– Помогите!

В сарае есть пара отдушин. У меня туда разве что голова пролезет. И свет не подведен! Бабуле было не нужно, а мне пока дорого…

– На помощь! – мои крики все больше похожи на всхлипы, по щекам текут слезы.

Андрей говорил… Говорил… Что эта гадость у меня в кухне не случайно. И слухи обо мне распустили не случайно… А сейчас. Тут… Я…

– Помогите!!! – кричу из последних сил и…

Дверь распахивается!

– Марийка!

Андрей!

Я просто падаю к нему в объятья!

– Марья, Мария! – он гладит меня по волосам, по спине, прижимает к себе. – Ну что ты… Все хорошо, я тут, я с тобой!

– А-андрей! – сжимаю его рубашку, утыкаюсь носом в его грудь.

– Ну что ты, маленькая… Испугалась? Все хорошо! – воркует надо мной он и вдруг…

Подхватывает меня на руки!

– Ты что, с ума сошел? Поставь немедленно! – дергаюсь я.

– В дом тебя отнести хотел, – он замирает. – Ты дрожишь вся. А что? Что-то в сарае взять надо?

– Не надо! Я вешу… – и тут я запинаюсь. – Много!

– Вот дурочка, – куда-то в сторону усмехается он, чуть подкидывает меня, перехватывая, и идет к крыльцу.

Меня на руках не носили… А вот восемнадцать лет и не носили. Как раз Андрей последний раз и поднимал… Я тогда в речку упала… Ногу подвернула… А он нес меня домой почти километр. И… И даже не смотрел на все то, что было отлично видно под намокшим платьем.

– Я потом твою поясницу лечить не буду! – рычу, хотя вся уже покраснела от смущения.

– А что-нибудь другое полечишь? – игриво спрашивает меня он, занося в кухню. – Ну… – захлопывает дверь. – Чайник твой больше не бегает? – набирает в кране воды, ставит на огонь, оборачивается. – Рассказывай, что произошло?

– Да ничего, – хмурюсь.

Я только что билась в истерике, расцарапывая руки в кровь, но тут, в уютной светлой кухне, все мои переживания кажутся глупыми и надуманными.

– Просто мне в сарай надо было, а дверь закрылась, и… – развожу руками, обиженно шмыгая. – А я темноты боюсь…

– А у тебя фонаря нет? – вырывает меня из раздумий спокойный голос Андрея.

– Что? – не сразу понимаю.

– Фонарь есть?!

– А! Да! Есть! – подхватываю со стула свою шаль, кутаюсь, пытаясь спрятаться от всего на свете. – Но там банка с жиром с краю стоит, я и не взяла, когда пошла.

– Мне дай! – Андрей упирает руки в бока.

– Кого? – совершенно не понимаю, чего он от меня хочет.

– Фонарь! – Соколовский смотрит на меня, вскинув бровь. – Я на служебной машине. В ней нет нормальной снаряги. А я хочу дверь осмотреть, пока кто-нибудь сообразительный улики не подчистил.

– А… А! – поднимаюсь, и тут до меня доходит. – Улики?! – замираю, онемев.

– Марьяш, – Андрей подходит, берет меня за руки.

Его пальцы тут же ложатся на ободранную кожу моих ладошек. Хмурится, поворачивает их, ругается сквозь зубы…

– Так… Тут надо промыть и…

– Уж тут я сама разберусь, что надо, – выдергиваю руки из его теплых больших ладоней.

Никто никогда обо мне не заботился. Бабуля в детстве, но та больше учила. А потом… Потом только я за всеми!

– Фонарь в верхнем ящике! – киваю ему на кухонный комод.

Андрей нехотя отпускает меня, шагает к комоду…

– Да, – крутит он в руке маленький домашний фонарик, который можно заряжать от розетки. – Ну хоть не свечки… – вздыхает.

– Что свечки? – хмурюсь, не понимая. – Нужны свечки?

– Да с таким фонарем все что угодно, лишь бы свет был, – вздыхает сокрушенно и, не дождавшись от меня новой порции возмущений, выходит во двор.

.

Никитич

Так…

Грубо тесанная доска.

