Жанна плакала, говоря, что, не видев меня так долго, не сумела сохранить самообладание; болезнь детей просто разрывает ей сердце, а я, по её словам, совсем забыл о ней. Я возразил, что Иллофиллион и итальянки её навещали, а моё присутствие или отсутствие не может повлиять на здоровье детей.

– Я сам ещё так молод и невежествен, что всецело нуждаюсь в наставнике, – продолжал я. – Если бы не мой брат Иллофиллион, я бы десять раз погиб. Перестаньте думать, что вы одиноки и несчастны, лучше помогите доктору дать детям лекарство.

Сам не знаю, что ещё я наговорил бедной женщине, но нежный тон моего голоса, должно быть, передал моё сострадание. Мигом она вытерла слёзы, – и лучшей сестры милосердия было не найти.

Иллофиллион долго возился с девочкой, которая была очень слаба.

– Сегодня её состояние будет таким же ещё несколько часов. Но зато завтра дело пойдёт на улучшение, – сказал Иллофиллион Жанне. – Держите её завтра непременно в постели весь день. Если не будет качки, вынесите её на палубу. Ну а малыш через час будет просить есть.

Мы уже собрались уходить, когда Жанна обратилась с мольбой к Иллофиллиону:

– Разрешите вашему брату побыть со мной. Я так боюсь чего-то, мне всё мерещится какое-то новое горе, всё кажется, что и дети мои тоже умрут.

Иллофиллион кивнул головой, сказал мне, чтобы я остался здесь до тех пор, пока за мной не придёт верзила, но что если откуда-нибудь будут звать на помощь доктора, чтобы я ответил, что доктор он – Иллофиллион, а я могу только при нём помогать и бессилен без него.

Иллофиллион ушёл. Мы остались с Жанной у постели её детей. Состояние девочки понемногу улучшалось; дыхание стало ровнее, хрипы в груди прекратились. Жанна молчала, не плакала; но я видел, что не одна болезнь девочки привела её к новому порыву отчаяния.

– Что случилось? – спросил я её. – Почему вы опять в таком состоянии?

– Я и сама не знаю, почему на меня нахлынули все ужасные воспоминания и картины смерти мужа. Я почувствовала такой страх перед будущей жизнью. Не могу передать вам, какой жуткий страх на меня нападает, когда я думаю, что мы приедем в Константинополь, и мне нужно будет расстаться с вами и вашим братом. Я умру от одиночества и голода.

– Вы умрёте от одиночества и голода? А дети переживут вас? Кто же будет на них работать? Кто есть у них ближе вас? Вы думаете о том, что было, и о том, что будет. А сейчас? Об этой минуте, когда вы чуть не уронили мальчика и когда повредили девочке, держа её у себя на коленях, а не в постели, вы не думаете? Я так же, как и вы, только тем и занимался, что думал или о том, что было, или о том, что будет. Один мой любимый и мудрый друг и мой теперешний спутник Иллофиллион своими примерами показали мне, как надо жить только тем, что совершается сейчас. И самое главное – это и есть «сейчас». Попробуйте и вы не плакать, а бодро ухаживать за детьми. Ваши слёзы мешают им мирно спать, и они будут дольше больны. Улыбайтесь им – и их здоровье восстановится скорее. Что касается Константинополя, то ведь Иллофиллион сказал вам, что он вас там устроит, а слово у него никогда не расходится с делом. Если у вас есть цель поставить детей на ноги, зачем вам думать, будете ли вы одиноки? Вы уже по опыту знаете, как непрочно всё в жизни. Не думайте, что будет, а лучше просите Иллофиллиона научить вас, как воспитывать ваших детей. Я ничего не могу сделать для вас; я сам не имею ни семьи, ни дома и ещё не могу сам зарабатывать на жизнь, так как мало что знаю и умею делать. Но Иллофиллион, я уверен, поможет вам.

– Я его очень боюсь и стесняюсь, – сказала бедняжка. – А вас не боюсь и очень радуюсь, когда вы рядом со мной.

– Это потому, что я такой же неопытный ребёнок в жизни, как и вы. Но если вы присмотритесь внимательнее к Иллофиллиону, вы будете счастливы каждую минуту, которую проведёте с ним.

