И вдруг – как зареву! Знаете, как бывает: еще секунду назад глаза сухие были, и вдруг изнутри – как брызнет! Как будто из сердца прямо – слезы! И вот я сидел, молча ревел, было ужасно стыдно, а скрипки играли, и зал как будто качался на волнах этой красоты, этой печали, этой любви… И маленький лысоватый скрипач с закрытыми глазами… И его летящая рука со смычком… И красивые девушки со скрипками рядом с ним… И музыка, музыка, музыка, жалобная и прекрасная, такая трогательная и такая беззащитная…

И я сидел и ревел. А все просто сидели. И я не понимал, как можно не реветь, и даже завидовал им немного.

И потом, вечером, рассказал обо всем маме, и даже про то, что – завидовал…

А она тогда сказала тихо:

– Это они должны тебе завидовать.

– Почему? – удивился я.

– Потому что – им не дано…

– Чего не дано?

– Хотя, с другой стороны… – мама не ответила, улыбнулась грустно. – С другой стороны – как ты будешь жить в этом мире? В этом городе? В этом… В этом во всем. Такой чувствительный.

Ну, папа же как-то живет, думаю. И в мире в этом, и даже в городе этом. Ну да – я в него, так и мама говорит, и многие. Он тоже чувствительный. Может, поэтому и артист. Но все-таки живет. Худо-бедно. «И худо, и бедно», – как он сам говорит, и улыбается тоже грустно.

Наш город умирает, но мы не любим, когда про него так говорят. Особенно какие-нибудь блогеры столичные. Приедут, снимут видео, а потом выкладывают, и непременно в названии будет про смерть. Но – кому охота слышать такое про свой город? Каково это – знать, что живешь в умирающем городе? Хотя, если так подумать, – ну, мало ли городов когда-то было, а теперь их нет? Тем более наш-то искусственно создан, специально для шахт. Но сейчас все меньше нужен наш уголь, время-то изменилось… И климат тут так себе… Даже деревья толком не растут… И перспектив никаких особо… И денег мало, как везде… Понятно, что при первой возможности люди отсюда уезжают. Что ж теперь… Это жизнь. Но все равно почему-то обидно.

Да, наш город умирает, но я не хочу, чтобы он умирал. Да, мороз, метель, витаминов нет, все такое… Но вот – выходишь вечером, например, во двор. Снег хрустит так вкусно. Степа, опять же, ждет. Со своими предложениями очередными и фантазиями.

Идем в сторону центра, там такая дорога длинная, заснеженная, а вокруг – так приятно горят фиолетовые буквы на магазинах! А впереди – площадь с фонтаном и Дворцом культуры маминым. В этом же Дворце, сбоку, – театр, где папа работает.

И дома высокие вокруг. И фонтан – широкая серая чаша на ребристой ножке. Пусть фонтан и редко работает, потому что у нас почти всегда холодно и вода в нем быстро замерзает, но все-таки.

И вокруг фонтана – скамейки. И на этих скамейках можно сидеть и болтать со Степой. Или сидеть и ждать маму из Дома культуры. Или папу из театра. Главное, чтоб они друг с другом не встретились. Потому что они и до развода не ладили, а теперь так вообще. Хоть и в одном здании работать продолжают, куда деваться.

Их только любовь ко мне и объединяет, кажется. Оба они за меня переживают, и оба обрадовались, когда Купцова объявила, что у меня слух абсолютный. Купцова тоже в Доме культуры теперь работает, помогает музыкальные номера делать для концертов. Там мама с ней и познакомилась. И привела меня к ней, чтоб «послушал профессионал».

И Купцова мне играла ноты на пианино, а я должен был повторять их. И потом я еще спел ей арию Мистера Икс. Мне просто папа ее пел в детстве, очень она ему нравилась. Потому что там Мистер Икс печалится, что «всегда быть в маске – судьба его». Папе, как артисту, про маску очень близко было, и поэтому он, как выпивал, сразу эту арию пел. Так я ее и запомнил.

Вот Купцова послушала все это и говорит:

– Слух абсолютный. Поздравляю, мамаша!

«Мамаша» обрадовалась. Я тоже. Хотя я и так подозревал. Иначе с чего я так быстро мелодии на пианино подбирал, пока вахтерша Тамара Павловна не выгнала?

– Но одного слуха мало, – важно уточнила Купцова. – Музыку нужно еще и любить. Ты любишь? – и строго на меня посмотрела.