Ну да, этот сарай еще я помню. Мы с Митькой там за половицей стыренный самогон прятали. Крепкий, зараза, был… Мы как-то хапнули по полстакана! Как взрослые! И тут же, чуть не замертво, свалились. Ох и влетело тогда!

А вот крючок и затвор железные.

Попробовать снять отпечатки?.. Все ржавое, рыхлое. Да и… Я же сам трогал тут все только что… Марийку вызволял.

Земля вокруг сухая. Никаких следов…

Хмурясь, просвечиваю дверь.

О-па…

Ниточка…

Свеженькая! Беленькая!

Так, стоп…

Хлопаю себя по карманам…

Блин! Пакеты все грязные! Вот! Я положу ее между документами.

Распахиваю книжку с правами и ПТСом, аккуратно сжав ногтями, стягиваю туда странную нитку, которой тут не место…

Так. Что у нас тут еще?

Прикидываю, как ходит запор…

Тяжело. Смазать бы. Да петли у двери поправить.

А, кстати…

Толкаю дверь и вижу, что она перекошена как раз под тем углом, что если крючок вывернут наверх, то он может упасть точно в свое ушко.

Блин…

Очень маловероятно, но теоретически может.

Бывает же, что раз в год и палка стреляет!

Так и тут…

Выворачиваю крючок, толкаю плавно дверь…

Рядом. Очень близко…

Могло.

Марийка могла его откинуть не глядя, потом неаккуратно толкнуть дверь, потом…

Черт!

Почему-то мне совсем не нравится эта мысль, но, пожалуй, именно это мы Марье и расскажем!

А ниточку в лабораторию все-таки свожу!

Пойду, мою маленькую успокою. Расскажу ей, что никаких злодеев тут не было, а крючок я завтра поправлю.

Сейчас в темноте возиться глупо. Вот переночую… И завтра…

Поднимаюсь на крыльцо, отворяю дверь и замираю на пороге.

Марийка накрывает на стол, порхая по кухне.

А движения у нее такие красивые, плавные. Вся она такая роскошная, мягкая, округлая, домашняя, уютная и… соблазнительная! Чертовски соблазнительная!

Я вдруг совершенно четко вспоминаю то ощущение, с которым десять минут назад прижимал ее к своей груди, и планы на ночевку у меня слегка трансформируются…

.

Марийка

Достаю из холодильника сыр. Баб Катин. Домашний. Она мне бартером за настой желудочный приносит.

Хлеб я сама пеку. Вчерашний, правда. С таким утром, как сегодня, не до теста было. Но он все равно вкуснее магазинного.

Еще у меня есть очень вкусный паштет и…

Ох. Ему ж не нравится травяной чай!

И молоко у меня кончилось.

Кофе что ли предложить?

– Андрей?

Он стоит в дверях, глядя на меня каким-то совершенно сияющим взглядом.

– Я подумала… – обвожу рукой стол. – Но липтона мне так и не завезли, – язвлю, – кофе вот есть, – приподнимаю в руках банку.

Андрей молчит.

Смотрит на меня, пожирая глазами, и молчит.

– Ты чего? – спрашиваю его тихо.

А он просто делает широкий шаг вперед, обхватывает ладонями мое лицо и…

Глава 7

Марийка

Мамочки…

Это как так?

Это почему ноги подкашиваются?

Это…

Это со мной?

Андрей…

Андрюша…

Как же так?

Сама не понимая, что делаю, расслабляюсь, закидываю голову, закрываю глаза…

Боже, какой же он…

И щетина не мешает.

Наоборот. Приятно щекочет…

Губы чуть обветренные, но такие нежные…

Кладу ладони ему на грудь… Какие мышцы! Вау!

Скольжу выше, запускаю пальцы ему в волосы.

– Марья! – выдыхает шепотом. – Какая ты у меня… – и будто не найдя слов, снова впивается в мои губы.

Так основательно, сильно, нахально!

А мне сладко!

Его руки смыкаются у меня на спине, и я вдруг понимаю, что крепко… Очень крепко к нему прижата…

И вот эта штука, в которую я упираюсь… Это не фонарик!

