Стремление Тацита к объективности было похвально, но нереализуемо. К тому времени, когда Тацит засел за «Анналы», он был сенатором уже лет сорок – более половины своей жизни. Его сенаторский статус был центральным для его идентичности, особенно потому, что он добился этого статуса сам, как novus homo (новый человек) из рода провинциальных всадников. У него тоже был собственный опыт тирании, при деспотическом правлении Домициана, однако этому императору Тацит был обязан крупнейшими достижениями своей карьеры – факт, который ему приходилось признавать, и, вероятно, он думал об этом с чувством вины. История Юлиев-Клавдиев была историей превращения Рима из сенаторской республики в автократию – Тацит никоим образом не мог быть нейтральным.

Тацитовы темы тирании, династии и узаконенной коррупции вплетены в самую структуру «Анналов». Тацит начинает повествование не с правления Августа, а с воцарения его преемника Тиберия – в момент, когда отпадают всякие сомнения в том, что Август создал не просто систему единоличной власти, но квазимонархическую династию. Та же самая тема отражается в противоречии между формой и содержанием у Тацита. «Анналы» написаны, как и предполагает название, в анналистическом формате, где повествование разбито по годам, представленным именами действующих консулов. Это была традиционная форма римской историографии, предназначенная для того времени, когда события года контролировались выборными сенатскими магистратами. Используя эту структуру, чтобы рассказать историю, в которой все чаще правят бал личные причуды и придворные интриги, Тацит вновь и вновь привлекает наше внимание ко лжи и лицемерию Ранней империи.

У Тацита была точка зрения, которую он доказывал, и история Мессалины могла оказаться очень полезной для него. Ее власть как императрицы (совершенно неконституционный титул, не имевший республиканских прецедентов) демонстрирует, насколько Рим был близок к монархии и как далеко он ушел от сенаторского правления. Слухи о том, что она использовала эту власть для утоления собственной жадности, капризов и сексуальной ненасытности, прекрасно совпадали с версией об опасной нестабильности и коррупции новой придворной политики. История Мессалины была слишком заманчивым примером, чтобы Тацит мог рассказывать ее беспристрастно.

Есть и более практическое препятствие для использования Тацита в качестве источника: сохранилась лишь часть «Анналов», а книги 7–10, охватывающие целиком период правления Калигулы и начало правления Клавдия, утрачены полностью. Тацит не оставляет нам никаких сведений о восхождении Мессалины; в уцелевшей части его повествования мы встречаем ее непосредственно перед ее низвержением.

Светоний, скорее всего, родился около 70 г. н. э. в семье всадников, ведущих свою родословную от Гиппона Регия (на территории современного Алжира). Он был всего лишь на поколение моложе Тацита и, будучи протеже своего друга Плиния Младшего, мог быть даже знаком с ним, но их профессиональные пути разошлись. Вместо того чтобы сделать карьеру сенатора, Светоний поступил на службу в императорскую администрацию в качестве литературного советника, библиотекаря и секретаря по переписке при императорах Траяне и Адриане, откуда в 120-е гг. был уволен (за какую-то неизвестную провинность).

Интеллектуальные интересы Светония отличались широтой, и он писал труды на самые разнообразные темы – от «О знаменитых гетерах» до «Об именах ветров». Однако больше всего его интересовал жанр биографии, и здесь речь пойдет о «Жизни двенадцати цезарей» – императоров от Юлия Цезаря до Домициана. В то время – может быть, еще больше, чем в наши дни, – биография была особым жанром историографии; рассказы о знаменитых людях, как достойных, так и внушающих ужас, служили дидактическим целям, и их изложение подчинялось сложившимся жестким структурным принципам.

Как биографа Светония интересовали в первую очередь его персонажи. Он обладал знаменитым чутьем на анекдоты, а его жизнеописания исследуют в равной степени характеры и события. Их содержание определяется также античными представлениями о том, что такое мужчина, а женщины появляются в повествовании лишь тогда, когда они непосредственно влияют на становление того или иного императора или помогают раскрыть его образ. Если Тацит обращается к портрету Мессалины, чтобы показать моральные и политические условия ее времени, то Светония интересует главным образом то, как она отражает нравственность и личность своего мужа.

Хотя сенатор Тацит и происходивший из сословия всадников Светоний, должно быть, по-разному воспринимали себя, свою принадлежность и литературные цели, оба писали в сходных условиях. Они вращались в одних и тех же кругах – имели связи с Плинием Младшим и императорскими дворами Траяна и Адриана – в начале II в. н. э., в эпоху, когда активно обсуждались темы тирании и хорошего правления, тогда как новая правящая династия активно стремилась противопоставить себя деспотизму и нестабильности предшественников.

Наш третий автор, Дион Кассий, писал совершенно в иной обстановке. Он родился в середине 160-х гг. н. э. в Никее (северо-запад современной Турции) и приступил к своей «Римской истории» только в начале III в. н. э. Жил он в менее стабильные времена, чем те, что предоставили Тациту и Светонию простор для научной деятельности: они были свидетелями начала римской эпохи знаменитых «пяти хороших императоров»; Дион же увидел ее завершение со смертью Марка Аврелия в 180 г. н. э.^[4] Последующие годы ознаменовались чередой тирании, гражданских войн и кризисов в провинциях, и на протяжении большей части этого времени Дион, в силу своей профессии, находился в центре событий.

Хотя Дион был выходцем из влиятельной семьи в Вифинии, он (как ранее его отец) сделал успешную сенаторскую карьеру в Риме. Он служил военачальником, управлял провинцией, дважды побывал консулом и, наконец уйдя в отставку в 229 г., вернулся в свою родную провинцию Вифиния и Понт. Непростая культурная идентичность Диона нашла отражение в его произведении: это история Рима, часто продиктованная сенаторскими заботами о государстве, свободе и тирании, но написанная на языке и в рамках литературной традиции классической Греции.

