– Если правду молвить, то страшусь, – задумчиво произнес Ртищев. – Вчера ты видел лопатицкого изгнанника попа Аввакума. Он из тех, кто не уступит из того, во что верует, ни единого аза. Умрёт, но не уступит. И таких много, готовых пострадать за веру.

Они пришли в другую келью, в третью, везде шла работа, шуршали страницы фолиантов божественной мудрости, скрипели перья.

«Что же здесь готовится для Руси? – размышлял Хитрово. – Чем аукнется эта кропотливая работа? Доброе ли дело затеяно?»

Игумен ненавязчиво напомнил о себе, сказав, что сейчас самое время посетить монастырскую трапезную.

Хитрово спохватился: сегодня предстоит малое пирование, только для родных, в честь полученного им окольничества.

– Времени нет, отче, – сказал он. – Нас родичи ждут.

4

Утром следующего дня Богдан Матвеевич проснулся с несвежей головой. Вчера пирование затянулось до глубокой ночи, гости, братья, племянники и сродники Хитрово радостно отмечали в своём кругу окольничество старшего рода. Его успех укрепил их в уверенности, что со временем и они достигнут высоких чинов на поприще государевой службы. Иван Матвеевич не скрывал, что метит в окольничие, для других виделось место стольника в каком-нибудь приказе или воеводство в богатом торговом городе. С чашами в руках Хитрово многократно славили великого государя, произнося каждый раз его полный титул и стоя навытяжку. Много раз пили за нового окольничего, за Фёдора Ртищева, который способствовал возвышению своего двоюродного брата.

В доме Богдана Матвеевича уже не блюли старорусского обычая выставлять жену хозяина к дверям для поцелуев гостей. Мария Ивановна поприветствовала всех до начала пирования и затем ушла в поварню, откуда руководила доставкой в парадную горницу печёного, варёного, жареного, хмельного и прохладительного. Слуги, которых по пути неприметно сопровождал ключник Герасим, на подносах, в судках и корзинах доставляли на пиршественный стол всё необходимое, повинуясь приказам хозяйки. Парень, взятый в подносчики из конюхов, пытался утаить пирог со стерляжьей визигой, но был немедленно разоблачен ключником и получил здоровенную оплеуху. Другой по дороге упал и уронил поднос с печеньем и тут же был наказан. Но эта сторона пира была неведома гостям, они веселились, что означало есть и пить без всякой меры, сколько в кого влезет.

На Богдана Матвеевича пьяное кружение родственников навевало скуку, но даже намекнуть на то, что пора, мол, дорогие гости и честь знать, было нельзя, родня бы смертельно обиделась. Выручил его своим простодушным поступком Ртищев. Он встал с чашей в руках и сказал, что благодарит за угощение, но ему нужно в царский дворец. Обычно самые важные гости уходили последними, хозяева удерживали их изо всех сил, а тут окольничий и друг Алексея Михайловича ушёл поперед всех. Нечего делать, за Ртищевым скоренько ушли остальные, а Богдан Матвеевич вздохнул и, с трудом раздевшись, упал на широкую скамью.

Проснувшись, он умылся из рукомойника, взял ножницы и подправил бороду. Стукнула дверь, вошёл Герасим, поставил на стол блюдо. Богдан Матвеевич жестом руки отправил ключника вон, сел за стол и взял ложку. Герасим хорошо знал привычку хозяина – поправлять голову похмельным блюдом, ядрёной и острой смесью из ломтиков баранины, смешанных с мелко искрошенными огурцами, огуречным рассолом, уксусом и перцем. Съев несколько ложек похмельного, Хитрово почувствовал, как всё его тело покрылось острыми пупырышками озноба. Это означало, что похмельное подействовало и скоро появится привычная лёгкость в теле и ясность в голове.

– Герасим! – крикнул Хитрово. – Что хозяйка?

– Изволит быть у себя, – сказал, всунув голову в дверь, ключник.

– Оседлай Буяна!

Последний день в Москве Богдан Матвеевич собирался провести в служебных хлопотах. Нужно было решить в приказах несколько важных вопросов о строительстве засечной черты и нового города, доложить царю о своём отъезде и проститься с Ртищевым.

Подтаявший снег за ночь не подмёрз, копыта жеребца проваливались в снежную жижу и подскальзывались на бревенчатом настиле мостовой. На выезде из Китай-города в лицо Хитрово ударил порыв сильного ветра, он нагнул голову к гриве коня и хлестанул его плетью. Нищих на Красной площади меньше не стало, но холодный ветер заставлял их жаться за лавками, лабазами и рогожными кулями торговых рядов. Из Фроловских ворот выехал изрядно снаряженный возок, похожий на нарядную избушку: патриарх, отслужив утреню в Благовещенском соборе в присутствии Алексея Михайловича, отправился отдыхать на своё подворье.

