Соединяя мыслительный опыт Данте со своим жизненным опытом, читатель неожиданно обнаруживает странное свойство возникающего в словах Вергилия образа Беатриче – этот образ, если можно так выразиться, «орудиен». Перед нами некий очень сложный психический механизм: оказывающийся в безвыходном положении человек обретает спасение через последовательное явление ему фигур, призванных вернуть страннику утраченную силу и уверенность. Вергилий спасает Данте – и затем, обнаруживая его сомнения, сообщает, что он призван к нему Беатриче, которую об этом, в свою очередь, попросила Святая Лючия. Лючии же помочь Данте повелела сама Богоматерь. Импульс, рожденный в высших сферах, устремляется по нервным клеткам образов к погибающему путешественнику, оживляя фантомы на своем пути. Вергилий, созданный в сознании Данте мольбами Беатриче, по сути своей является не чем иным, как инструментом спасения в техническом, орудийном смысле этого слова. Беатриче же – образ силы, способной зародить веру в истинность пути к спасению. Беатриче, возникающая перед Данте во второй песне, движима лишь справедливостью и неким небесным механизмом, согласно логике которого флорентиец должен быть спасен. Иллюзия, возникшая у читателя, рассеивается: то, что вначале казалось порождением человеческой любви – чувства, знакомого всем по опыту, – оказалось элементом небесной механики, частью чудовищной машины собственного интеллекта, развернутого Данте в пространстве трех кантик.

Миром, во власти которого оказываются путешественники, управляет собственная, незнакомая нам по опыту логика. Это область действия неких сил, причудливо изменяющих естественные основы человеческой личности. То, что в реальном мире размыто и неясно, отдано на откуп судьбе, – здесь управляет всем, подчиняя все единой механике. Данте попадает в область справедливости, где нет места надежде.

Перед странниками, бредущими заросшей тропой, неожиданно вырастают Врата иного мира. Надпись, их украшающая, представляется весьма загадочной: Врата говорят о себе от первого лица, словно бы они – пасть огромного адского чудовища. Они открывают путешественникам законы иного мира, рассказывая о тех силах, которые создали эту нечеловеческую архитектуру. Giustizia mosse il mio alto Fattore: fecemi la Divina Potestate, la Somma Sapienza e l Primo Amore («Справедливостью движим был мой высший создатель. Я сотворен Божественной Силой, Высшей Мудростью и Первой Любовью») – такова вторая терцина надписи. Возникает вопрос: к чему относится это высказывание – только лишь к области Ада или ко всему трехчастному зданию мира, который предстоит пройти страннику?

Справедливость есть дух оживляющий, приводящий в движение механизм иного мира. Любой объект, попадающий в этот мир, «классифицируется» самой его структурой, логикой этой машины морали, интерпретирующей человеческую сущность согласно определенным фундаментальным принципам. Природа этих принципов неясна. Перед путешественником, читающим надпись, возникают как бы три эманации высшего создателя – Божественная Сила, Высшая Мудрость и Первая Любовь. Для человека, следующего христианским догматам, это, бесспорно, Святая Троица. Но, если читатель, абстрагируясь от догматов, увидит эту надпись, перед ним появится космогония гностического толка. Врата, повествующие входящему об ином мире, не упоминают Бога, говоря лишь о высшем создателе, выступающем как орудие справедливости. Данте вступает в мир машины, где нет места Богу, замещенному механистической, логической справедливостью. Три эманации Творца, создавшие иной мир, есть лишь элементы высшей сущности, заключенные в мыслящей машине демиурга.

Перед изумленным путником впервые появляется тень машины универсума, определяющей удел человеческой душе согласно закону справедливости. Образы, населявшие первые две песни и апеллировавшие к обобщенному жизненному опыту людей, неожиданно исчезают, уступая место новым, механистическим призракам, элементам машины. Данте оказывается в точке мысленного, «интеллектуального» пространства, где перед его взглядом возникает рубеж, отделяющий его общечеловеческий опыт «путешествия в себя» от того удивительного, устрашающего своей логикой и почти недостижимого опыта, для обретения которого необходимо отбросить последние сомнения.

Но вместе с сомнениями он должен отказаться перед этими Вратами и от самой сути человеческого существа – от надежды. Последняя строка надписи гласит: lasciate ogni speranza, voi ch ‘entrate («оставьте надежду, входящие сюда»). Надежда есть упование на Милость Божию, и отказ от нее – отказ от Бога. Надежда есть нечто, противостоящее справедливости, нечто чуждое механике универсума – универсальный классификатор человеческих сущностей не может допустить в самом своем существе, в недрах машины акт надежды, способный разрушить стройную логическую архитектуру, спутать нити совершенной ткани справедливости. Человек, отказываясь от надежды, содержащей в себе потенциальный страх нереализации желаемого, обретает силу духа и чистоту веры, позволяющую пройти через адский огонь, не оставив на себе его следа.

Итак, путешественники входят в пределы иного мира. Опыт пересечения границы, запретной для смертных, описан и сообщен читателю, оказывающемуся вместе с флорентийцем в недрах машины универсума. Врата затворяются, машина приходит в движение. «Комедия» разворачивается на глазах путника. Но, когда человек, перейдя недоступную для живых границу, вспоминает надпись на Вратах, ему начинает казаться, что ее слова обращены не к погибшим теням, толпящимся у входа, но к тем, кому суждено, оставив надежду, пройти через три области иного мира, чтобы вновь увидеть звезду над вершиной холма.

