Эта комната-библиотека была прекрасна. В ней было три больших венецианских окна, и вид из них на противоположную сторону долины и горную цепь был не менее прекрасен, чем из окон моей комнаты.

Девушки за конторками, получив требование на книги, бесшумно, точно скользя, проходили к полкам. Одна из них была совсем светловолосая, другая была шатенка, обе черноглазые, стройные и удивительно похожие. «Сёстры», – подумал я и только хотел спросить об этом Иллофиллиона, как та, что посветлее, увидела Никито и с криком «Дядя!» бросилась ему на шею.

Жизнь всей комнаты, такой оживлённой за минуту, замерла, точно по движению волшебной палочки. Все остановились в тех позах, как стояли или сидели. У меня тоже ноги словно приклеились к месту, а глазами я, как все, не мог оторваться от девушки, обнимавшей Никито и рыдавшей на его груди.

Что было в этом крике, так поразившем всех? Радость? Мольба? Нет, это был скорее вопль о прощении и счастье оттого, что беда миновала. Иллофиллион подошёл к девушке, притронулся к её плечу и ласково-ласково сказал:

– Лалия, о чём же ты плачешь? Ведь теперь уже нет препятствий, которые стояли перед тобой, раз дядя Никито вернулся. Если ты столько лет страдала от своей оплошности, то теперь видишь его живым и здоровым, выполнившим за тебя урок. Не создавай новой драмы, а постарайся забыть все скорби прошлого.

– О, Учитель, если бы не ваше милосердие, если бы вы не подобрали меня, этой минуты свидания никогда бы не было. Простите мои слёзы, я снова показала, что недостойна того, что вы и дядя для меня сделали.

Теперь Лалия стояла близко от меня, и я мог отчётливо видеть, что ей не могло быть более шестнадцати-семнадцати лет, а волосы её были… седые, совершенно, по-настоящему седые! Какую же драму должно было пережить это юное создание, чтобы её волосы стали белыми!

За Лалией стояла вторая девушка и, тихо улыбаясь, смотрела на Никито, ожидая возможности приблизиться к нему. В её чёрных глазах светилась не только любовь. Я почувствовал, что преданности её нет границ. Отстранив слегка Лалию, Никито протянул руку девушке.

– Ты, Нина, всё такая же скала, какою была в восемь лет, когда я оставлял тебя на твою старшую сестру. Если я ни разу не пал духом за эти семь лет, которые пробыл в разлуке с вами, в моём суровом горном ущелье, то образ девочки, ребёнка с горячим сердцем, был для меня не последним прибежищем, в котором я черпал силы. Спасибо тебе. Возьми Лалию, я приду к вам обеим через несколько часов.

Никито передал на попечение Нины всё ещё тихо плакавшую Лалию, которую та нежно обняла, стараясь утешить сестру. На предложение Иллофиллиона отпустить её домой и вызвать на работу кого-либо другого Лалия быстро отёрла глаза, низко, в пояс поклонилась Иллофиллиону и ответила:

– Простите ещё раз, Учитель, теперь я уже никогда больше не заплачу. Это были мои последние слёзы, слёзы, вечно лежавшие камнем на сердце от скорби, что моё непослушание сломало всю судьбу дяди Никито, спасшего нас с сестрой от смерти. Теперь я дышу легко, моё сердце освободилось от вечной печали о дяде. Я буду продолжать работать.

– Если бы все эти годы, дитя, ты не носила на сердце камень скорби и раскаяния, а хранила бы в душе образ своего дяди, посылая ему мысленно радость, бодрость и весёлый смех, ты бы наполовину сократила срок его жизни в горах, в разлуке с вами. Запомни это. И если сейчас ты находишь в себе силы работать – работай.

Весь под впечатлением неведомой мне драмы, я вышел из комнаты под руку с Иллофиллионом. Радужные чувства счастья, мира и спокойствия, испытанные мною при входе в этот дом, были потрясены точно грозой или грохотом снарядов. «Неужели же нигде в мире нет безмятежного спокойствия, нет гармонии, которые бы не потрясались драмами человеческих сердец?» – подумал я и услышал слова моего друга, как всегда словно заглянувшего под мою черепную коробку.