Я чего-то растерялся.

И тогда мама за меня быстренько ответила:

– Да, да, он очень любит, он еще в животе у меня пинался, как музыку слышал! И классику любит, даже плачет, если скрипку слышит…

Вот это она зря сказала! Вот нужно, что ли, Купцовой знать, что я ревел тогда на концерте?

Но Купцовой почему-то понравилось:

– Хорошо, что плачет. Значит, сердцем чувствует, так?

– Чувствует, чувствует, – поспешно подтвердила мама. Она хоть и дружила с Купцовой, но побаивалась ее. Все-таки – и высшее образование у той, и вообще, она старше, а значит, умнее. – Он и на гитаре играет, и поет!

В общем, когда я в школе увидел объявление, что идет набор в «Струны Севера», – сразу записался. А что, это прикольно. Тем более у нас в городе, кроме музыкального колледжа, никаких гуманитарных учебных заведений нет, а куда поступать? До конца школы год всего остался. В десятый-одиннадцатый – точно не с моими знаниями… И мама сказала:

– Правильно: будешь играть там, играть, заодно подготовишься к поступлению!

Потому что в негуманитарные заведения мне нельзя. Я в точных науках ничего не понимаю. Я и в неточных-то… Но в точных – совсем ничего. Да и потом – как мама говорит, «в этих колледжах технических – контингент соответствующий». А я по жизни тяжело общий язык с людьми нахожу, тем более если они не очень культурные… Поэтому так и решили: пойду в «Струны Севера», а после школы – в музколледж. Я только в последний, в девятый, перешел и сразу в сентябре это объявление увидел. И сразу решил.

3

И вот я пришел к Игорю Николаичу на собеседование. В Дом культуры наш. Потому что репетиции «Струн Севера» там проходят.

Он спрашивает:

– Ты играть умеешь?

Я говорю:

– На гитаре немножко.

Мне просто папа гитару подарил, когда еще с нами жил, – мол, раз у меня способности к музыке, то пусть я учусь на ней играть.

Ну я немножко и научился. Точнее, Андрей Бобров, одноклассник, аккорды мне показал. Я и тренькаю с тех пор.

– Гитары у нас в оркестре нет, извиняй, – вздыхает Игорь Николаич.

– Жалко, – говорю.

Он тогда смотрит на меня, улыбается и спрашивает:

– А на чем-нибудь еще играешь?

У мамы есть присказка, что я играю у нее на нервах. Но не ответишь же так. Дурацкая шутка получится и древняя. Вот и молчу.

Он тогда:

– А не пробовал, например, на балалайке?

Я мотаю головой – мол, нет, конечно. Где я балалайку возьму.

Он тогда говорит:

– Погоди, я сейчас.

И выходит из кабинета.

А в кабинете у него – красиво, кругом портреты композиторов, только без подписей, и поэтому кто есть кто – непонятно. Но я все-таки узнаю´, не совсем же дурак: вот это – Чайковский, это – Мусоргский. Наверное. Мусоргский похож, кстати, на Игоря Николаича. Тоже весь в бороде. И чуть-чуть улыбается. А, и этого знаю: молодой Шостакович. Он у нас в школе в кабинете музыки висит. Мы еще ржали, что он на Гарри Поттера похож. Он и правда похож. Тоже в очках и с челкой. И умный. Вылитый Гарри Поттер, только Шостакович.

А еще в кабинете – пианино, целых два. Одно черное, другое коричневое. И пюпитры с нотами стоят. И цветы на окнах. И моль летает. Черт, я ее боюсь! А она, как назло, летает все время вокруг меня… Сгинь, моль! Я вообще много чего боюсь. Ну, это между нами… И мо´ли боюсь, и вообще насекомых всяких, особенно тараканов… Не знаю, почему так. Может, меня когда-то таракан напугал? Я не помню, а подсознание помнит…

Игорь Николаич заходит с балалайкой, я от моли отбиваюсь.

– Ты чего?

– У вас тут моль!

– Ну да, моль тоже человек, музыку любит, – улыбается Игорь Николаич. – Ты что, боишься ее?

Я молчу, конечно. Не скажешь же: да, боюсь. Смешно.

Игорь Николаич ловко ловит моль на лету одной рукой, а другой – протягивает мне балалайку.

– Ноты знаешь?

Ну да, ноты теперь уже знаю. Так, в общих чертах. Не зря же в музколледж поступать собираюсь.

