Опустив ставни, я закрыла подъемное окно и взялась за стекла – двенадцать прямоугольников, что отделяли меня от внешнего мира. Прежде я никогда до них не дотрагивалась, никогда не подходила так близко, чтобы коснуться хоть пальцем. В совином доме па не было стекол, только ставни. Окна в хижине мами… были лишь дырами в обмазанных глиной стенах. Ставнями служили просто старые доски, что защищали нас от дождя.

Я прижалась лбом к стеклу, такому крепкому, холодному и далекому от полосок лужайки, которые виднелись в щели ставень. Пейзаж – украшенный кустами белого гибискуса и тонкими стрелками жар-травы^[27], облегчающей лихорадку, выглядел так, будто я провалилась в одну из книг, что читал па.

В своих мечтах я все так и представляла. Здесь, в Обители, Обители Келлса, я могла выйти наружу, учуять медовый запах цветов, послушать, как поет колибри, пощипывая алмазные лепестки.

Мами с удовольствием бы что-нибудь здесь выращивала. В глубине души я страдала по ней, по Лиззи. Как же мне наслаждаться покоем и тишиной Демерары, когда они застряли в ловушке на плантации па?

– Долли…

Я вздрогнула и слегка ударилась о стекло.

С черной треуголкой в руках, новой, с невысокими полями, у двери стоял Келлс. На нем были охотничий кафтан и темные бриджи. В таком виде он предпочитал исследовать земли колонии, нетронутые пространства нового мира. Уж не знаю, как Келлс справлялся с удушающей жарой в таком плотном наряде.

– Как ты, Долли?

Я отошла от окна, придерживая выпячивающийся живот.

– Вам что-нибудь нужно, сэр?

– Мы мало видимся. Очень мало с тех пор, как вы с Китти прибыли в Обитель.

– Просто я медленно двигаюсь. Наверное, неправильно спала.

Келлс вошел и с прищуром глянул на меня хмурыми, будто ненастный день, глазами.

– Не слыхал, что существует правильный или неправильный способ спать…

Не желая выслушивать очередную нотацию или притворяться, будто напряжение, возникшее между нами, – не моя вина, я повернулась к окну и принялась поправлять бархатные портьеры.

– На небе столько туч, сэр. Вы уж поплотнее натяните шляпу. Я-то знаю, как вы любите свои шляпы.

За моей спиной он подошел к полированному столу орехового дерева и провел рукой по крышке.

– Никакой пыли, даже когда ты в таком положении.

– Разумеется. Я же не хочу, чтобы вы сочли меня пропащей. Еще более пропащей.

– Я так не считаю, Долли. В прошлом мы говорили о вещах постыдных. Больше этого не нужно.

В его голосе сквозило осуждение, и внутри я вспыхнула. Когда мы с Китти только приехали в колонию, я принялась творить разные безрассудства. Узнав, что ношу очередного младенца Николаса, я словно немного обезумела. Днями усердно трудилась на плантации Келлса, а ночами отплясывала с матросами на балах мулаток. В прибрежных борделях продавала свое никчемное тело.

Это было глупо.

Я зарабатывала деньги для выкупа. Но на самом деле усмиряла свой непокорный дух. Я не видела в себе ничего хорошего. И Келлс тоже никогда не увидит.

Я набрала побольше воздуха, выдохнула и изгнала чувство вины, а потом свернула тряпку для пыли.

– Я почти закончила.

– Возможно, сегодня я останусь в Обители. Тебе может еще понадобиться моя помощь.

– О чем это вы? Мне тут никто не нужен. Особенно сиделка.

Он досадливо потер шею, и я пожалела о своих словах.

Келлс уставился на бумаги на столе, а меня отвлекла грызущая боль в пояснице. Наши отношения становились все более неловкими. Когда мы сюда только приехали, Келлс вел себя по-отечески, переживая о моих печалях и настроении. Потом принялся давать братские советы, когда я загоралась гневом или меня ловили на выходе из Обители.

Теперь я стала слишком грузной и не могла так легко улизнуть.

И как же нам быть? Лишь оставаться хозяином и служанкой.

– Тебе больно, Долли?

– Нет. – Я принялась перебирать стопку бумаг. Казалось, наиболее безопасно всматриваться в счета Келлса и его деловые письма. – Мне не нужны особые привилегии, ничего не нужно. Я стараюсь стать лучше.