– Жизнь, Лёвушка, это борьба и вечное движение. Никакие стены не могут защитить от бунта страстей в самом себе. Раскрыть новую страницу жизни – это не значит дать обет и вступить в тот или иной орден, ранг или чин. Мир, безмятежный и незыблемый, приходит в сердце человека лишь тогда, когда Любовь его раскроется и он увидит, как в нём самом и в окружающих его людях, цветах, деревьях, животных протекает волна Единой Жизни. Тогда пропадает и временное, условное в понимании человека. И сердце его уже не может замолкать для Вечного ни на одну секунду, и встречного он воспринимает без иллюзорной оболочки на глазах. До этих пор все люди подвержены драмам и трагедиям, колебаниям между иллюзиями личного и радостью Реального.

И всюду они вносят с собой свои взбудораженные аурические кольца. Совершенствование человека – это постепенное изменение его ауры. И аура изменяется только в труде повседневности. Вообразить себе, что обычный серый день земли – это серия тех или иных действий людей по отношению к человеку; удач или неудач, зависящих от расположения к нему или предубеждения окружающих, имеющих власть помочь ему своей протекцией или помешать, – это самая низшая ступень, где ещё не вошло в движение творчество духа человека. Такой человек ещё только мастер, делающий свой труд в тех или иных масштабах по сноровке и знанию элементарных требований одной земной науки, но он не тот вдохновенный артист, вносящий сам своё творчество в день, для которого вся Вселенная звучит. Причём звучит не радостью временного и преходящего, но любовью Вечного, где развязаны предрассудки земной жизни и смерти. А существует одна вечная Жизнь.

Проходи каждый свой день, видя в нём этап к пониманию Радости, звучащей в вечной Жизни. И тогда никакие тревоги и страдания людей не будут нарушать для тебя Гармонии, потому что твоя, в тебе живущая гармония будет прочней всех колеблющихся, неустойчивых сил, окружающих тебя. Храни об этом память. Этот дом – начало целого ряда домов такого же оранжевого цвета. Ты их увидишь разбросанными по парку, который ты до сих пор издали принимал за лес.

Всё это время мы стояли в находившейся направо от холла большой комнате, назначения которой я не понимал. В быту я назвал бы её диванной или предназначенной для курения. По всем её стенам тянулись диваны, обтянутые красивой оранжевой материей. У внутренней стены был сделан большой камин и стояло кресло, напоминавшее формой кресло в комнате Али. Пол был устлан циновками, очень красивыми по гамме оранжевых тонов и весьма изящного плетения.

Я хотел спросить у Иллофиллиона о назначении этой комнаты, но он взял меня под руку и повёл по лестнице наверх.

– Какая чудесная лестница! – не удержался я от восклицания, лишь только мы вошли на первую площадку. Запах от дерева и цветов был такой приятный, свежий, точно в свежевыстроенном доме, где от дерева исходит аромат чистейших эманаций солнца и воздуха.

– Здесь использована древесина кедров, эвкалиптов и камфарных деревьев. Все вместе они издают этот прекрасный запах. Сейчас ты войдёшь в мою комнату, Лёвушка, в такую же для всех остальных закрытую комнату, как и белая комната Али. Теперь ты настолько знаешь язык пали, что сможешь сам прочесть все изречения, начертанные на её стенах.

Я был поражён. Я представлял себе, что Али имеет в Общине свою комнату, так как он был хозяином имения и мог располагать в нём всем, чем хотел. И вдруг выяснилось, что у Иллофиллиона здесь тоже есть своя особая комната, куда запрещён вход остальным!

Мы поднялись на самый верх, пройдя мимо второго этажа, где было много дверей по коридору направо. Мы же свернули налево и по узкой, такой же ароматной и украшенной цветами лестнице попали в нечто вроде мезонина, вернее сказать, башни.

Комната была круглая, окна овальные, с выпуклыми стёклами, точно фонари. Балконная дверь была настежь открыта. Когда я подошёл к ней и взглянул вниз, я так и остановился, прикованный к месту.

