– Право, ты льстишь мне, любезный Клодий, – промолвил Панса, чей дом был знаменит в Помпеях скверной росписью, ибо эдил был патриотом своего города и покровительствовал только местным художникам. – Ты льстишь мне; но, клянусь Поллуксом, там, конечно, есть неплохие краски, не говоря уж о рисунке, а на кухне, друзья… Ах! Это все я придумал..

– Что же там изображено? – спросил Главк. – Я еще не видел твоей кухни, хотя часто отведывал яства, там приготовленные.

– Повар, любезный мой афинянин, повар, возлагающий плоды своего искусства на алтарь Весты, а на заднем плане – превосходная мурена на вертеле, писанная с натуры. Тут потребовалась выдумка!

В этот миг появились рабы, неся большой поднос с закусками. Среди блюд с аппетитными фигами, свежими травами, охлажденными снегом, анчоусами и яйцами были поставлены в ряд небольшие чаши с вином, разведенным водой и слегка приправленным медом. Когда все это очутилось на столе, молодые рабы поднесли каждому из пяти гостей (ибо их было только пятеро) серебряный таз с благовонной водой и салфетки с пурпуровой каемкой. Но кичливый эдил вынул собственную салфетку, которая, правда, была не из такого тонкого полотна, но зато с каймой вдвое шире, и вытер руки с самодовольством человека, который привык к общему восхищению.

– Какая у тебя прекрасная салфетка! – сказал Клодий. – Кайма широкая, как пояс!

– Пустое, мой Клодий, пустое! Говорят, что широкая кайма – последняя римская мода. Но Главк более моего сведущ в таких вещах.

– Будь благосклонен к нам, о Вакх! – сказал Главк, благоговейно склоняясь перед прекрасным изваянием этого бога, возвышавшимся посреди стола, по углам которого стояли Лары и солонки.

Гости присоединились к молитве, а потом, окропив стол вином, совершили обычное возлияние. Все снова опустились на ложа, и пир начался.

– Пусть эта чаша будет последней в моей жизни, если я лгу! – сказал молодой Саллюстий, когда после первых чаш на столе появились богатые яства и раб выплеснул в его кубок полный до краев киаф. – Пусть эта чаша будет последней, но лучшего вина я не пил в Помпеях!

– Принеси сюда амфору, – сказал Главк рабу, – и прочти, что на ней написано.

Раб поспешно развернул свиток, привязанный к амфоре, и прочел, что вино хиосское, пятидесятилетней выдержки.

– Как приятно охладил его снег! – сказал Панса. – В самую меру.

– Совсем как человек, который охлаждает свой пыл как раз настолько, чтобы потом воспылать двойным жаром! – воскликнул Саллюстий.

– Когда будет травля диких зверей? – спросил Клодий у Пансы.

– Она назначена на девятый день после августовских ид, – ответил Панса. – На другой день после Вулканалий. У нас есть прекрасный молодой лев.

– Но кого же он растерзает? – спросил Клодий. – Увы, сейчас так мало преступников! Боюсь, Панса, что тебе придется бросить на растерзание льву какого-нибудь невинного!

– Я много думал об этом, – серьезно ответил эдил. – Позорный закон запрещает нам бросать хищным зверям наших собственных рабов. Мы не можем делать что хотим со своей собственностью, а это, скажу вам, все равно что лишить нас ее.

– Не так было в добрые времена республики! – вздохнул Саллюстий.

– К тому же мнимое милосердие к рабам приносит столько разочарований бедноте: ведь эти люди так любят жестокие зрелища вроде поединка между человеком и зверем! И вот из-за проклятого закона они теряют невинное удовольствие – разве что боги пошлют нам хорошего преступника.

– Только очень недальновидный правитель станет мешать мужественным развлечениям народа, – сказал Клодий.

– Ну, благодарение Юпитеру и Паркам, у нас теперь нет Нерона, – сказал Саллюстий.

– Вот уж действительно был тиран: на десять лет закрыл наш амфитеатр!

– Удивительно еще, что не начался бунт, – сказал Саллюстий.

– Дело было близко к этому, – промямлил Панса: его рот был набит мясом дикого кабана.

Беседа на миг была прервана звуками флейты, и два раба внесли большое блюдо.