– Сложных партий у нас нет, все-таки школьный ансамбль, не профессиональный… Если знаешь гитару, то и с балалайкой справишься, – уверяет Игорь Николаич.

Он показывает мне аккорды, я пытаюсь повторить.

Ну да, в принципе, не очень сложно.

Только непривычно. У гитары шесть струн, у балалайки всего три.

Игорь Николаич показывает, как играть трéмоло. Это когда быстро-быстро указательным пальцем по струнам вверх-вниз, вверх-вниз…

Да, все получается, в общем-то. Тогда Игорь Николаич торжественно вручает мне балалайку и файл с нотами и говорит, радостно улыбаясь:

– Ну что ж, Константин, ты принят! Тренируйся! Завтра в шесть репетиция.

И я, гордый, отправляюсь домой. С балалайкой в черном чехле.

Выхожу из Дома культуры – а на улице темно. Ну, у нас почти всегда темно, тем более осенью-зимой. Темно, но все равно красиво. Фонари на площади вокруг фонтана. Люди гуляют. Хоть и холодно, но все привычное. И я медленно по ступенькам спускаюсь, там высокие такие ступеньки… Медленно спускаюсь – и мимо фонтана, мимо скамеек по кругу, мимо людей иду по площади, а со всех сторон огни, огни разноцветные, отражаются в глубоком снегу… Снег хрустит ритмично, потому что я ритмично по нему иду… То есть так-то все люди, наверное, более-менее ритмично ходят. Но не все замечают. А у меня ритм постоянно в голове. Вот и шаги поэтому свои замечаю. Что они ритмичные. Хрусть, хрусть, хрусть, хрусть…

Иду с балалайкой, хрущу по снегу, и на душе довольно весело. Потому что – ну вот, какое-то будущее и у меня намечается! Может, даже великое. А что? Как будто великие сразу с чего-то великого начинали. Тоже вот так – в маленьких, Богом забытых городках жили, плохо учились, проблемы имели разные, да мало ли… Так и я. Начну со школьного оркестра – а потом, глядишь, и в консерваторию поступлю. Может, даже в московскую. А там уже…

Иду по городу, смотрю на огни, на домики не сильно высокие, но такие милые… И думаю: да ладно, прям умирает город! Ничего он не умирает. По крайней мере, пока я по нему иду. Вполне себе живет.

Тут я остановился: решил Степе написать – мол, подходи, балалайку покажу.

Пока стоял, писал в телефоне Степе, рядом женщина остановилась с маленьким мальчиком. Тоже что-то в телефоне своем копалась. А пацан этот во все глаза смотрел на балалайку. И наконец потянул свою маму за рукав шубы и спрашивает:

– Мам, это сьто?

Женщина не ответила, вся в телефоне.

Пацан тогда опять:

– Мам, это сьто такое?

Женщина наконец подняла голову, посмотрела, задумалась на пару секунд, потом спрашивает у меня:

– Балалайка?

Ну да, в чехле не очень понятно. Для непосвященных.

– Угу, – говорю, – балалайка.

– Баба-лайка!.. – восхищенно протянул пацан.

– Да не баба-лайка, а балалайка! – поправила его мама.

– Баба-лайка! – упрямо повторил пацан.

Женщина виновато на меня посмотрела. Я улыбнулся – мол, ничего, все хорошо. Постарался улыбнуться как можно дружелюбней – совсем как Игорь Николаич, только у меня бороды пока нет.

Написал Степе: «Я подхожу, выходи», – и пошел дальше, по дороге к дому, с «баба-лайкой» в черном чехле.

4

А кругом – все снег и снег. Ну а что вы хотите? Крайний Север так-то! Недаром же и оркестр называется «Струны Севера». У нас в городе почти круглый год снег и мороз. И метели… Но зато – актировки! Знаете, что такое актировка? Ну, это когда отменяют школу из-за погоды. Я, когда совсем холод и метель, с утра пораньше бегу к радио, включаю – и слушаю в надежде, что объявят актировку и можно будет не ходить в школу хотя бы сегодня! А иногда и несколько дней можно не ходить, представляете? Так что и в жизни на Крайнем Севере есть свои плюсы. Вы скажете: ах ты такой-сякой, ты что же, школу не любишь? А вы сами-то ее любите? Ну или – любили?

Понятно, закончить школу надо. Но – чем дальше, тем больше неохота в нее ходить. Там шум, балаган, злые учителя и тупые одноклассники.