорствовала. Он был сама уклончивость, ненавидел конфликты, особенно такие, как этот, когда все поставлено на карту. «У тебя сердца нет», – писала она ему, уезжая из Лондона в Зальцбург после очередной перепалки.

* * *

Фридерика уже не только подозревает, что Цвейг и Лотта Альтманн в близких отношениях. Перед отъездом в мае она зашла в первый попавшийся ресторан и увидела его с Лоттой. В письме к мужу она назвала это «неловкой встречей». В переписке со Стефаном Цвейгом она всегда именует Лотту Альтманн только «А» или, в ироничных кавычках, «ваша наперсница». Друзьям же она говорит о ней не иначе как о «змее подколодной».

* * *

Стефан Цвейг ищет убежища в этом мире. Разрывая узы за узами, по возможности не причиняя никому вреда. Иллюзия. Узы только стягиваются все туже.

Новая книга тоже не радует. И надо же, именно в свободной Швейцарии зреет протест. В мае в Женеве и других швейцарских городах прошли юбилейные торжества по случаю Реформации. Кальвина почитали национальным святым. И его-то Цвейг в своей книге вывел как предтечу Гитлера. Друг, коммунист Ромен Роллан, бурно поздравляя Цвейга, писал ему из швейцарского Вильнёва: «Ваша книга вышла аккурат к четырехсотлетней годовщине Реформации. Боже упаси вас поселиться здесь в один прекрасный день. Берегитесь гнева момьеров^[21]! Когда выйдет французское издание, вас разорвут в клочья. Вам никогда не простят посягательства на Кальвина».

Поздравление Роллана, воинственного, закаленного в политических баталиях борца, лауреата Нобелевской премии по литературе, отнюдь не было шутливым. Он всегда настраивал Цвейга на боевой лад, хотя, похоже, не очень верил, что его друг решительно последует за ним. Но это письмо Роллана повергло Цвейга в ужас. Разве этого он хотел? Неужели ему остается пожинать только ненависть, тем более за книгу, героем которой он сделал мягкого, склонного к компромиссам, осторожного Кастеллио? За это французы^[22] собираются разорвать его в клочья? Его, призывающего к примирению, взаимному вслушиванию, пониманию? Да, вероятно, все так и будет в этом мире, в этом году, на этом континенте. Мало того, под напором своего издателя Райхнера он так спешил закончить книгу, что допустил некоторые исторические неточности, сохранившиеся в первом издании. Еще один повод для радости его врагов. Травля не прекращалась.

Стефан Цвейг оказался на жизненном перепутье. Он устал, он подавлен и раздражителен. От литературы тошнит, признавался он. Больше всего ему сейчас хотелось бы скупить весь тираж «Кальвина» и сжечь. «Единственный способ победить ненависть – одолеть ее в себе», – писал он Роллану. Он мечтал забиться в мышиную нору. И, главное, больше не читать газет. Мир, литература, политика – как было бы прекрасно ничего о них не знать. Но куда же он может удалиться? Где его мышиная нора на это лето?

Пляж в Бельгии, белые дома, солнце, широкая набережная, маленькие бистро, перед ними море. Он решил ехать в Остенде.

С Лоттой.

«Милая фройляйн Альтманн», – пишет он из Вены в Лондон 22 июня, сообщая ей, что они проведут июль в Остенде вместе, и уже со следующей недели.

«Большие чемоданы ни к чему», – добавляет он. И: «Мы будем просто жить».

* * *

Этим же летом поблизости живет другой человек, из местечка Броды, что на дальней восточной окраине империи. Он приехал на пару месяцев из Парижа в Амстердам. В конце мая он написал Стефану Цвейгу: «Важно помнить, что у каждого человека где-то есть родственник – мать, брат, кузен, но я родился в такой дыре на востоке, что уже и не упомню имен всех своих родственников. Если они еще живы, то, конечно, влачат жалкое существование. Что же мне делать? Смею считать вас своим братом, поэтому прошу позволить мне говорить с вами как с братом».

Йозеф Рот вышел в тираж. По сравнению с ним Стефан Цвейг роскошествовал. Книги Рота были запрещены в Германии сразу после прихода к власти нацистов. Но он и не желал, чтобы их там публиковали. «Там царит ад», – писал он Цвейгу. А с врагом не может быть никаких компромиссов. Кто продолжает вести дела в нацистской Германии, кто поддерживает с ней хоть какую-то связь – бестия. Решение Цвейга доверить издательству Райхнера распространение своих книг в Германии он счел предательством. В мае 1936 года, как только стало ясно, что книги Цвейга тоже больше не будут издаваться, Рот возликовал: «Поздравляю вас с тем, что вы запрещены в Германии».

* * *

Этих двух мужчин уже много лет связывает странная любовь. Цвейг на десять лет старше, владелец замка, светский лев, автор всемирно известных книг – и Рот, удачливый журналист, писавший в 1920-е годы для Frankfurter Allgemeine Zeitung, автор не слишком успешных романов-репортажей, завсегдатай гостиничных номеров, выпивоха, душа компании, великолепный рассказчик, всегда окруженный приятелями, почитателями и прихлебателями. Когда наконец Рот написал «Иова» и «Марш Радецкого», романы, которые в любом нормальном мире принесли бы ему богатство и славу, его книги запретили и сожгли, а сам он отправился в изгнание.