– Вы только что сказали, что улыбка матери помогает детям. Я стараюсь не плакать, но это так трудно. И я не думаю, чтобы Иллофиллион помог мне научиться воспитывать детей; он такой строгий, никогда не улыбается. При нём я чувствую себя точно в железной клетке, а при вас мне легко и просто.

– Вам легко со мною, – ответил я, – только потому, что я так же легкомыслен, как и вы. Но если бы вы только подумали, какую огромную энергию вы могли бы передать своим детям, если бы вы их по-настоящему любили! Не слёзы текли бы из ваших глаз, а целые потоки энергии. Ведь вы плачете о себе, а вам надо думать, как защитить их.

– Я ещё не могу понять вас, – очень тихо сказала Жанна после долгого раздумья. – Но мне начинает казаться, что я действительно слишком много думаю о себе. Я постараюсь вдуматься в ваши слова, может быть, они помогут мне начать жить иначе.

Мне было очень жаль бедняжку. И я всячески старался не переходить границы дружеской беседы, не впадая в тон наставника. Между тем Жанна на моих глазах как-то странно менялась. На её молоденьком личике уже не играла та улыбка, которой оно всегда светилось, когда я бывал с нею, но и отчаяние тоже сошло с него. Печаль, суровая решительность – точно она внезапно стала старше меня – словно отделили её от меня каким-то кругом, в котором она и замкнулась.

Мы молча сидели у детских постелей, и мысль моя вернулась к Хаве. Какой сильной и мужественной женщиной она мне казалась теперь! И как нужна была бы её чёрная рука помощи этой хрупкой и тоненькой матери.

– Вы не думайте, что я слабая и боюсь труда, – внезапно вырвал меня из мира грёз дрожащий голосок Жанны. – Нет, я не боюсь труда. Я просто слишком сильно любила моего мужа. И, потеряв его, я смешала мою любовь к нему и слёзы о нём с любовью к детям и страхом за них. Но я начинаю понимать, что страх губит мои силы, приводит меня в отчаяние, и я приношу вред моим детям. Мне только сейчас становится ясно, на какую ужасную жизнь я буду обречена, если не найду в себе мужества жить только для детей и быть им защитой, а буду оплакивать свою печальную судьбу женщины, потерявшей любимого.

В дверь постучали, вошёл сияющий верзила и доложил, что Иллофиллион просит меня в первый класс, где снова заболела итальянка. Я простился с Жанной и почувствовал, что нанёс ей своими словами какую-то не то рану, не то разочарование. И её рукопожатие было менее горячим, а лицо всё оставалось таким же суровым.

Быстро поднялись мы с верзилой в отделение первого класса, где царила паника; очевидно, качка вызывала кошмарные воспоминания о недавней буре и страх.

Я застал Иллофиллиона в каюте синьор Гальдони, где старшая была вся в слезах, а младшая снова лежала как мёртвая.

– Это и есть тот тяжёлый случай, Лёвушка, о котором я тебе сказал в первый же раз. При каждом сильном волнении будет наступать такое обмирание, пока синьора Мария не научится в совершенстве владеть собой, – обратился ко мне Иллофиллион.

– Нет-нет, я ничего особенного ей не сказала, – раздражённо и чересчур громко сказала синьора Джиованна. – Я только хотела предупредить новое несчастье. Довольно с нас и одного горя.

– Вы так громко говорите, что привлекаете внимание соседей, – тихо сказал ей Иллофиллион. – Надо помочь вашей дочери прийти в себя, но это не так легко; и если вы будете кричать, мои усилия могут остаться бесплодными. Если вы не можете найти в своём сердце столько любви, чтобы думать о жизни вашей дочери и все свои силы устремить на помощь ей, а не на мысли о своих волнениях – лучше покиньте каюту. Всякие проявления эгоизма и раздражительности мешают в моменты опасности.

– Простите мне моё безумие, доктор. Я буду всем сердцем молиться о ней, – стараясь сдержать слёзы, сказала мать.

– Тогда забудьте о себе, думайте о ней и перестаньте плакать. Плачут всегда только о себе, – ответил Иллофиллион.

Он велел мне, как и в первый раз, приподнять девушку и влить ей в рот лекарство, ловко разжав ей зубы. Затем он сделал ей укол и искусственное дыхание с моей помощью.

