Они сгрудились в темном брюхе трюма, как крысы, шурша и толкаясь, чтобы увидеть меня. Головы трещат, ударяясь о балки. Их возбуждение растет. Один притащил свечу, чтобы не упустить ни одной детали. Мальчишки проползают вперед у мужчин между ног, хлопая и потрясая в воздухе кулаками. Я ловлю взгляд тощего парнишки, сидящего на пятках в первом ряду. Он моргает, глядя на меня сквозь прядь черных волос, спадающую на глаза, рот у него приоткрыт, как у дурачка.

Пайк и его приятель отдыхают от своих трудов, уверенные, что добыча никуда не денется. На бедре Пайка тускло отсвечивает кинжал.

Паскуаль гремит прутьями решетки. Насосы звенят и заглушают чувства. Матросы воют, как волки, стуча черенками ножей по доскам. Мальчишки хлопают и орут. Паскуаль смеется и сильнее трясет решетку.

– Грязная шлюха! – выкрикивает кто-то. – Трахни чертову ведьму!

Каждый раз, когда это происходит, наступает момент, когда один насилует, а остальные смотрят. Редко кто пытается остановить. Удержать руку: «Оставь девку в покое!» Чаще никто не заступается. Только острая боль за грудиной в тот момент, когда кто-то из мужчин на мгновение колеблется. Сердце падает, когда ты понимаешь, что он ничего не сделает. Будто обрывается на дно последняя песчинка в песочных часах.

Матросы мне не помогут. Я сама по себе. Но я прекрасно понимаю, что они жаждут честной драки – и это я могу им обеспечить.

Упершись ногами в пол, я резко бью головой в лицо нависшего надо мной Пайка. Цель достигнута, слышен хруст кости и громкий визг – будто свинью режут.

Не давая никому опомниться, сгибаю колени и с размаха выстреливаю пятками в пах его подельнику, стоящему в ногах. Скуля, как раненая собака, он валится на палубу.

Зрители заливаются смехом:

– Здорово она врезала тебе по яйцам, Боннер!

Паскуаль шатает решетку, не переставая ржать.

Я поднимаюсь с пола и встаю лицом к лицу с толпой мужчин. Стена мышц и твердых костей преграждает путь к лестнице. Тощий парнишка в первом ряду ловит мой взгляд. Он дергает подбородком вбок, в середину корабля, потом коротко показывает глазами в том же направлении и снова смотрит на меня. Там, в темноте, за бочками, громоздящимися между мной и путем отхода, виднеется еще один трап, ведущий наверх.

Я бросаюсь бежать. Чья-то рука хватает меня за лодыжку, я со всей силы грохаюсь на локти, но дотягиваюсь и нащупываю бочку. Пальцы касаются железного обруча. Чужая рука на лодыжке тянет назад, но мне удается зацепиться ногтями за крошечный зазор между обручем и досками. Бочка, накренившись, зависает, – но корабль ныряет, и она снова становится на дно, однако в следующий момент мы взбираемся на волну, я опрокидываю бочку, и она катится куда-то мне за спину. Стук, крик, чужие пальцы на ноге разжимаются, я вскакиваю и бегу, по пути переворачивая другие бочки.

Грохот и вопли перекрывают лязг насосов. Паскуаль воет, колотя по прутьям решетки.

Добежав до лестницы, я на секунду оборачиваюсь: куча-мала катается по полу, мелькают руки, ноги, колени, все орут от боли и ярости.

Не останавливаясь, я взлетаю на пушечную палубу, перебирая ступеньки руками и ногами, несусь сквозь темные пещеры трюмов. Мимо кладовой, куриного загона, пушек – к столбу света, указывающему путь к ступеням. Через арсенал и дальше наверх, к свету и воздуху носовой палубы. Я мчусь быстрее, чем сам дух ветра.

8

Низкое небо. Рокочет гром. Яростно клубятся черные тучи. Крупный дождь барабанит по палубе. С небес льет, налетая полосами со всех сторон. Частые капли отскакивают от досок. Вода стекает по палубе то в одну, то в другую сторону, когда корабль ныряет носом или взбирается на волну. Если бы я свалилась в море, и то бы меньше промокла.

Что я наделала? Я как кролик в захлопнувшейся ловушке. Она повсюду – и внутри этого корабля, и снаружи, ведь, без всякого сомнения, теперь испанцы начнут против нас боевые действия – а я всего лишь беглая рабыня. И помимо прочего, теперь я уверена, что в животе у меня растет ребенок, которому англичане так же мало обрадуются, как и дон Франсиско.

