Не было нужды спрашивать у нее, что случилось. Я знал причину ее слез. Сатоми быстро подошла к стене, где я стоял, и молча прислонилась к ней спиной. Я впервые видел Сатоми в таком состоянии. Она всегда казалась мне энергичным человеком, шумным, смеющимся и веселым. Иногда до меня доходили слухи, что она плачет у себя в комнате, но я никогда не мог себе этого представить. Трудно было вообразить Сатоми плачущей. Но сейчас она явно плакала. И ничего не говорила. Видя ее в таком состоянии, я почувствовал себя очень странно, как будто рядом была незнакомая мне девушка.

Смотреть на плачущую Сатоми было больно. Довести до слез такую веселую девушку! Сатоми, которая резвилась на берегу Асикавы с уткой на руках, теперь плакала в темноте своего сада. «Как это печально», – подумал я.

Но она, похоже, не находила, что сказать. Но, кажется, и не стремилась вернуться в свою комнату. Наверное, в такой вечер ей было слишком больно остаться одной. Поэтому мне пришлось подыскать подходящие слова, чтобы утешить ее.

– Вы собираетесь отсюда переехать? – спросил я. – Я слышал, что к родственникам в Симанэ.

– Я не поеду, – тихо сказал Сатоми, – мне не нравятся эти люди.

– Это ты о родственниках? А твой отец и Юкихидэ поедут?

– Ну и пусть себе едут.

– А ты?

– Я хочу поехать в Токио.

– Ты это мне уже говорила раньше. А мама?

Сказав это, я вспомнил ночную сцену.

– Я не знаю, – тихо сказал Сатоми, – мама к этому не имеет никакого отношения. Надо договориться с отцом.

Это, безусловно, было логично.

– А что, отец и мать собираются расстаться?

– Я не знаю. Может быть, и нет. Отец на это никогда не согласится.

– Хм.

– Ведь дом! – сказала Сатоми.

– Дом? Ты имеешь в виду «Рюгатэй?

– Да. Это же десять миллионов иен.

– Цена дома – десять миллионов иен?

– Да.

– Целиком?

– Они говорят, что не получится продать его дороже. Поэтому мы не сможем купить новый. Тогда у нас больше не будет дома.

Я не знал, что сказать.

– Десять миллионов… это просто ужасно. Такое огромное количество земли. Но у вас же есть еще и поля, верно?

– Они не наши, все принадлежит родственникам. Наша семья распадается, ей пришел конец…

– Какое несчастье… Тогда почему бы просто не остаться здесь?

– Это тоже бесполезно. Все в деревне требуют, чтобы мы уехали.

– Вам не обязательно их слушать.

– Это было решено на семейном совете. Уехать.

– Никогда не слышал подобной ерунды. Каждый сам должен решать.

– Но если так будет продолжаться, мы ничего не сможем с этим поделать.

– А если дело будет раскрыто?

– Это дело никогда не будет раскрыто. Все об этом говорят.

– Почему оно не будет раскрыто?

– Это проклятие. Ничего нельзя сделать.

– И когда вы собираетесь уехать?

– Когда полиция разрешит.

– То есть достаточно раскрыть дело?

– Да, но это невозможно.

– Если раскрыть дело, доказать, что эти преступления был совершены человеком, и убедить жителей деревни, что ваша семья не имеет к этому никакого отношения, тогда все будет нормально?

– Да. Но это невозможно.

– Хорошо, я понял. Только немного подождите.

– Подождать чего?

– Я сделаю все возможное, просто подождите несколько дней.

С этим я вернулся в свою комнату. Хотя у меня не было никакого плана, я решил все записать и попытаться упорядочить. Во всем том, что я до сих пор написал и опубликовал, были ответы. Я подумал, что если я правильно опишу нынешние события, моя ручка поможет написать и ответ. Это была хорошая идея. Сейчас, когда Митараи меня покинул, мне оставалось надеяться только на это.