Но все усилия остались тщетными. Тогда он свернул бумагу в трубочку, заполнил её сильно пахнущим порошком, поджёг и поднёс к самым ноздрям девушки. Она вздрогнула, чихнула, кашлянула, открыла глаза, но снова впала в беспамятство.

Тогда Иллофиллион брызнул ей в лицо водой, к шее приложил горячую грелку и снова зажёг трубочку с травой. Она вторично вздрогнула, застонала и открыла глаза. Иллофиллион, с моей помощью, посадил её и сказал:

– Дышите ртом и как можно глубже.

Я держал девушку за плечи и чувствовал, как тело её содрогается при каждом вдохе.

Мы ещё долго не отходили от неё, пока она не пришла в себя окончательно. Иллофиллион велел напоить её тёплым молоком, запретил разговаривать с кем бы то ни было и укрыл тёплым одеялом. Матери девушки он сказал, что бури больше не будет и через час-другой море будет совсем спокойно.

Мы вышли на палубу, где нас ждала целая группа людей, во главе которой стоял несчастный муж злющей княгини. Молодой человек имел очень плачевный вид. На его левой щеке красовался тёмно-синий кровоподтёк, правый глаз весь опух, точно его поколотили в драке. Вид его был так жалок, что даже смешной контраст между элегантным костюмом и кособокой цветной физиономией не вызывал смеха. А молящее выражение его единственного здорового глаза говорило о настоящей трагедии, переживаемой этим человеком.

– Доктор, – сказал он дрожащим слабым голосом. – Будьте милосердны. Я, право, не виноват в выходках моей жены. Судовой врач отказывается зайти к нам, под предлогом, что у него много больных. Он думает, что княгиня наполовину притворяется, а наполовину больна от страха. Но я уверяю вас, что она действительно умирает. Я никогда не видел её в подобном состоянии. Она уже не может ни кричать, ни драться. Она очень, очень стара. Будьте милосердны, – лепетал он. – Для меня и многих будет страшная драма, если я не довезу её до Константинополя…

Иллофиллион молча смотрел на этого несчастного человека, а передо мной в один миг мелькнула загубленная жизнь, проданная за деньги отвратительной старухе. Не могу сказать, как поступил бы я на месте Иллофиллиона, он же тихо сказал: «Ведите».

– О, благодарю вас, – пробормотал муж княгини, и мы двинулись за ним в каюту № 25.

– Я скоро вернусь к вам, – сказал Иллофиллион обступившим его со всех сторон пассажирам. – Я обойду всех, кто будет нуждаться в моей помощи. Не ходите за мной, ждите меня здесь.

Ужасное зрелище представилось нам, когда мы вошли в каюту. Среди страшного беспорядка мы увидели нечто уродливое, седое, бездыханное, лежавшее на койке с отвисшей беззубой челюстью. Это нечто даже не напоминало разъярённую старуху в парике, скандалившую в коридоре лазарета.

Иллофиллион подошёл к постели, потрогал руку, лоб и шею лежавшей подобно трупу княгини и перевёл взгляд на мужа, единственный здоровый глаз которого выражал страх и ожидание приговора.

– Ваша жена жива, – сказал ему Иллофиллион. – Но нельзя ждать, что она полностью поправится. Её разбил паралич, и двигаться она не сможет. Восстановится ли у неё способность говорить и двигать руками – об этом можно будет сказать только тогда, когда я приведу её в чувство, а вы выполните все те процедуры, которые я ей назначу.

– Я готов со всем усердием ухаживать за ней, лишь бы она осталась живой до Константинополя. Там она должна встретиться со своим сыном, моим двоюродным братом, и уж будь что будет. Лишь бы никто не заподозрил меня, что я её в дороге уморил, – сказал муж.

С этими словами он опустил голову на руки и заплакал как ребёнок.

Не могу сказать, какие чувства говорили во мне сильнее: презрение к здоровому мужчине, торговавшему своим титулом из нежелания работать, или сострадание к человеку, не осознающему ценности независимой трудовой жизни.

Если бы я не провёл столько времени в кругу таких высоконравственных людей, как Флорентиец и Иллофиллион, я бы грубо отвернулся от внушающего мне отвращение князя. Но сейчас в моём сердце не было места осуждению, я только почувствовал ещё раз свою неспособность помочь ему.

– Мужайтесь, друг, – услышал я голос Иллофиллиона.