Тошнота скручивает желудок, вызывает головокружение. Я не понимаю, куда мы плывем, где море, где небо. И у меня в голове, и в окружающем мире все перемешалось.

Скоро сядет солнце и уведет за собой жалкие остатки дневного света. Но я не могу себя заставить спуститься в трюм. Сколько времени мы будем добираться до Англии? Как долго я смогу выжить в таких условиях?

Сквозь проливной дождь кто-то движется к лестнице, ведущей на оружейный склад. Люк поднимается. Я натягиваю промокшую мантилью на голову и щурюсь. Он машет рукой. Лицо бледным пятном светится во мраке. Нетерпеливо мотнув головой, он машет мне снова.

Я подползаю ближе. Это тощий мальчишка, который помог мне в трюме.

– Идем, – зовет он сквозь барабанный бой дождя. – Тебя смоет за борт.

– Лучше сунуться в пасть к волкам?

Мальчишка морщит нос.

– Пойдем. В оружейную. Хотя бы спрятаться от дождя. Там капеллан. – Он кивает в сторону кают-компании. – Они прячутся, едва завидев его или услышав голос, так что никто тебя не тронет.

Чем черт не шутит. Малолетние подмастерья первым делом выучивают все безопасные места на судне. Я бреду к лестнице и промокшей кучей сваливаюсь в арсенал.

Не могу сказать, что здесь сухо. Вода проникает во все щели. Деревянные доски под ногами хлюпают от сырости. К счастью, на голову больше не льет. Теперь дождь трещит над нашими головами сухими выстрелами. Я выжимаю воду из волос и одежды.

– Который из них капеллан? – спрашиваю я мальчишку, подглядывающего в щель приоткрытой двери кают-компании.

Он указывает на человека в черном, любителя читать на ходу.

– Этот, с кислой рожей, будто съел лимон.

Впервые с тех пор, как я оказалась на английском корабле, мне хочется засмеяться. Капеллан сидит на жестком стуле в углу, подальше от остальных. С лица его не сходит хмурое выражение, на кого бы он ни посмотрел. Джентльмены, похоже, вызывают в нем в равной мере раздражение и разочарование.

– Ты откуда? – интересуется мальчик. Моего имени он не спрашивает.

– Отовсюду и ниоткуда.

– А я Томас, – представляется он. – Подмастерье плотника.

Я киваю.

– В такой ливень нельзя спать на палубе, – он смотрит на люк.

– А я не могу спать в трюме, – огрызаюсь я.

– Это возможно, – застенчиво кивает он. – Просто держись ко мне поближе.

– И ты сумеешь от них отбиться? – Я многозначительно смотрю на его тонкие руки.

– До сих пор неплохо справлялся.

Верится с трудом, потому что из-под коротких рукавов на запястьях у него выглядывают синяки.

– Пойдем, я покажу укромное место. – Он идет к лестнице, ведущей на ярус ниже.

– Ты же сказал оставаться рядом с капелланом… – беспокоюсь я.

– Успокойся, мы не пойдем далеко.

Макушка мальчишки исчезает в люке. Оглянувшись на дверь кают-компании, я спускаюсь за ним.

– Во-первых, – Томас поднимает вверх бледный палец, – дальше никуда идти не надо. Ночью джентльмены спят наверху, так что оставайся тут, рядом со мной. – Он показывает мне циновку за лестницей, в закутке, подпертом бизань-мачтой и забаррикадированном со всех сторон сломанными реями, которые он натащил сюда, как сорока.

– Во-вторых, – говорит он, дергая за мою промокшую юбку, – избавься от нее. Лучше переделай в бриджи, их невозможно задрать. У меня есть иголка и нитки. А на ночь завязываешь пояс морским узлом.

Я смотрю на него.

– И как, помогает?

Он пожимает плечами.

– Это дает больше времени.

Я тяну его за локоть и разворачиваю лицом к себе.

– Тебя так используют? – Этому ребенку на вид не больше десяти лет. Хотя, судя по запавшим усталым глазам, возможно, он и старше.

Он отстраняется от меня и садится на подстилку. Я опускаюсь рядом.

– Испанцы вздергивают человека на дыбу за такой грех. Пока не сломают каждую кость в теле, а затем выбрасывают за борт. Ты должен рассказать генералу.