– Не стоит так суетиться. Отдохни. У меня есть и другие слуги. Земли здесь процветают, гораздо лучше, чем на Монтсеррате. Я знал, что так будет.

– Другие слуги? Рабы или свободные люди?

Он положил кафтан на спинку стула, а треуголку на стол.

– Я нанимаю столько, сколько необходимо, как всегда.

Так вот как он оправдывает то, что владеет рабами?

– Значит, теперь, когда поселенцы вовсю застраивают Демерару, вам приходится часто нанимать людей?

– Труд востребован. И чем дальше в глубь острова, тем больше. Этот остров – просто благословение.

– А владеть землей и рабами – это власть. То, что нужно честолюбивому человеку.

– Что плохого в честолюбии? Помнится, и ты когда-то такой была.

Была.

Неужели Николас все это из меня выбил? Я скрывала свои ночные кошмары от Китти. От сестры осталась лишь оболочка, тихая, едва заметная. Да и я была не лучше. Страх увидеть уродливую физиономию Николаса, боязнь, что он выскочит на меня из засады вместе с ловцами беглых рабов, должны были поселиться у меня в душе, усмирить и заставить затихнуть. Но успокоиться я не могла. Именно тогда воспоминания и застывшие посмертные маски сильнее всего набрасывались на меня. Я и дышать была не в силах.

– Долли…

Кулаком я стукнула по стопке бумаг на столе.

– У меня были мечты, но поскольку я совершала ошибки, для меня все кончено. Я распутничала. Я делала все, чтобы забыть его прикосновения.

Я безразлично посмотрела в ореховые глаза Келлса, тот поджал губы и подошел ближе.

– Перед тобой все еще лежит весь мир. Ты просто маленькая девочка, которая оказалась в положении женщины.

– Так вот что вы обо мне думаете? Помнится, вы говорили, что я храбрая.

– Ты храбрая. Смелая и отважная, но то, что ты дуешься, поскольку я не согласен с твоим выбором, выдает твой возраст.

– Мне почти пятнадцать, скоро я снова стану матерью, я старуха. – Я охнула от острой боли, пронзившей поясницу. – Может, это вы тут ребенок. Злитесь за то, что я натворила. Все никак меня не простите.

Он навис надо мной, но я стояла в его тени и не боялась. Келлс – не Николас. Он никогда бы не ударил меня за то, что я высказалась.

– Разочароваться и злиться – есть разница.

– Кажись, вы себе такую роскошь позволить не можете.

Келлс вымученно вздохнул. Он подошел к большому окну и стал стягивать перчатки для верховой езды.

– Ненавижу ненастье.

– Вы про плохую погоду?

– Да.

– Плохая погода мешает вашей семье приехать сюда с Барбадоса.

Он уставился на меня, я – на него, в глазах его отражался то ли огонь, то ли буря с градом.

– Я построил этот дом и восстановил тот, что на Монтсеррате. Но для Келлсов из Европы он недостаточно хорош. А моя тетя с Барбадоса слишком стара для путешествий.

– Жаль.

Теперь его взгляд полыхал огнем.

– Мне твоя жалость не требуется.

– Опять я не то сказала. Должно быть, вы скучаете по своей семье, как я по мами и Лиззи. Как я скучаю по вам.

– По мне? – Он повернул голову ко мне, потом посмотрел вниз. – Я же здесь.

– Но мы не в ладах. Я скучаю по другу, который был у меня на Монтсеррате.

Он поджал губы, потоптался ногами в блестящих черных сапогах.

– По тому, на кого ты не могла положиться. Кажется, так звучали твои слова.

– Слова маленькой девочки, на которую вы злитесь? Если вы согласитесь снова выслушать ее, она скажет, что сожалеет.

Он потянулся к моей руке. Я чуть-чуть поморщилась, но не из-за него, а из-за боли, вновь пронзившей поясницу.

– Помню, она сердилась по праву.

– Она хочет получить прощение. Прощение за то, что втянула вас в дела, в которых вы не хотели участвовать. Прощения за то, что ходила в бордели, что вела себя как безумная, что была переполнена яростью.

– С этим покончено, Долли.

