Пользуясь своими относительно большими знаниями – «большими» до тех пор, пока они орудуют среди невежественности и порочности, и ничтожными, когда встречают истинно свободных людей, – они создали целое племя людей карликовой расы. Эти исковерканные и внешне, и внутренне существа очень злобны, воспитаны в вероломстве, обучены многим фокусам гипноза и чёрной магии. Но этим тёмным оккультистам всё же не всегда удаётся полностью извратить натуру всех несчастных, которых им удалось поработить. Нередко среди карликов находятся такие страдальцы, которые не приемлют зло, ненависть и лицемерие. Они пытаются бежать от чёрных магов после ужасающих страданий и наказаний за отсутствие пристрастия ко злу и за отказ совершать преступления. Великие труженики Светлого человечества часто выискивают таких несчастных, спасают их и доставляют в Общину Белых Братьев. Одного из таких страдальцев вы увидите сейчас.

Мы были уже на половине пути. В лесу было темно, сыро, и я представил себе, как должны страдать несчастные карлики, которых заставляют жить во тьме непроходимых лесов всю жизнь в обществе бесчестных и жестоких людей.

– Если сотрудникам Светлых сил удаётся спасти такого порабощённого чёрными магами карлика, то его помещают в особо благоприятные для него условия, окружают самыми чистыми и ласковыми людьми, учат грамоте, всячески развивают и стараются поднять его забитый дух. Но всё же, проведя детство и юность в рабстве, побоях и полной невежественности, эти несчастные создания в духовном смысле похожи на сморщенные, засохшие грибы. Они не владеют ни одной нитью духовных сил настолько, чтобы иметь возможность возжечь в своей душе искру огня и с помощью его уничтожить те наросты грубых тканей, которые были вплетены в их организм жестокими хозяевами через страх и боль. Для них невозможно более воплощение в полноценной человеческой форме, в которой должна быть открыта возможность управлять всеми видами сил – и физических, и духовных. И милосердная Жизнь, видя их немощь, помогает им переждать одно воплощение, рождаясь в виде птиц. Они перевоплощаются в белых павлинов. Вот почему эти птицы так понятливы и часто даже понимают речь, если человек прилагает к этому усердие.

При этих словах возглас изумления вырвался у каждого из нас.

– Но не думайте, что все без исключения белые павлины – непременно перевоплощённые добрые карлики. Тех, которые пройдут такой путь, Жизнь вводит всегда в Общины Светлых Братьев, – продолжал Иллофиллион, как бы не замечая нашего изумления.

– А мой птенчик, Иллофиллион, он тоже бывший карлик? Или это просто дикий павлин, которого Зейхед-оглы подобрал в лесу? – Я спрашивал, замирая от волнения, что моя птица обычная и мне не дано оберегать драгоценную человеческую жизнь.

– Твой павлин доставлен к Зейхеду совершенно особым путём. Араб знал, что он должен передать тебе птенца, и для этого приехал специально в Общину. Ты узнаешь, как, чем и когда ты связан кармой великой благодарности с тем несчастным карликом, который теперь пришёл к тебе за нею в образе белой птицы и который в одной из жизней был твоим злейшим врагом и убийцей. Тебе предоставляется сейчас возможность возвратить ему, в свою очередь, и уходом, и любовью, долг благодарности за спасение твоей жизни в далёком прошлом.

Мы вышли на поляну, где снова было жарко. К нам навстречу шла сестра Алдаз с очень обеспокоенным лицом.

– Чудеса, чудеса и чудеса, – прошептал Бронский.

– Нет чудес, есть знание, знание и знание, – ответил ему Иллофиллион.

Сестра Алдаз, без всякого приветствия, сразу стала что-то говорить Иллофиллиону очень встревоженным голосом. Лицо её, на которое я теперь особенно внимательно смотрел после того, что сказал о ней Бронский, менялось, точно в сказке. И вся она казалась иною, в зависимости от мимики лица. Вся её фигура то вдруг как-то тяжелела, то казалась воздушной в связи со словами, которые она произносила. В ней всё было так гармонично, что содействовало выразительности её речи, и мне было понятно, что карлик с чем-то или с кем-то боролся, хотя слов её я не понимал. Он, видимо, кого-то боялся и пытался убежать.

