Лёвушка, простите ли вы мне когда-нибудь мою ужасную ошибку? Не в первый раз в жизни я дохожу до полной потери контроля над самим собой. И каждый раз причиной моего бешенства является любовь. Когда капитан хотел посадить меня в карцер за драку на пароходе, я пытался ему объяснить, что любовь к сыну свела меня с ума, и он иронически спросил: «Кому нужна такая любовь, которая несёт всюду скандалы и несчастья, вместо радости и красоты жизни?» Я всё понимаю. Понимаю сейчас и ужас такого положения, когда сын, мною обожаемый, боится меня, скрывает даже боль свою – значит, он не видит друга во мне…

– Напрасно, отец, ты так думаешь, – раздался внезапно голос с соседней койки. – Я по глупости скрывал от всех свою рану, думая, что всё быстро пройдёт. Зная, как ты ценишь способность к самообладанию, я хотел просто оберечь тебя от лишнего разочарования в самом себе, потому что хорошо знаю, как сводит тебя с ума всякая тревога за любимых. Именно моё желание быть тебе другом, а не только сыном, заставило меня скрывать от тебя свою рану. Я много раз убеждался, что мои попытки подойти к тебе ближе раздражают тебя, отец. И хотя я сам никогда не теряю самообладания и не повышаю голоса – я не могу доказать тебе свою любовь так, чтобы не раздражать тебя. Только одна мать умеет говорить с тобой в любые моменты жизни…

Молодой турок замолчал, и на лице его, которое мне теперь было хорошо видно, появилось мечтательное выражение, а в глазах блеснули слёзы. Очевидно, образ матери, перед которой он благоговел, унёс его мысль куда-то далеко в воспоминания.

Я представил себе, каково было этой женщине прожить свою жизнь рядом с такой пороховой бочкой, какой был её муж. Я невольно сравнил свою манеру поведения с его характером и понял, глядя со стороны, как тяжелы в простой обиходной жизни такие невыдержанные, невоспитанные люди.

Я стал «Лёвушкой – лови ворон», мысль моя улетела в неведомые дали. Я представил себе никому не известную женщину, сумевшую – среди ежедневного хаоса и бурь страстей – воспитать сына таким выдержанным, каким был молодой Ибрагим. «Кто она, его мать?» – подумалось мне.

– Мать, мать! – прозвучал в этот момент печальный голос старшего турка. – Ах, если бы ты знал, сынок, сколько выстрадала твоя мать в молодости от моих буйств ревности! Сколько раз я грозил ей ножом! Но в ней никогда не было страха; она только защищала тебя и старалась, чтобы ты ничего этого не видел.

Внезапно резко открылась дверь. Я увидел вошедших капитана и Иллофиллиона. Оба они были по обыкновению энергичны, но их лица были непривычно бледны и суровы. Иллофиллион склонился ко мне и ласково спросил:

– Слышишь ли ты меня, Лёвушка?

Я улыбнулся ему, хотел пожать его руки в ответ на его прикосновение, но ремни мешали мне пошевелиться. Мне казалось, что я громко засмеялся, когда ответил ему: «Слышу». На самом деле я едва вымолвил это слово и чувствовал себя очень утомлённым.

– Лёвушка, ты видишь, кто со мной пришёл? – снова спросил он меня.

– Вижу, мой брудершафт, капитан, – ответил я. – Только я почему-то очень устал.

И помимо моей воли меня стала одолевать раздирающая зевота, которую я не имел сил прекратить.

– Я вас просил посидеть с больным в полном молчании. Я объяснил вам, как опасно для обоих малейшее волнение, – услышал я суровый голос Иллофиллиона; ещё ни разу я не слышал, чтобы он говорил так сурово. – А вы, друг, снова не оказались на высоте выдержки, снова думали о себе, а не о них.

Тут я взмолился, чтобы мне позволили повернуться, чтобы я мог заснуть на боку. Нежно, ласково, как я не мог ожидать от капитана, он склонился надо мной и стал уговаривать меня, как ребёнка, полежать ещё немного на спине, потому что мы будем сейчас входить в гавань и нас немного покачает. Но мы вскоре пристанем к отличному молу, где будет совершенно спокойно, и тогда меня отвяжут и позволят сесть.

Он протянул руку к Иллофиллиону, взял у него рюмку с лекарством и поднёс её к моим губам, так осторожно приподняв мою голову, как будто бы она могла рассыпаться. Я выпил и, поблагодарив, хотел улыбнуться ему, но меня одолевала зевота, а потом я вдруг куда-то провалился, должно быть, заснул.