– Тот мальчик, что был до меня, рассказал, – горько усмехается он. – Вот только в море бросили его. – Он смотрит на меня и кажется совсем ребенком. – Сплетни злят мужчин. А мне, как-никак, еще с ними жить.

– У тебя нет ни друга, ни защитника?

– Только Бог на небесах. Которому нет дела до таких, как я.

Он шарит под циновкой и достает маленькую птичку, наполовину вырезанную из куска дерева, и намечает ножом перья.

– Почему ты помог мне в трюме?

Томас делает в заготовке глубокий надрез, чтобы обозначить край крыла.

– Мне это не понравилось. – Он стряхивает стружку на пол. – Я думал, может, понравится, но нет.

Я сижу с ним, он молча вырезает птицу. Мальчишка прав. Место хорошее. Полный обзор палубы вплоть до носа корабля. Над нами лестница, за нами бизань-мачта. Джентльмены наверху, как он выразился, на расстоянии плевка. Правда, толку нам от этого никакого, но все же.

Мы прячемся вдвоем в тени укрытия, когда колокол сзывает матросов на вечернюю молитву на верхнюю палубу. Дождь прекратился, корабль идет ровным ходом. Матросы с грохотом взбегают по лестнице у нас над головами, совершенно не замечая нас в темноте. Сто с лишним ног, обутых или босых, в зависимости от ранга их хозяина, выбивают пыль из деревянных ступеней. Когда все проходят, становится тихо, как в могиле. Слышен только скрип обшивки, царапанье крыс да шорох ножа Томаса, обтачивающего деревяшку.

– Ты из Эфиопии? – спрашивает он, не поднимая глаз.

– Из Гвинеи, – отвечаю я. – По крайней мере, так мою страну называют англичане.

– Ты похожа на царицу Савскую. Она была эфиопкой.

Я знаю эту историю. «Черна я, но красива», – говорила она. Однажды я видела ее портрет в Сьюдад-де-Мехико. Единственный раз, когда я видела чернокожую женщину, написанную маслом. Правда, художник одарил ее золотыми волосами. В любом случае, думаю, ей никогда не доводилось прятаться под лестницей с крысами.

После молитв и смены вахты матросы возвращаются и устраиваются на ночь. Кто-то затевает партию в кости, кто-то, как Томас, вырезает фигурки из дерева. У некоторых есть книги, и они пытаются читать при лунном свете, пробивающемся сквозь орудийные порты. Вскоре к лестнице направляются четверо мужчин с незнакомыми мне деревянными и металлическими инструментами. Одетые в добротные льняные рубашки, они ворчат и плетутся нога за ногу.

– А это кто? – шепотом спрашиваю Томаса.

– Музыканты.

– Для генерала?

Он кивает.

– Они играют по вечерам в кают-компании. Для генерала и других джентльменов.

Музыканты поднимаются в арсенал, а я провожаю их взглядом. В голове у меня возникает полностью сложившийся план. Царица Савская не ждала, пока к ней придет Соломон. Она сама явилась к нему во всем великолепии. Я нашла лучший способ уберечь себя, чем перешивать юбку в бриджи.

9

Где музыка, там и танцы, а где танцы, там и мужчина, который сделает для меня все, что в его силах.

Меня стали учить танцам, как только я научилась ходить. Саба, престарелая тетка моего отца, руководила обучением девочек. Сначала в деревне, а после в священной роще, далеко в чаще леса. Старики до сих пор судачили о красоте и изяществе, которыми она обладала в юности. К тому времени, когда меня передали на ее попечение, морщины на лице Сабы были глубоки, как ножевые раны, а колени почти не гнулись.

Она тренировала нас часами, иногда всю ночь напролет, никогда не засыпая, пока мы не осваивали шаг. Мы танцевали до тех пор, пока ноги не начинали гореть, а мы от усталости не успевали отпрыгивать, когда Саба охаживала нас зеленым прутом по икрам.

– Танец – это преображение, – рявкала она, хлеща нас по ногам. – С помощью танца вы становитесь женщинами. С помощью танца вы призываете для себя новую жизнь.

Я так и не завершила обучение. Не хватило времени. Значит ли это, что я не настоящая женщина?

– С помощью танца, – говорила она, когда мы, девочки, двигаясь как одно целое, в единстве тела и разума, одновременно сгибали колени, одновременно покачивали бедрами, – вы объединяетесь. Вы сплетаете себя в единую ткань, в которой все нити тесно связаны между собой. Вы принадлежите друг другу.