– Ты же знаешь службу стольника? В своём приказе днюет и ночует. Ко мне забежит, посидит чуток, да все на оконце поглядывает, торопится. Днесь заскакивал, винную ягоду на меду принес. Вон она в чаше. А ты надолго?

– На то есть царская воля, матушка, – сказал Хитрово, доставая из-за пазухи небольшую икону. – Был по делам в Казани, заехал в Богородицкий монастырь. Архимандрит Паисий благословил тебя образом пресвятой Богородицы.

Прасковья Алексеевна с благоговением взяла в руки иконку и поцеловала.

– Отблагодари отца архимандрита, Богдан, – сказала она, заметно повеселев. – На Москве наслышаны о подвигах его монастырской братии. Авось мне их молитвы помогут. Боли у меня, порой спасу нет, все суставы выворачивает.

Хитрово ласково погладил руку матери, поправил одеяло.

– Я завтра буду у государя. Позволь испросить для тебя его иноземного лекаря?

– Нет, нет! Что ты! – Прасковья Алексеевна не на шутку испугалась. – Эти немцы все лютераны и чернокнижники! По всей Москве дома себе наставили. На Рождество патриарх вышел из собора, народ пал ниц, а двое стоят. Оказались немцы, в нашем русском платье. Нет, немецких лекарей не надо!

Хитрово промолчал, ему самому не нравилось чванливое поведение немцев в Москве, в которую их наприглашали для создания войска иноземного строя. Большинство из них были хвастливы, задиристы, русских порядков не знали и не хотели знать, отчего случались драки между ними и москвичами.

– Я ведь не одна здесь, – продолжала Прасковья Алексеевна. – Сноха каждый день у меня сидит, Хитрово приходят, твой наперсник Федя Ртищев бывает. Ты к нему съезди, Богдан. Он сейчас у государя в большой силе.

Дверь в горницу отворилась и тут же захлопнулась.

– Марьина девка прибегала, – улыбнулась Прасковья Алексеевна. – Да и ты сам, наверно, заждался встречи. Иди к жене.

Хитрово поцеловал мать, вышел из горницы и по бревенчатому переходу проследовал в женину избу, в которой не был более года.

Распахнул дверь и сразу попал в жаркие объятия. Мария обожгла его долгим горячим поцелуем, и он сам загорелся, подхватил жену на руки, закружил по горнице.

– Отпусти, задушишь, – пролепетала она. – Экий медведь! Неровён час, кто увидит наше баловство.

– Жена должна быть скромной на людях, а вдвоём как не побаловаться!

Но опустил её и, отпустив на шаг, осмотрел всю целиком взыскующим взором и улыбнулся. Ему показалось, что за время разлуки жена еще более похорошела, раздобрела, но не в полноту, а приобрела спелую мягкость, её тело при движениях, несмотря на просторную одежду, зазывно играло и влекло к себе истосковавшегося мужа. Мария всё поняла и лукаво улыбнулась, довольная своей властью над супругом.

– Как Василиса? – спросил Хитрово. – Здорова ли?

– Она рядом, – сказала Мария и крикнула: – Дунька, приведи Василису!

Богдан Матвеевич с волнением ждал появления дочери. Их первый ребёнок, тоже девочка, умерла от оспенного поветрия несколько лет назад.

– Подойди к отцу, – Мария слегка подтолкнула Василису, которая уцепилась за подол её летника. Дочери было всего четыре года, и от отца она отвыкла, да и раньше видела его не часто, почти всё время он был на службе во дворце.

Богдан Матвеевич взял дочь на вытянутые руки, вгляделся в настороженное личико: она обещала стать похожей на мать, такая же большеглазая, волосы с золотым отливом.

– Что, дочка, подзабыла отца?

– Нет. А почему от тебя дымом пахнет?

Хитрово рассмеялся, в дороге он ночевал в курных избах, и его одежда пропахла дымом от бездымоходных крестьянских печей.

– Я тебе, Вася, подарок привёз с черты. Казаки на Волге насобирали дивные камушки.

– А где они?

– В дорожной суме, чуть позже отдам.

– Она у нас умница, – сказала Мария. – Я вышиваю, она приглядывается, сама в руку иголку взяла.