Очнулся я в нашей каюте. Возле меня сидел верзила, и, что меня необычайно поразило, я увидел уже выходившую из нашей каюты женскую фигуру. Мне показалось, что это была Жанна. По выражению глупой и добродушной физиономии моего няньки-матроса я понял, что это действительно была она. На его лице было столько забавного счастья, что какая-то красотка по мне страдает, что я расхохотался. На этот раз это действительно был громкий смех.

– А, возврат к жизни моего храбреца также выражается смехом, – услышал я звенящий голос капитана. – Здравствуй, дружок. Наконец-то ты выздоровел. Стой, стой! Экий ты, брат, горячка! Лежи, пока Иллофиллион не придёт, – продолжал он, не давая мне вставать.

Но я, всё смеясь, начал бороться с ним. Капитан принялся умолять меня не возиться, на лице его появилось выражение беспокойства и тревоги.

– Ты ведь сам понимаешь, что после такой серьёзной болезни надо быть очень осторожным, мой дорогой. Лежи смирно, я пошлю за Иллофиллионом, и тогда ты сможешь, наверное, встать.

Капитан отдал приказание вытянувшемуся в струнку верзиле отыскать доктора Иллофиллиона и попросить его немедленно подойти в каюту. Отвечая на мои вопросы, капитан сказал мне, что сегодня уже пятый день моей болезни и что к вечеру мы будем в Константинополе.

Я был сбит с толку. Мысли не связывались в сплошную ленту событий, я не помнил промелькнувших суток, только эпизод на лестнице, удар, и ещё эпизод в лазарете, – вот и всё, что удержала моя память.

Иллофиллион всё не приходил, и капитан рассказал мне, что он очень тревожился за мои зрение и слух, и даже посылал телеграмму лорду Бенедикту в Лондон и в Б. каким-то врачам, прося их советов и помощи; и что из Б. он получил очень быстро ответ и относительно успокоился. Но из Лондона ответ пришёл только вчера, и после этой телеграммы меня перенесли сюда, и Иллофиллион перестал так тревожиться за моё здоровье.

У меня на душе стало тихо и ясно. Я понял, что Иллофиллион посылал телеграммы сэру Уоми и Флорентийцу. И эти незаслуженные мною заботы привели меня в состояние благоговения перед расточаемым мне вниманием.

Я хотел спросить капитана, не говорил ли ему Иллофиллион, есть ли известия о моём брате. Но мысль о маленьком слове «такт», о котором говорил мне Флорентиец, удержала меня.

Послышались быстрые, лёгкие шаги, которые я узнал, и никто и ничто не могло меня больше удержать. Я вскочил как кошка и бросился на шею моему спасителю – Иллофиллиону.

– Безумец Лёвушка! Задушишь! – закричал мне Иллофиллион, и вместе с капитаном они уложили меня снова в постель.

– Да что вы в самом деле! Я не могу больше лежать! – кричал я.

– А сердце твоё стучит как молот, потому что ты его сейчас переутомил, – ответил мне Иллофиллион. – Тебе можно только сидеть в кресле на палубе, но ходить нельзя будет даже в Константинополе дня два-три. Если хочешь быть мне помощником в деле устройства жизни Жанны и её детей, надо проявить терпение и выполнять предписания врачей. А их предписания именно таковы.

Он многозначительно посмотрел на меня и сказал, что кроме Жанны, двух синьор итальянок и семьи греков, которые все жаждут меня видеть и которым надо будет помогать, надо ещё повидаться с молодым князем и уделить ему особую поддержку.

– Ты сам понимаешь, что один я не могу выполнить всего этого. Чтобы быть мне настоящим помощником, ты должен забыть о своих личных желаниях и думать только об этих несчастных людях. Каждый из них несчастен на свой лад, но все одинаково страдают.

Капитан хмурился. Наконец он спросил Иллофиллиона:

– Скажите, друг, по каким же законам Божеским и человеческим вы лишаете личного счастья эту молодую жизнь? Неужели ему так и придётся всё возиться с чужим горем, вместо того чтобы веселиться и жить простой жизнью семьянина и учёного? Ведь он имеет все предпосылки для того, чтобы сделать отличную карьеру. Отдайте его мне! Он будет мне братом, будет моим наследником. Англия – чудесная страна, где каждый живёт для себя и, не страдая болезнью собирания чужих горестей в свои карманы, не мешает жить другим.