– Андрей! – чуть отталкиваю его, смотрю ошарашенно.

– Марийка, – он тяжело дышит и совершенно точно не хочет останавливаться. – Ну ты же не собираешься оставаться этой ночью одна? – произносит он заговорщически.

– Ах ты! – шлепаю его по плечу. – Это, знаешь, как называется? Знаешь как?

– Как? – он чуть отстраняется, но рук не размыкает.

– Это называется “пользуешься служебным положением!”

– Я? Служебным? – Андрюха чуть отступает и начинает ржать.

Ну как Васькин конь, ей-богу!

– Ты! Служебным! – упираю руки в бока. – Ты ж там какой-то следователь.

– А, нет, Марьяш, – он садится за стол, подпирает щеку рукой и смотрит на меня, будто я картина какая знаменитая. – Я уже лет шесть, как в отставку ушел… Почти сразу после того, как развелся.

– А… – шмыгаю носом, отворачиваюсь. – Развелся… Что ж не сложилось?

– Да я ж вечно на службе! Где тут сложиться? – очень легко и почти весело отвечает он. – Она со мной три года промучилась и ушла к какому-то учителю. Живут мирной счастливой скучной жизнью!

– Три года? – из всего его монолога я услышала только это. – Это ты что ли уже второй раз женат был?

– Почему второй? – вскидывает брови он. – Первый и единственный!

– В смысле? – замираю. – А там… В армии… Мне Митька тогда сказал…

И я замолкаю, понимая, что у меня не было никаких доказательств. Никогда. Только слова старшего брата. А самому Андрейке я даже не позвонила. Гордая была. Сидела ревела месяца два подряд.

– Марийка, – глухим напряженным голосом спрашивает Андрей, – что тебе сказал Митька?

.

Никитич

Я следователем много лет отработал. Лучшим в своем районе был. Я знаю, когда люди врут, а когда нет.

Я физически чувствую, как у них потеют ладони и дрожат поджилки, я вижу, как у них бегает взгляд, и как они то и дело облизывают пересохшие губы… А еще голос. Всегда меняется голос.

Так вот.

У Марийки он сейчас не поменялся.

Ни на тон…

Ошарашенные распахнутые глаза, дрожащие губы, сжатые до побелевших костяшек кулачки…

Нервничает. Готова кричать и драться, но не врет.

– Митька сказал, что ты женился, – еле слышно лепечет она, – и не вернешься больше никогда в нашу дыру… Что ты себе столичную девку нашел, а я… – она рвано вздыхает. – А я могу быть свободна!

У меня все ухает куда-то вниз…

Это как же?

Это зачем?

Что за идиотизм?

Я? Женился?

– И ты поэтому пошла во все тяжкие? – спрашиваю, скривившись.

– Я? – она чуть не задыхается от гнева. – Куда пошла?!

– Не, тебе ж сказали, что можешь быть свободна… – я вдруг понимаю, что тут тоже мне сейчас встретятся сюрпризы.

– Да я ждала тебя, идиота, после того еще два года! – орет она, хлестанув стол полотенцем. – Школа да моя каморка! Больше ничего не видела! Вот, кстати, спасибо тебе, – кивает она резко. – Я ж только потому и поступила, что училась как оголтелая! Все перечитала и по химии, и по биологии! Лишь бы о тебе не думать!

Она, кажется, сейчас задохнется от негодования, а у меня холодеет все внутри.

– Повтори, Марь, – прошу ее тихо.

– Что тебе повторить? Что я ждала, пока ты из армии придешь, да еще два года после?

– Да, именно это, – выдавливаю из себя. – Потому что меня убедили, что ты в город укатила и принялась по клубам шляться. Что тебе родители за поступление заплатили, лишь бы ты с подмоченной репутацией в деревню не вернулась… Что…

Стискиваю зубы и понимаю, что все остальное произносить нет смысла…

Всю ту грязь, которую на меня вылил восемнадцать лет назад Митька, я помню дословно. Только, судя по Марьянкиному лицу, там нет ни грамм правды…

– Марь… – шепчу. – Прости меня, что поверил…

А она медленно оседает на ближний стул. И лицо у нее при этом такое бледное.