Несколько часов спустя, поздно вечером, я сделал перерыв и снова подумал о Митараи. В этот момент я вдруг задумался, какая связь между его письмом и телеграммой. В письме не было ни слова о том, что он отправил телеграмму. Если бы он отправил письмо после телеграммы, думаю, Митараи при всей своей эксцентричности написал бы о ней хотя бы несколько слов. А раз он этого не сделал, то, должно быть, он сначала отправил письмо, а потом телеграмму. Просто телеграмма шла быстрее, и я понял, что она обогнала письмо и попала ко мне раньше.

Затем я снова стал думать о том, что говорилось в письме Митараи. Поначалу мне было обидно, я подумал, что он меня бросил, но сейчас я с удивлением понял, что это было не так и что письмо на самом деле было проявлением с его стороны крепкой дружбы. Жизнь с Митараи полностью погубила меня как мужчину. Он тоже говорил об этом, и это его весьма беспокоило. Отталкивая меня вот так, он, возможно, рассчитывал вернуть мне мужскую гордость и самоуважение.

Если это так, то мне это было приятно, но все же я должен был сказать, что он принял меня не за того человека. Мне это было не по плечу. Точно так же, как я не в состоянии говорить по-английски, как бы ни старался, для меня это изначально невозможно. Я курица. Единственное, на что я способен, – ползать по земле, находить на ней еду и клевать ее. И такого вот человека мой друг принял за голубя и требует, чтобы он летал в небе. И если ему подчиниться, то только упадешь и расшибешься. Я только что попросил Сатоми немного подождать, но, как и ожидалось, сколько бы часов я ни думал об этом, мне в голову так и не пришло никаких идей, ведущих к раскрытию дела. Я хотел бы спасти Сатоми, но не смогу. Эта роль не для меня.

– Господин Исиока, – послышался из дверного проема женский голос.

Голос был слабый, но поскольку стояла поздняя ночь, не мешал шум машин и в лесу было совершенно тихо, поэтому даже это голос был хорошо слышен.

– Да, – ответил я и подошел к двери.

Было понятно, что голос женский, но шел он издалека, поэтому я не мог разобрать, кто это. Думая, что это Сатоми, я вышел в прихожую и обнаружил, что в коридоре с ошеломленным видом стоит одна Митико.

– О, мама Юки, что случилось в такой поздний час?

– Господин Исиока, не могли бы вы зайти в нашу комнату на минутку?

– Могу, но только зачем?

– Я немного волнуюсь за своего ребенка.

И она побежала по коридору впереди меня. Добравшись до «Мукадэаси-но-ма», мы сразу же вошли внутрь. Дверь здесь была деревянная, а не тростниковая, поэтому в комнате было немного теплее, чем у меня. Я увидел ребенка, спящего в дальней комнате с телевизором.

– У дочки жар. У нее слабое горло, и врач сказал, что это из-за флегмоноза, но сейчас я думаю, что это просто простуда.

– Понятно, – сказал я.

Но я не понимал, почему надо было говорить об этом мне. Да, я давно уже Ватсон, но в отличие от него я не врач.

– Да, это действительно тревожно. Наверное, вам следует обратиться к местному врачу.

– Господин Исиока, мне очень неудобно, но не могли бы вы присмотреть за ребенком какое-то время? Я очень волнуюсь.

– Ну ладно, я могу, но что надо делать?

Меня озадачила эта неожиданная просьба.

– Вам ничего не нужно делать. Просто проследить, чтобы во сне она не сбросила одеяло и не замерзла, вот и все. И если она проснется и заплачет, скажите ей, что мама скоро вернется. Если ей объяснить, она поймет.

Я снова удивился. На часах было уже одиннадцать.

– Вы говорите, что скоро вернетесь. Вы сейчас куда-нибудь собираетесь?

– Да.

– Куда?

– В храм Хосэндзи.

– В храм Хосэндзи?! Зачем?

Митико опустила голову и ненадолго задумалась.

– Господин Исиока, вы, должно быть, знали, верно? – сказала Митико.

– Знал что?

У меня не было провалов в памяти. Я действительно не понял, о чем речь.

– Я загадала желание. Каждую ночь после десяти я должна молиться в храме Хосэндзи, и так сто дней подряд. Я верю, что, если я буду делать это в течение ста дней, мой злой рок отступит. Вот зачем я хожу.

– Так, и что дальше?