– Я уже не хожу на пристань, кто ж меня купит с таким пузом. – Боль, резкая и жгучая, охватила спину. Я согнулась, задирая узкую зеленую юбку. – Простите…

Келлс обхватил меня, будто знал, что у меня подогнутся колени. Я привалилась к нему.

– У тебя схватки, родовые схватки, Долли.

– Если помру, так пусть не явится вам мой призрак.

– Я в эту чушь не верю. Добрые католики не суеверны. Я все еще твой друг. Я помогу. Ребенок на подходе.

Келлс поднял меня на руки.

– Полк! Миссис Рэндольф!

Дворецкий не отозвался. Как и суетливая кухарка, миссис Рэндольф.

– Я их не видела, мистер Келлс, – захныкала я.

Отошли воды. В прошлый раз все было иначе, но тогда я и не сражалась так с Николасом, как в кабинете отца.

– Да где же миссис Рэндольф и Полк? – Он принес меня в мою комнату.

Моя сестра сидела на кровати и шила детское одеяльце. Глаза у нее стали как блюдца.

– Китти, – начал Келлс, – ты знаешь, где Полк или миссис Рэндольф?

Она покачала головой.

Каждый мускул у меня в теле сжался, и Келлс перехватил меня крепче.

– Беги найди Полка, твоей сестре нужна помощь.

Китти не шелохнулась.

– Молю, сестренка, – простонала я. Для Китти задача была сложной. Бедняжка все время сидела в комнате. Страх держал ее здесь, но мне нужно было, чтобы она помогла мне, не то я бы померла. – Наберись смелости ради меня.

Сестра подалась вперед, потом побежала.

Келлс поставил меня на ноги, но я тяжело привалилась к нему, и он обхватил меня за живот.

– Если миссис Рэндольф не появится, быть мне сегодня повитухой.

– Вот уж нет.

– Нужно вытащить ребенка. Кто ж еще это сделает?

Больше некому. Женщины умирали, если ребенок не разворачивался. Я видала такое в лазарете. Я закричала, и Келлс снова крепче меня обхватил.

– Не хочу умирать, пока мои мечты не сбудутся!

– С тобой и с ребенком все будет хорошо, Долли. Слышишь? А теперь подвигайся. Так рожают египтянки, даже их царицы.

– Подвигаться?

– Шевели бедрами. Как ты танцевала, пока протирала пыль.

Слезы превратились в смех, я обняла Келлса, будто он принадлежал мне, а ребенок был его.

– Я никуда не уйду, девочка.

В комнату ворвался Полк – никогда до него я не видела таких смуглых лысых здоровяков.

– Масса Келлс, что случилось? Ох, дьявол, она ж вот-вот лопнет.

– Найди миссис Рэндольф, или роды будем принимать мы с тобой и Китти.

– Нет уж, я как-нибудь выкручусь, но ничего вы не увидите.

Полк хохотнул, хлопая себя по ноге.

– Она на плантации! С полчаса как ушла.

– Китти, принеси с кухни самый острый нож. Полк, возьми повозку и привези сюда миссис Рэндольф. Если ребенок не захочет ждать, я возьму стул и помогу. Собственно говоря, принеси-ка сюда стул.

Полк сбегал в столовую за стулом – резным, богато украшенным. Келлс уселся и усадил меня себе на колени, предварительно широко расставив ноги. Если что-то вывалится, то не встретит помех.

– О, масса сам будет помогать рабыне!

– Иди уже, Полк! – прорычал Келлс.

Дворецкий умчался прочь.

– Как известно, так рожала даже царица Клеопатра^[28]. Я многое узнал, когда потерял сына.

– Что? – Я снова закричала, наполовину от схватки, наполовину от удивления, что у Келлса была семья. Он никогда об этом не говорил и никогда не привозил их на Монтсеррат. – Сын? У вас были сын и миссис?

– Я все потерял, когда он умер.

«Все» – означало, что никого не осталось. Я ему посочувствовала, но тут же вздрогнула от очередного толчка, сотрясшего мое нутро.

– Не бросай меня, Джон Козевельд Келлс. Не рассказывай о том, что увидишь. Никаких сплетен.

Пальцы его обхватили мой живот.

– Не буду, Долли.

Если не помру от стыда, еще долго проживу.

И все же это – Келлс, который держал меня, был рядом, пока я рожала, – казалось очень правильным.