– Ага! Какое еще лакомство припас ты для нас, Главк? – вскричал молодой Саллюстий, и глаза его заблестели.

Саллюстию было всего двадцать четыре года, но в жизни он знал только одно наслаждение – хорошо поесть; должно быть, всеми остальными удовольствиями он уже пресытился; и все же сердце у него было доброе.

– Я узнал его, клянусь Поллуксом! – воскликнул Панса. – Это амбракийский козленок. Эй! – Он щелкнул пальцами – так обычно подзывали рабов. – Мы должны совершить возлияние в честь нового гостя!

– Я надеялся, – сказал Главк со вздохом, – предложить вам устрицы из Британии, но те же ветры, что когда-то были беспощадны к Цезарю, лишили нас устриц.

– А они и впрямь так вкусны, эти устрицы? – спросил Лепид, для удобства еще больше распуская на животе свою тунику.

– Ну, признаться, я подозреваю, что именно дальность расстояния делает их столь лакомыми; им недостает сочности устриц из Брундизия. Но в Риме ни один ужин без них не обходится.

– Бедные бритты! В конце концов, и от них есть какая-то польза, – сказал Саллюстий, – они доставляют нам устриц.

– Лучше бы они доставили нам гладиатора, – сказал эдил, человек практический, который все время думал об амфитеатре.

– Клянусь Палладой! – воскликнул Главк, когда любимый раб венчал его густые волосы новым венком. – Я люблю дикие зрелища, когда зверь дерется со зверем. Но когда человека, такое же существо из плоти и крови, как и мы, безжалостно гонят на арену, на растерзание, это ужасно: меня тошнит, я задыхаюсь, готов сам броситься на арену и защитить его. Крики толпы для меня ужаснее голосов эринний, преследующих Ореста. Я рад, что на этот раз, вероятно, не будет кровавого зрелища!

Эдил пожал плечами. Молодой Саллюстий, самый добродушный человек в Помпеях, широко раскрыл глаза от удивления. Красавец Лепид, который мало говорил, боясь, что от этого у него на лице появятся морщины, воскликнул: «Клянусь Геркулесом!» Прихлебатель Клодий пробормотал: «Клянусь Поллуксом!», и шестой из пирующих, который был «тенью» Клодия, во всем обязанный вторить своему более богатому приятелю, когда не мог превозносить его – прихлебатель у прихлебателя, – тоже пробормотал: «Клянусь Поллуксом!»

– Вы, италийцы, привыкли к таким зрелищам, а мы, греки, более милосердны, – продолжал Главк. – О тень Пиндара! До чего прекрасна истинно греческая игра – состязание человека с человеком, честный поединок, радостный и вместе с тем печальный триумф: так радостно бороться с благородным врагом, и так печально видеть его поверженным!.. Но вам меня не понять.

– Козленок удивительно вкусный, – сказал Саллюстий.

Раб, который резал мясо и очень гордился своим искусством, только что разрезал козленка в такт музыке, которая начала играть тихо и медленно, а потом зазвучала все быстрее и быстрее.

– Повар у тебя, конечно, из Сицилии? – спросил Панса.

– Да, из Сиракуз.

– Не хочешь ли поставить его на кон? – предложил Клодий. – Сыграем между двумя переменами блюд.

– Что ж, лучше кости, чем травля дикими зверями; но я не буду играть на моего сицилийца – что можешь ты поставить против него?

– Мою Филлиду, красавицу танцовщицу!

– Я не покупаю женщин, – сказал грек, небрежно поправляя венок.

Музыканты, сидевшие в атрии, закончили аккомпанемент к разрезанию козленка; теперь мелодия зазвучала тише, веселей и в то же время осмысленней, и музыканты запели оду Горация, которая начинается словами: «Персов роскошь мне ненавистна», столь трудную для перевода: она считалась подходящей для пира, который, хоть и кажется нам теперь таким изысканным, был довольно скромным для того времени, когда так любили пышность и великолепие. Ведь это был пир в частном доме, а не при дворе; правда, у благородного мужа, но не у императора или сенатора.

– Эх, старик Гораций! – сказал Саллюстий с сожалением. – Он неплохо воспевал пиры и женщин, но ему далеко до наших нынешних поэтов.

– Например, до бессмертного Фульвия, – сказал Клодий.

– Да, до бессмертного Фульвия, – подхватила его тень.