Когда мы вошли в комнату, где лежал карлик, сестра Александра держала руки метавшегося больного, очевидно бредившего. Долго возился с ним Иллофиллион, я получал приказания подавать то одно, то другое лекарство, пока наконец больной не затих и не стал дышать спокойно.

Дав ему немного отдохнуть и подремать, Иллофиллион приступил к перевязке. Видев утром страшные зияющие раны, я и сейчас было приготовился к ужасному зрелищу. Но каково же было моё удивление, когда я увидел, что раны больше не кровоточат, а покрылись каким-то серовато-белым налётом. Иллофиллион развёл кипящей жидкости, смочил ею заготовленный дома пластырь и покрыл им раны. Больной вздрогнул, но не открыл глаз, продолжая дремать. Только когда уже он был совсем перевязан и Иллофиллион погладил его по голове, он открыл глаза, удивился, увидев вокруг себя так много людей, остановил взгляд на Иллофиллионе и улыбнулся.

Иллофиллион взял его здоровую ручонку и стал ласково с ним о чём-то говорить. Тот сначала словно не хотел отвечать, но затем заговорил быстро, жалобно, как бы о чём-то умоляя и чего-то боясь. Иллофиллион успокоил больного, отправил обеих сестёр ужинать и велел им привести с собой брата милосердия, который остался бы ночевать с больным и мог бы уйти от него только тогда, когда больной убедится, что его в обиду никому не дадут.

Через некоторое время пришёл брат милосердия. Лицо его меня поразило. Много добрых и светлых лиц видел я за это время, но такого потока любви, какой лился от всей фигуры этого человека, я ещё не видел.

Карлик едва на него взглянул, как заулыбался, что-то замурлыкал, протянул ему здоровую ручонку и постарался привстать, что ему тут же строго запретил Иллофиллион. Брата этого звали Франциск. На наше приветствие он каждому из нас посмотрел в глаза и подал руку. Но и взгляд его, и жесты, когда он здоровался с каждым из нас, – всё было таким различным, что я немедленно стал «Лёвушкой – лови ворон».

На Альвера он взглянул пристально, высоко поднял правую руку, улыбнулся и сказал на прекрасном французском языке, громко, чётко:

– Вы большой молодец. Идите как начали – далеко пойдёте!

На Бронского он смотрел долго, качал головой, поклонился ему низко-низко и тихо сказал:

– Довольно одиночества и скитаний. У вас теперь много друзей. Вы здесь оставите все слёзы и скорби и уедете в розовом плаще. А ваш, чёрный, ляжет мне на плечи. – И он снова низко поклонился ему.

Бронский словно превратился в соляной столб, очевидно будучи не в силах объяснить всего происходящего. Ко мне последнему подошёл Франциск, я стоял поодаль у стола и собирал аптечки, пока не словиворонил.

– Мир тебе, брат мой милый, неси людям радость. Редко когда так идёт ученик, имея счастье рассыпать радость и свет своим ближним. Не стой на месте, живи повсюду. Но где бы ты ни был – неси мир. Твой талант может одухотворять сердца. Научись здесь выдержке – и ты сможешь обрести гармонию. И ею будешь укреплять людей.

Франциск подал мне обе свои руки, и точно волна тепла и умиротворённости заструилась в меня через его руки. Он сел у постели карлика, склонился к нему и стал его кормить. Красные глазки страдальца выражали полное удовольствие. Он забыл обо всём и радостно смеялся между глотками пищи.

Иллофиллион помог мне собрать вещи, так как в смысле сосредоточенности я положительно был никуда не годен, как, впрочем, и мои товарищи. Иллофиллиону пришлось всех нас приводить в себя и напоминать об элементарных правилах вежливости, ибо мы собирались уйти, даже не простившись.

В последнем напутствии Франциск сказал мне:

– Ухаживай усердно за своим павлином, милый брат. Это много страдавшая душа. Чем больше внимания ты ей уделишь сейчас, тем выше она сможет подняться потом. Мне будет приятно, если ты будешь меня навещать. Я научу тебя, как видеть «сквозь землю», – чуть улыбнувшись, прибавил он.