– Лёвушка – взрослый и свободный человек. Он имеет полное право выбирать себе любой жизненный путь. Если он выразит желание следовать за вами, а не за мной, вы можете хоть сию минуту перевести его в свою каюту, – ответил Иллофиллион.

– Лёвушка, переходи ко мне. Мы поедем в Англию. Я не женат. Ты будешь богат. Мой дом – один из лучших среди старых дворянских домов. Моя мать и сестра – очаровательные женщины; они обожают меня и примут тебя как родного. Ты будешь свободен в выборе карьеры. Не бойся, я не навяжу тебе карьеру моряка, как и той невесты, какую ты не будешь любить. Не думай, что Англия не сможет быть тебе родиной. Ты полюбишь эту страну, когда её узнаешь, и всё, чего ты будешь хотеть – науки, искусство, путешествия, любовь, – всё будет доступно тебе. Ты будешь счастлив и свободен от всяких обязательств, в которых тебя воспитывают сейчас. Живёт человек лишь один раз. И ценность жизни – в личном опыте, а не в том, чтобы забыть о себе и думать о других, – говорил капитан, медленно шагая по нашей большой каюте.

– Много бы я дал, чтобы быть в Лондоне в эти дни, – сказал я. – Но быть там, мой дорогой друг, я хотел бы именно затем, чтобы забыть о себе и думать о других. А потому вы сами видите, как невозможно нам сочетать наши судьбы, хотя я вас очень люблю, вы очень мне нравитесь. И нравитесь не потому, что я отвечаю вам благодарностью на ваше чудесное ко мне отношение, а потому, что в сердце моём крепко запечатлелся ваш образ, ваше глубокое благородство, храбрость и честь. Но путь моей жизни – единственный счастливый для меня – это путь с Иллофиллионом. Я встретил великого человека не так давно, которого полюбил и которому предан теперь навек… О, если бы я мог вас познакомить с ним, как был бы я счастлив! Я уверен, что, узнав его, вы оценили бы его по достоинству и всю жизнь стали бы воспринимать иначе. И тогда мы с вами пошли бы по одной дороге, братски и неразлучно. Благодарю вас за вашу любовь, за ласку и внимание. Я знаю, что вы предлагали мне, в вашем понимании, освобождение, потому что думаете, что я живу в плену высоких идей. Нет, я совершенно свободен; правду сказал Иллофиллион. Я счастлив потому, что каждая минута моей ранее бесполезной жизни теперь отдана на спасение моего родного брата-отца, брата-воспитателя, единственного существа в мире, к которому я имею кровную и личную привязанность. Ему грозит преследование и смерть; и я стараюсь замести его следы и с помощью его и моих друзей направить преследователей по ложному пути. Я пойду до конца, хотя бы гибель моя была близка и неизбежна. И пока я живу, я буду обращать внимание на страдания людей и наполнять их горестями, как вы сказали, свои карманы.

Капитан молча и печально смотрел на меня. Наконец он протянул мне руку и сказал:

– Ну, прибавь тогда в один из своих карманов и мою горечь жизни. Всё, чего бы я в жизни ни пожелал, – всё рушится. Была невеста – изменила. Был любимый брат – умер. Было счастье в семье – отец нас оставил. Было честолюбие – дуэль помешала высокой карьере. Встретился ты – не вышло братства. Твои карманы должны быть бездонными. Люди – существа эгоистичные. И как только видят, что кто-то готов переложить их горести на свои плечи, садятся ему на голову…

Он помолчал и продолжил тихо и медленно, обращаясь к Иллофиллиону:

– Если моя помощь может быть полезна вам или вашему брату, – вы оба можете располагать мной. У меня нет таких привязанностей, которые заполняли бы мою жизнь целиком. Я гонялся за ними всю жизнь, но они улетали от меня как иллюзии. Я совершенно свободен. Я люблю море потому, что не жду от него постоянства и верности. Вы верны своей любви к брату и к какому-то другу. Вы счастливее меня. У меня нет никого, кто бы нуждался в моей верности. Мои родные хоть и любят меня, но легко без меня обходятся.

– Вы очень ошибаетесь, – воскликнул Иллофиллион каким-то особенным голосом. – Разве вы не помните юную русскую девушку, которая полюбила вас до самозабвенья? Талантливую скрипачку, которую звали Лизой?

Капитан остановился как громом поражённый.