Хитрово вздохнул и подумал, что не дает Бог ему наследника, девчонки не опора в старости, не продолжение рода, уйдут в чужую семью и, как в лесу, потеряются.

В двери горницы сунулся ключник:

– Господине! Иван Матвеевич приехал.

– Ах ты! – всплеснула руками жена. – Я же тебя, Богданушка, обедом не попотчевала!

– Прикажи подать в горницу, – сказал Хитрово, отпуская дочь. – Иди к матери, я ещё зайду к тебе.

Иван Хитрово был одним из первых по значению стольников на Москве, ведал многими делами в Разрядном приказе, доброжелатели сулили ему в будущем окольничество. Узнав о приезде брата, он поспешил его навестить, имея на это серьёзные причины.

Братья крепко обнялись, троекратно облобызались и сели друг против друга за столом на скамьи.

– Что зришь так? – спросил Богдан. – Сильно я изменился?

– Одно скажу, заматерел, мужем смотришься. И седина в бороде появилась. Что, не мёд полевая служба?

– Тебе ли не знать этого, Ваня? – сказал Богдан. – Разрядный приказ все засечные черты блюдёт, ему всё ведомо.

– Но твоей службы я не знаю, на черте наскоком был один раз недавно.

– Где же?

– На Белгородской черте, в Комарицком драгунском полку. Государь мыслит завести ещё двадцать – тридцать полков иноземного строя, драгунских, рейтарских, солдатских. Полк в Комарицах недавно испомещён, пять тысяч драгун, у каждого пятнадцать четвертей земли в трёх полях, налогов не платят. Прошлым летом крымцы, как ни пытались, через них не прошли.

– Это какую же прорву денег надо на строительство новых полков? – сказал Богдан. – Об этом думали?

– С соли будут брать. Указ уже огласили, небось слышал. Борис Иванович Морозов с окольничим Траханиотовым и дьяком Чистого затейку эту удумали. Соль сейчас в десять раз дороже, чем прежде.

– Это прямая дорога к бунту, – жёстко сказал Богдан. – По дороге в Москву я хоть и быстро мчал, но многое слышал. Подошли рыбные обозы с Яика, на дворе конец марта, скоро отпустит, рыбу нужно солить. В Рязани торговые люди недовольны, в Коломне разграбили соляной склад.

– Вот я и мыслю, – сказал Иван. – Сейчас самое время надбавку на соль снизить наполовину. Люди бы возрадовались такому облегчению, утишились, а государевой казне прибыток изрядный.

– Правильно мыслишь, Иван! – рассмеялся Богдан. – А урезанной наполовину прибавки хватит на новые полки?

– Должно было бы хватить, но ведь растащат! На Москве открыто говорят, что Морозов главный казнохват, и дружки от него не отстают. У Морозова, пока он воспитателем молодого царя был, имелась одна захудалая деревенька, а сейчас поместья в Нижегородском уезде, близ Москвы. Откуда это всё? О больших пожалованиях государя неизвестно, да и не было их, значит одно – в государевой мошне ловко шарит.

Последние слова Иван произнес почти шепотом, с оглядкой на слуг, которые принесли обед из поварни: калачи, пироги с разной начинкой, щи на снетках, гречневую кашу, овсяной кисель. Слуги достали из открытого шкафа чашки, ложки, протёрли их чистым полотенцем и поставили на стол, на другой стол поставили судки с горячим.

– Ступайте, – сказал хозяин. – Мы сами разберёмся.

Вина на столе не было, Богдан Хитрово избегал хмельного, справедливо полагая, что оно застит ум и черствит душу, и пил только тогда, когда не было возможности этого избежать, ведь не откажешь государю, если он пошлёт тебе со своего стола кубок. На пирах пили порой до безобразия, бахвалились количеством выпитого, не редки были случаи, когда, упившись, боярин засыпал под царским столом.

– Ты к матери заходил? – спросил Богдан.

– Плоха матушка. Твоему приезду радуется.

После обеда вымыли руки из рукомойника, вытряхнули из бород хлебные крошки, утёрлись полотенцем. Хозяин кликнул слуг, те быстро собрали посуду, подтёрли стол и ушли.

– Тебе, конечно, ведомо, Богдан, – сказал Иван, выковыривая из зубов остатки пищи, – для чего государь тебя истребовал к себе.