Теперь уж я готов был превратиться в соляной столб, но Иллофиллион, смеясь, простился с Франциском и увёл меня из комнаты, как и всех остальных.

На обратном пути каждый из нас был погружён в свои мысли. Бронский, несмотря на прохладу леса, отирал платком лившийся градом пот. Англичанин шёл, точно полк за собой вёл. А я плёлся шаг за шагом, поддерживаемый Иллофиллионом, и не мог постичь, насколько неисчислимо разнообразие путей человеческих. То я вспоминал, что путей миллионы, а ступени у всех одни и те же. То я думал, что жизней человеческих неисчислимое множество и Жизнь – одна. И я не мог понять, как же обретают ту гармонию, о которой сказал мне Франциск, такие маленькие люди, как я. Положительно всё путалось в моей голове.

– Ты, Лёвушка, думай о своём «сегодня». Когда придём, покорми свою птичку, она, наверное, без тебя уже соскучилась. Собери внимание на текущих делах и вкладывай в них всё своё бесстрашие и благородство. А о следующем дне ты не думай, ты о нём будешь думать завтра, – ласково убеждал меня мой наставник.

– Ах, Иллофиллион, миленький, если бы я мог хоть на сотую долю быть таким заботливым другом для моей птицы, каким вы являетесь для меня, я был бы счастлив, что хоть в чём-нибудь смог выполнить свой урок. Как бы я хотел стать достойным ваших забот, – ответил я, впитывая в себя, по обыкновению, спокойствие, уверенность и мир от моего друга.

Дойдя до Общины, Иллофиллион простился с нашими спутниками, напомнив им, что к ужину опаздывать нельзя.

Не успели мы войти в мою комнату, как мой новый сожитель встретил нас радостным писком. Я бросился к нему, осторожно вынул его из пуха и покормил с ладони. Иллофиллион помогал мне напоить птенца, что составляло целую проблему.

Окончив процедуру кормления, я приласкал моё белое сокровище и снова уложил его в гнездо. Раздался звук гонга, и мы спустились в вечернюю столовую. Здесь было светло, веера создавали прохладу.

К Иллофиллиону подходило много новых людей. Художница, расставшаяся с нами после чая, спрашивала меня, где я был, что я видел за это время. Я ответил ей, что видел так много, что даже и вместить не могу.

Наш разговор перебил Бронский и сообщил, что его другу как будто стало чуть-чуть получше, но его самого к больному не допустили.

Я не вслушивался в разговоры вокруг. Есть мне положительно не хотелось. Я даже не замечал блюд, которые мне предлагали, но повиновался приказанию Иллофиллиона, не освобождавшему меня от еды.

Как это ни казалось мне самому странным, но меня так клонило ко сну, что после ужина я прошёл прямо к себе. Приняв ванну, я закончил мой второй день в Общине, даже не заметив, как заснул возле своего нового друга, белого павлина.

Глава 3. Простой день Франциска. Злые карлики

Много времени, должно быть недели три-четыре, прошло, пока я окончательно не познакомился с огромным парком и прудами, находившимися на территории Общины. Теперь внезапно открывавшиеся виды или выраставшие за поворотом дороги домики стали мне хорошо знакомы.

Мой друг, белый павлин, которого я сначала всё носил на руках, стал теперь преуморительно бегать за мной всюду, требуя своим писком и комическим похлопыванием маленьких, едва выросших крыльев, чтобы я брал его на руки, когда он уставал.

Я каждый день навещал Максу один или с Иллофиллионом, иногда – правда, редко – с Альвером, которому Иллофиллион поручил часть ухода за Игоро.

Бронский чаще всего проводил со мною время между чаем и ужином, а весь день он был занят написанием какого-то сложного труда по своей специальности, в котором хотел передать своим ученикам всё, что открывал ему его гений артиста-творца.

Мои занятия в комнате Али шли успешно, настолько успешно, что Иллофиллион дал мне изучать и арабский язык, так как мне очень хотелось понимать моего нового друга Зейхед-оглы и не страдать, иногда надрываясь от смеха, от его французской речи.