В отличие от Тацита и Светония, Дион не выбрал для себя поджанр исторической литературы (анналистический, биографический и т. д.), который накладывал бы ограничения на его тематику или структуру текста. Он взялся писать историю Рима от прибытия легендарного Энея в Италию до его собственной отставки в конце третьего десятилетия III в. н. э. Его труд – общим счетом 80 книг – занял у него около двадцати двух лет: десять на исследования, двенадцать на написание. Структура в целом хронологическая, но Дион позволил себе больше гибкости, чем Тацит: он вводит недатированные анекдоты, когда они лучше всего характеризуют развитие его персонажа, или объединяет нити повествования разных лет в один раздел в интересах краткости и ясности.

Не вся «Римская история» Диона сохранилась до наших дней. Та часть труда, которая охватывает период с 69 г. до н. э. по 46 г. н. э. (туда входит почти все царствование Мессалины), сохранилась такой, какой ее написал Дион, – в традиции непрерывно переписывавшихся манускриптов. Остальные книги дошли до нас лишь частично в выдержках и кратких пересказах, сделанных более поздними авторами.

Ни один из наших трех основных историков не был непосредственным современником Мессалины, и их рассказы о ее деяниях явно не свидетельства из первых рук. Скорее, эти авторы полагались на совокупность утраченных источников, на которые они дают прямые ссылки редко и с удивительной непоследовательностью. Некоторые из них были официальными: например, acta diurna, где ежедневно фиксировались официальные мероприятия, судебные процессы и речи, и acta senatus, архив протоколов собраний сената, который был доступен Тациту и Диону, так как они были сенаторами. Всадник Светоний мог не иметь прямого доступа к acta senatus, но у него было другое преимущество: он служил секретарем и архивистом при императорах Траяне и Адриане – и эта должность давала ему привилегию доступа к частным императорским запискам и корреспонденции, которые он порой цитирует прямо. Все трое также пользовались письменными свидетельствами современников – записями речей, недавними историческими сочинениями и автобиографиями – и обращались к устной традиции^[5]. Например, Тацит, рассказывая историю падения Мессалины, заявляет: «Я передам только то, о чем слышали старики и что они записали»^{9}.

Наконец, важно отметить, что римский взгляд на историю как таковую фундаментально отличался от нашего. В античном мире исторический труд предполагал в равной мере и реконструкцию исторической реальности, и упражнение в литературном творчестве, и внимание в этих текстах беззастенчиво уделяется персонажам, повествованию, обстановке, жанру, риторическим и текстуальным аллюзиям. Женские образы были особенно подвержены этим процессам нарративной манипуляции. Жизнь женщин была обычно хуже документирована, чем жизнь мужчин, – их поступки зачастую не принадлежали к числу тех, что попадают в официальные протоколы типа acta, а их власть почти всегда реализовывалась через частные каналы влияния – поэтому их истории было легче исказить. Творческий элемент римской историографии может многое предложить современному историку – при надлежащем анализе в литературных решениях римских историков можно почерпнуть немало информации об их идеях и пристрастиях, – но они могут ввести в опасное заблуждение, если их изобретательность окажется незамеченной.

I
Одна свадьба и одни похороны

Двор принцепса охватила тревога…

Тацит. Анналы, 11.28

История падения Мессалины в изложении Тацита выглядит примерно так^{10}.

Свадебные торжества в императорском дворце на Палатине были в полном разгаре. Уже наступила ранняя осень 48 г. н. э., но вечера в Риме все еще были достаточно теплыми для празднеств на открытом воздухе. Невеста была в традиционном красно-желтом покрывале, мужские и женские хоры возносили песнопения Гименею, богу брака, собрались свидетели, гостей чествовали и угощали. Не скупились ни на какие расходы, это было свадебное гулянье на века.

К несчастью, невеста была уже замужем. И что особенно прискорбно, человек, за которым она была замужем, являлся верховным правителем большей части известного мира. На увитом цветами брачном ложе в объятиях Гая Силия, красивого молодого патриция и будущего консула, возлежала Мессалина, императрица Рима и законная жена Клавдия, императора земель, простиравшихся от острова Британия до сирийских пустынь.

Едва ли Мессалина и Силий вели себя осторожно в своем любовном торжестве, и это, по выражению Тацита, «в городе, все знающем и ничего не таящем»^{11}. Нигде эта врожденная римская склонность к сплетням не проявлялась так ярко, как при императорском дворе, разросшемся, богатом и преисполненном безжалостной конкуренции, где уже около восьмидесяти лет, с тех пор как он появился, слухи и скандалы всегда были вопросом жизни и смерти. И вот уже, когда Мессалина и Силий проспались от вина и секса, из Тройных ворот по Остийской дороге на юго-запад в Остию выехали гонцы.

В середине I в. н. э. портовый город Остия поддерживал жизнь Рима. Он был расположен примерно в 25 км к юго-западу от столицы, и именно там легионы рабочих ежедневно разгружали товары, прибывавшие со всего Средиземноморья и других стран, и складывали их горами на баржи, направлявшиеся вверх по Тибру, к многолюдному городу и его миллиону потребителей. Именно через Остию богатые римляне получали жемчуг из Персидского залива, испанское серебро, благовония из Египта, пряности из Индии и китайские шелка. Благодаря этим предметам роскоши город и его купцы невероятно разбогатели, но шла там и более важная торговля – та, от которой могла зависеть императорская корона и даже жизнь.