– А сегодня вечером у девочки поднялась температура, и я не могу нести ее на спине.

– Так вы ходите в храм Хосэндзи каждую ночь?

– Да. Вы ведь знаете это, господин Исиока, верно?

– Нет. Так вот что это была за тень, направлявшаяся в этот час к храму Хосэндзи?!

– Это я. Я тогда несла Юки на спине.

– Ну, понятно… но почему вы не сказали? Потом за столом госпожа Инубо спрашивала, кажется, был ли кто-нибудь ночью в храме Хосэндзи.

– Если вы загадываете желание, о нем никогда и никому нельзя рассказывать, пока оно не сбудется.

– Я понимаю… Но сейчас…

– Дочка заболела, а я думала, что вы уже знаете об этом.

– Ясно.

– Можно я схожу быстро? Вот лекарства, которые дал мне врач. Если запоздаю и дочка начнет сильно кашлять, или температура подскочит, надо взять эту пипетку, набрать лекарство из бутылочки до этой линии, а затем дать ей выпить. Не могли бы вы это сделать, пожалуйста?

– Хорошо, но не знаю, получится ли… Лекарство горькое?

– Нет, сладкое. Юки не отказывается его пить.

– Надеюсь, все будет в порядке. Мне никогда не приходилось ухаживать за детьми, поэтому, пожалуйста, возвращайтесь поскорее.

– Хорошо, я бегом. Извините, что так… Спасибо!

Митико надела плотную куртку, обмотала шею шарфом и вышла из комнаты, несколько раз поклонившись мне с извиняющимся видом. Я заметил, что на ней была длинная юбка и толстые серые чулки. Ее шаги в коридоре стали быстро удаляться и вскоре совсем стихли.

Оставшись один, я смотрел на спящее лицо четырехлетнего ребенка и размышлял, почему все это происходит. Почему ей приходится каждую ночь отваживаться на такие приключения с маленьким ребенком на руках, чтобы сто дней подряд глубокой ночью возносить молитвы в храме? Она могла бы просто спокойно спать в обнимку с дочкой, так зачем ей каждую ночь упорно выходить на холод? Зачем взбираться на холм, заросший бамбуком, и ходить на кладбище, где бродят призраки? Или за этим скрывается какая-то боль?

Понятно, что тогда на кладбище силуэт показался мне таким странным из-за того, что на спине под пальто у нее был ребенок.

То есть никакого превращения в цветущую на кладбище камелию не было. Наверное, Митико просто заметила, что за ней следят, и поспешила куда-то спрятаться, чтобы не ставить под угрозу эффективность своего ритуала загадывания желаний. Именно поэтому мне тогда показалось, что на месте матери с ребенком появилась камелия. Дело было в плохой видимости из-за тумана и темноты. В таких условиях подобные недоразумения вполне вероятны.

Девочка повернулась на другой бок. Спала она тревожно. Наверное, из-за температуры. Поправляя на ней одеяло, я коснулся лба ребенка. Он был горячий. Значит, у нее жар. Может быть, нужно остудить ее влажным полотенцем? Или не стоит этого делать? Я слышал, что температура тела у детей бывает выше, чем у взрослых, но на сколько? Не слишком ли она высока? И не мешает ли девочке горящий в комнате свет?

Пока я раздумывал, выключать свет или нет, Юки открыла глаза. Это меня обеспокоило. Я не знал, что делать. Тут ее губы внезапно скривились, и она заплакала.

– Мама! – позвала Юки.

– Юки, Юки, это дядя Исиока, – сказал я насколько мог дружелюбно.

Юки, похоже, почувствовала, что в комнате что-то не так, и на время перестала плакать.

– А мама где? – спросила она меня.

– Она пошла молиться в храм Хосэндзи и сказала, что скоро вернется. Просила ее немножко подождать. Ты можешь подождать, да? – спросил я.

Она тихо кивнула, ее глаза были полны слез.

– Ну вот и хорошо. Мама скоро будет дома. У тебя что-нибудь болит?

– У меня болит горло и голова тоже, – сказала Юки.

– Понимаю, наверное, это из-за простуды…

– Это стрептококковая инфекция, – сказала девочка.

– Вот как, стрептококк, – сказал я.