Аллея высоченных, развесистых, густых елей, такая длинная, что ей, казалось, и конца нет, делила с этой стороны парк на две половины. И насколько охватывал взгляд, были видны маленькие домики, несколько озёр, а за ними снова лес до самых голых скал.

Пейзаж заканчивался сурово. В нём не было той радостности и мягкости, которыми я любовался каждое утро. Но очарования в нём было не меньше. Я, разумеется, обо всём забыл, вышел на балкон и ещё больше поразился, рассмотрев, как был устроен балкон и построен сам дом.

Балкон состоял из двух переплетённых стволами деревьев, близко росших к стене дома. А стена дома, как и весь он, оказывалась скалой, в которой были выдолблены и обшиты деревом комнаты. Чем-то вековым веяло от этого балкона. Я впервые видел такие деревья, которые служили комнате балконом. Огромные, мощные, корявые, они буквально были осыпаны цветущими ветвями. Большие душистые кисти напоминали сирень, но были много больше, и цвет их был апельсиновым.

– Ты был так поражён, Лёвушка, что даже не прочёл надпись-изречение над входной дверью. А между тем она не менее замечательна, чем весь этот дом-скала.

– Простите, Иллофиллион. Я так перехожу от одной неожиданности к другой, что упустил самое главное, хотя вы и говорили мне о надписях.

Я стал искать написанное на стене изречение, но, кроме художественных орнаментов, ничего не находил. Я уже хотел перенести внимание на другую часть стены, как мне показалось, что я начинаю различать два тона орнамента. Присмотревшись ещё внимательнее, я нашёл и третий тон оранжевой краски и увидел ясно начертания букв пали. Но как связывались эти буквы, я никак сообразить не мог. Наконец я различил, что на стене были три надписи, одна над другой, и даже вскрикнул от радости, когда понял первые слова:

Не пытайся понять глубину смысла там, где не находишь помощи в собственном самообладании, —

прочёл я медленно, но без запинки первую надпись, в самом низу, наиболее густого тона оранжевой краски.

Глядя на человека, не измеряй его дух и высоту, но открывай ему твоих святынь дары и радость, —

читал я вторую надпись.

Обмирая от страха, не входи в знание. Только бесстрашный находит вход в храм истины, —

закончил я чтение третьей надписи над входной дверью.

Я уже отвернулся от входной стены, а слова всё ещё горели в моём сердце. Точно так же, как в первый день, когда я вошёл в комнату Али, я всё сохранял слова её изречений, как огненные знаки, в своём сердце.

– Прочти теперь надпись над балконной дверью. Я думаю, ты сможешь прочесть её не менее легко, – сказал Иллофиллион, положив мне на плечо руку.

Как странно я себя почувствовал сейчас! Впервые какое-то новое ощущение проникло в меня. Я ясно чувствовал, что в меня от Иллофиллиона вливалась какая-то сила, точно раскрывая мои духовные глаза.

В первые минуты я ровно ничего не видел над балконной дверью. Обшитая жёлтым деревом стена казалась совсем однотонной. Даже намёка на орнамент не было, и никакого различия в тонах я не замечал.

Внезапно что-то слегка, как электрическая искра, мелькнуло у меня в глазах. Я подумал, что, очевидно, яркое солнце повлияло на моё зрение. Я хотел уже прикрыть глаза рукой и пожаловаться Иллофиллиону на прилив крови к глазам, как заметил, что искра на стене разгорелась, вытянулась в палочку и через миг вскрылась большая пылавшая буква, за ней другая, третья – и я прочёл целое слово. Вся моя душа наполнилась счастьем. Я не мог двинуться с места. Каждая вновь зажигавшаяся буква приводила меня в такой восторг и давала ощущение такой чистой радости, какие я испытывал только в детстве, на руках брата Николая. Я прочёл фразу:

Мщение, лесть, зависть и лицемерие отсутствуют в сердцах тех, кто вошёл сюда. Тот, кто читает знаки огня, пробудил в себе огонь. Однажды прочитав слово огня, ученик не может больше отдавать время безделью. И язык его теряет жало осуждения и язвительности.

Надпись погасла. Иллофиллион повернул меня влево, и я сразу увидел целый ряд горящих слов.