– А Спурена, а Гай Мутий, который пишет по три поэмы в год, – разве способны были на это Гораций или же Вергилий? – сказал Лепид. – Все старые поэты делали одну ошибку: брали за образец скульптуру, а не живопись. Простота и невозмутимость – вот к чему они стремились. Но мы, нынешние люди, полны огня, страсти, энергии. Мы не знаем покоя, мы хотим быть подобными краскам живописи, ее стремительности, ее движению. О бессмертный Фульвий!

– Между прочим, – сказал Саллюстий, – вы читали новую оду Спурены в честь Исиды? Она великолепна – в ней столько истового благочестия!

– Мне кажется, Исида – самое почитаемое божество в Помпеях, – сказал Главк.

– Да, – отозвался Панса. – Перед ней сейчас все преклоняются; ее статуя изрекает самые поразительные оракулы. Я не суеверен, но должен сознаться, что она не раз серьезно помогала мне своими советами. И жрецы ее так благочестивы! Не то что великолепные и гордые жрецы Юпитера и Фортуны! Они ходят босиком, не едят мяса и почти всю ночь молятся в уединении!

– Жрецы Исиды действительно пример для всех! Увы, в храме Юпитера многое нужно изменить, – сказал Лепид, который готов был изменить все, кроме самого себя.

– Говорят, египтянин Арбак посвятил жрецов Исиды в какие-то глубокие таинства, – сказал Саллюстий. – Он кичливо объявил себя потомком Рамсесов и утверждает, что в его роду с незапамятных времен сохраняются священные и сокровенные знания.

– Без сомнения, у него дурной глаз, – сказал Клодий. – Стоит мне взглянуть на этот лик Медузы, не произнеся заклинания, и я непременно лишаюсь любимой лошади или же в кости мне пять раз кряду выпадают «псы».

– Вот уж это поистине чудо, – сказал Саллюстий хмуро.

– Ты про что, Саллюстий? – воскликнул игрок, краснея.

– Про то, что я разорился бы, если б часто играл с тобой.

Клодий только презрительно улыбнулся.

– Не будь Арбак так богат, – сказал Панса важно, я бы воспользовался своей властью и учинил следствие по доносу, в котором его называют астрологом и колдуном. Агриппа, когда был эдилом Рима, изгнал из города всех этих злодеев. Но он богат, а ведь долг эдила – охранять богатых!

– А что ты думаешь о новой секте, у которой, говорят, есть прозелиты даже в Помпеях, об этих приверженцах еврейского бога – Христа?

– Ах, они просто пустые мечтатели! – сказал Клодий. – Среди них нет ни одного благородного мужа; их прозелиты – жалкие и невежественные бедняки!

– Все равно их следовало бы распять за богохульство, – сказал Панса с горячностью. – Они не признают Венеры и Юпитера! Назареянин – ведь это все равно что безбожник. Вот погодите, я до них доберусь!

Вторая перемена блюд была убрана, пирующие поудобнее возлегли на ложах – начался перерыв, во время которого их услаждали пение и звуки аркадской свирели. Главк, поглощенный музыкой, меньше всех был расположен прервать молчание, но Клодий решил, что они попусту теряют время.

– За твое здоровье, любезный Главк, – провозгласил он с ловкостью опытного пьяницы, делая по глотку после каждого слова. – Вчера тебе не повезло в игре – сегодня ты должен быть вознагражден. Вели подать кости.

– Как хочешь, – отвечал Главк.

– Играть в кости летом? Я же все-таки эдил, – сказал Панса начальственным тоном.

– Но ведь мы будем играть в твоем присутствии, почтенный Панса, – возразил Клодий, встряхивая стаканчик с костями. – Твое присутствие отменяет все запреты. Ведь пагубна не сама игра, а злоупотребление ею.

– Какая мудрость! – пробормотала его тень.

– Так уж и быть, я отвернусь, – сказал эдил.

– Подожди, любезный Панса, сначала выпьем, – сказал Главк.

Клодий неохотно согласился и зевнул, скрывая свою досаду.

– «Пасть раскрыл на золото», – прошептал Лепид, цитируя «Клад» Плавта.

– «Знаю я полипов этих: тронут чуть и держат уж», – подхватил Саллюстий словами из той же комедии.