Перед нами в аллегорической форме предстал мыслительный опыт Данте. Точнее сказать, не весь опыт, но та его часть, которая создала импульс к дальнейшему самоуглублению, к рефлексии глубинных логических структур машины универсума, отраженных в его воображении. Этот первый шаг в бездну лишен той механистичности, которая будет сопровождать путешественников в ином мире: путешественник отталкивается от общечеловеческих, «психических» основ, от того, что принято называть человеческой природой, – чтобы затем, изменив себе, совершить прыжок в бездну.

Если попробовать сжато, формульно изложить «сюжет» этого мыслительного опыта, он будет выглядеть следующим образом: человек оказывается в логически безвыходной ситуации, на краю гибели; пребывая в таком состоянии, он материализует в своем сознании, вспоминает некий образ, изменяющий логику его мышления и тем извлекающий человека из безвыходной ситуации, сообщая его мысли новое направление, иную дорогу. Иными словами, Данте описывает механику изменения своей онтологии сознания.

Если перед читателем действительно описание механики рефлексии, так сказать, высшего порядка, то встает вопрос об универсальности такого описания. Метафоры и образы, из которых Данте конструирует свое изложение опыта, – действительно ли они универсальны, или же они являются порождениями его индивидуального мышления, символами его личного опыта?

Текст Данте не уникален. Можно вспомнить вереницы текстов, содержащих описание мыслительного опыта такого уровня. Люди, принадлежавшие различным культурам, жившие в разное время, оказывались в ситуациях, когда разуму для выживания было необходимо изменить свои логические основания, свой познавательный механизм – и эти измененные когнитивные состояния были метафорическим образом описаны ради сохранения и передачи этого операционального опыта мышления.

Читателю, следовавшему за флорентийцем к Вратам ада, нетрудно убедиться в том, что Данте описывает не мистические переживания, но процесс позитивного познавания возможностей человеческого сознания. Если это так, то мы сможем найти в текстах такого же класса описание состояний, подобных тем, через которые прошел путешественник, вступивший в сопровождении Беатриче в обитель света.

Часть первая
Подготовка к путешествию

В чем сущность моего существования?
Сделай так, чтоб в себе я нашел ответ —
Что значит путешествовать в себя?

Гусейни Саадат

Глава II
Средиземноморье: фрагменты античного опыта

Мы вновь обращаемся к поиску мыслительного опыта. Но теперь наше воображение, укрепленное, усиленное системой стержневых, фундаментальных смыслов, извлеченных из первых песен «Комедии», оказывается способным вычленить описания когнитивных состояний из самых различных текстов. Универсальный опыт мышления, изложенный Данте в виде совокупности образов, превращается в воображении читателя в некую метафорическую декодировочную схему, способную по аналогии извлечь из других текстов, принадлежащих к разным эпохам и культурам, фрагменты, дополняющие и проясняющие дантовскую механику изменения онтологии сознания.

Пространство, в котором рассеяны эти фрагменты, для нас не является историческим – мы оперируем объектами, помещенными в мыслительное пространство. Тексты такого класса не могут быть привязаны к моменту своего исторического создания – они обращены не к настоящему или будущему, но к универсальному опыту, рождающемуся и умирающему вместе с конкретным человеком и в то же время живущему в каждом поколении. Если так можно выразиться, смысловой вектор этих текстов перпендикулярен стреле времени – он устремлен в некое иное измерение. Поэтому при проникновении в смысл таких текстов для нас не столь важны точное время их написания, повлиявшая на их возникновение система культурных связей или детали биографии автора. Ценностью обладает лишь заключенный в них мыслительный опыт, существующий в сознании, но никак не в исторической реальности.

Читателю, задавшемуся целью соединить разрозненные фрагменты пока еще недоступного ему опыта мышления, теперь предстоит заняться археологией сознания. Методология этой новой науки воображения (а точнее – вспоминания) заключается в извлечении из текстов универсальных образных систем, содержащих описание когнитивного опыта, в принципе операционально доступных любому мыслящему человеку. Достоверность этих археологических изысканий подтверждается не только логической состыковкой фактов, разворачивающейся в историческом пространстве, но и внутренней операциональной эффективностью извлеченного опыта. Практикуя археологию сознания, мы извлекаем из текстов и соединяем, «оживляем» фрагменты совершенной машины мышления, которая некогда позволила людям создавать мысленные объекты исключительной красоты и силы.

Но прежде чем приступить к анализу семантических структур текстов, мы должны сказать нечто о форме объекта наших поисков. (Под формой я, следуя известному положению Витгенштейна, подразумеваю все возможные контексты объекта, все «со-бытия», в которые он потенциально включен, ибо они, собственно говоря, и определяют его бытие).

Форма мыслительного опыта бесконечно сложна. Так как сами когнитивные состояния существуют только в сознании человека, для их выражения вовне, в текстовой форме, необходимо изобретение метафорической системы, совокупности образов, проецирующих личный, уникальный опыт на пространство общечеловеческого опыта, укорененного в обыденной жизни. Пространство же общечеловеческого опыта столь велико, что мы не можем надеяться, что та его часть, на которую человек проецирует свой личный опыт, будет неизменно одной и той же. Иными словами, невозможно предположить существование одной универсальной системы образов, отражающих измененные состояния сознания. Мы можем говорить лишь о некой суперструктуре, системе систем, универсальном «сюжете» личного опыта, но никак не о совпадении мелких деталей – последовательности появления персонажей, особенностей ландшафта, наконец, идентичности всех фаз измененных состояний.

Невозможно обнаружить все связи объекта, каталогизировать все системы образов, создающие текстовое выражение мыслительного опыта. И тем не менее принцип построения объектов, создания образных систем поддается рефлексии. Этот принцип и является целью нашего поиска, к которому мы приступаем, анатомируя тексты различных культур, чтобы в результате извлечь из них элементы метафорической структуры, разворачивающей перед нами скрывающиеся в бесконечном пространстве разума картины мыслительного опыта.