Богдан внимательно посмотрел на брата: начинался самый важный разговор.

– Я думаю, об этом вся Москва знает, – ответил он. – Ртищев отписал, что государь пожаловал мне окольничество, а Юшка Дубровский ударил челом против меня, что он-де обойдён и в том поруха всему роду Дубровских.

– А нам не поруха, если Дубровские наперёд вылезут? – закипятился Иван. – Наше дворянство старее ихнего. Их предки – крестьянишки князей Пронских, а наш пращур, мурза Едуган, выехал из Орды к рязанскому князю Олегу ещё до Куликовской битвы, принял христианство и стал Андреем Хитрым, от него и пошли мы, алексинские, и другие Хитрово. Об этом есть записи в церковных книгах. А как Рязанский удел отошёл к Москве, так и Хитрово выехали туда же, и уже больше двух веков числятся по московскому дворянскому списку. И сейчас нас в этом списке восемь мужей.

В голосе брата слышалась кровная обида. Иван был горяч и мог при случае зашибить Дубровского, что делать не следовало. Сам Богдан был тоже возмущен челобитной о местничестве, но вида не показывал, он умел скрывать от других обуревавшие его чувства.

– Государь мои дела ведает, – сказал он. – За мной новый град Карсун, засечная черта. У Дубровских были в роду полковые воеводы, но сейчас за ними ничего нет. Род захудал, измельчал. Положимся на волю государя.

– Попляшет у меня Юшка, – продолжал горячиться Иван. – Вот замнётся дело, придушу его в тёмном месте, как воробья!

– Остынь, Иван! Не стоит глупыми выходками тешить других. Всё решится в мою пользу, государь меня не оставит своей милостью.

– Хорошо бы так, – сказал младший Хитрово. – Шепчут государю наши супротивники. Слух есть, что государева тестя Милославского подрядили на это дело. А тот ведь круглый дурак, прости Господи! Нет, поеду к боярину Борису Ивановичу Морозову, ударю челом! Он ведь наш свойственник, пусть молвит царю слово.

Богдан взял из стоящей на столе чаши грецкий орех, расколол его серебряными щипцами. Протянул половину брату.

– Попотчуйся, Ваня, и охолонь. Морозов нам седьмая вода на киселе, помогать не станет. У него своих супротивников в думе полно. Не с руки ему вязаться в это дело.

– Слушай, Богдан, ударь челом Вяземскому, – продолжал гнуть своё Иван. – Старик тебя любит. Полковое воеводство в Темникове тебе через его хлопоты досталось.

– Погоди! – Богдан встал и вышел в другую комнату.

Через некоторое время он вернулся с грамотой.

– Вот слушай, что отписал мне в Темников Федор Ртищев. «…государь дозволяет тебе быть на Москве. О пре с Дубровским разговора не веди, поелику дело решено. Указано тебе представить государю свои розмыслы о будущем граде Синбирске…»

Хитрово бережно свернул в трубку письмо Ртищева и положил на стол.

Иван молчал. В отличие от брата он не отличался скородумием.

– Федор ясно пишет, что мое дело решено, посему князя Андрея Вяземского беспокоить не следует.

– Смотри, Богдан, не промахнись, помни, что ты за весь род в ответе. Покачнёшься ты, мы повалимся. Ладно. Засиделся, мне нужно ещё в приказ поспеть, заботы с новыми полками невпроворот.

Иван вышел, а Богдан Матвеевич чуть помедлил, затем встал и приблизился к окну. Брат подбежал к коновязи, вырвал из рук помедлившего слуги поводья и вскочил на жеребца. Ворота распахнулись, и стольник направил жеребца прямо на шарахнувшихся в стороны прохожих.

Хитрово прошелся по горнице, затем открыл дверь и крикнул:

– Герасим, заходи!

В горницу опасливым шагом вошел ключник с листом бумаги в руке.

– В порядке ли всё дома?

Ключник развернул лист.

– Ты что, Герасим, память потерял? – насмешливо спросил хозяин. – Ишь ты, на бумажке нацарапал. Ну-ка, дай мне её!

Хитрово быстрым взглядом просмотрел записи.

– Начинай, а я буду сверяться, так ли говоришь, как записано.