Стрельцы в продуваемом проеме Фроловских ворот вскинулись было на всадника, посмевшего заехать в Кремль, что было строжайше запрещено, но, узнав окольничего, опустили алебарды. На дворцовой площади, как и во всякий день, толпились стряпчие и стольники. Хитрово оставил жеребца у коновязи и медленно пошёл вдоль палат государевых приказов.

Приказ Казанского дворца занимал здание о двух этажах на каменной подклети с небольшими окнами, забранными крепкими решетками. Из подклети доносился разноголосый гомон, в нём содержались узники, обвиненные по делам этого приказа. При неспешке московского судопроизводства многие из них находились в подвале по несколько лет, и там тощали, вшивели и мёрли, не дождавшись решения своего дела. Большое крыльцо приказа было прикрыто дощатым навесом. Люди расступились перед окольничим, и он прошёл в громадную комнату, где над управлением Казанского уезда и волжского Низа трудились десятка три приказных людей. За этой комнатой была другая, столь же большая, за ней третья, и, пройдя, наконец, семь комнат, Богдан Матвеевич проник во владения начальника приказа князя Андрея Вяземского.

Хитрово был многим обязан старому князю, тот всегда отличал его среди прочих стольников и насоветовал ехать на полковое воеводство в Темников. Мысль Вяземского была проста и здрава: «Ты, – сказал он, – во дворце много не вышаркаешь. Дело тебе нужно, Богдан, мужское, воинское. По нему тебе и цена будет. Хватит тебе шаркать взад-вперёд царской дверью да крюк накидывать. Взлетай выше!»

Вяземский стоял за большим столом, заваленном свитками грамот, и читал одну из них. На поклон и здравие Хитрово он не ответил, а стукнул кулаком по столу и заорал:

– Федька, чёрт! Поди сюда!

Дверь соседней комнаты отворилась, и оттуда вышел подьячий Фёдор Ерзыев, известный всей Москве пронырливый приказной выжига.

– Ты что, сукин сын, на меня опалу великого государя навлечь вздумал! – вскричал князь. – Откуда взялась по приказу недоимка?

Подьячего ругань князя не смутила, он даже бровью не повёл и без запинки ответил:

– Недоимки расписаны. Есть поручные записи должников. А долги образовались из-за дороговизны соли. В Астрахани солить рыбу нечем.

– Ну вот, опять эта соль! – пробурчал Вяземский. – Ладно. Брысь отсюда!

Он повернулся к Хитрово.

– Садись, Богдан! В ногах правды нет.

Вяземский выглядел усталым, под глазами мешки, взгляд потухший.

– Укатали сивку крутые горки, – со вздохом молвил князь. – Вчера, после стычки с Морозовым, упал великому государю в ноги, умолил отставить меня от службы. С четырнадцати лет государям служу, пора и честь знать. Устарел я, стал негоден. Морозов со своей братией, Плещеевым и Чистого, опутали всех тенётами, сил нет на это глядеть.

Вяземский замолчал и мыслью ушёл в себя. Может быть, вспомнил, как подростком отбивался от крымцев за частоколом Гуляй-города под Белгородом, а татары, страховитые в своих вывороченных шерстью наружу тулупах, пёрли со всех сторон на пеший стрелецкий приказ с диким визгом и засыпали русских горящими стрелами. Много раз князь видел смерть, много раз она заглядывала ему в очи, чтобы он не разучился говорить правду всякому человеку, даже великому государю. Вчера в думе он поступил так же. Его не услышали. Оставалось одно – уйти самому, не дожидаясь, пока тебе подставят подножку.

– Уезжаешь? – утверждающе спросил Вяземский. – И правильно делаешь. Я в твои годы Москвы избегал, тускло здесь, маятно. В Москве ты ещё будешь… Ты, я думаю, за деньгами пришел? Федька! Принеси опись расходов Синбирской черты!

Ерзыев подал боярину требуемую бумагу. Тот нацепил на переносье оловянные очки и молвил:

– Великий государь указал дать на черту и новый град три тысячи сто пятьдесят рублей. Думаю, в самый раз, потом у тебя свои прибытки найдутся. Пашенным крестьянишкам выдашь по пяти рублей на домовое строение. Указано государем, что первым делом поставить в новом граде, сразу после церкви, кабак, чтобы прибыток в казну шёл.

– Деньги я могу получить тотчас? – спросил Хитрово.

– Какой прыткий! – усмехнулся Вяземский. – Велено выдать тебе тысячу рублей.

– А остальные деньги?

– Эх, Богдан! Да откуда мне ведомо? На Приказе Большой казны Морозов сидит. От него всё зависит. Великий государь указал дать одно, Морозов махом на две трети урезал. А спроси его, он скажет, что копейка счёт любит. Мол, посмотрю, как окольничий Хитрово распорядится с тысячью рублей, тогда и решу, давать или не давать ему другую тысячу. Ну как, берёшь казну?

– А что делать? Беру!

– Федька! Неси казну и кликни пристава!

Вяземский встал с кресла, сделал несколько шагов по комнате. Луч солнца из окошка осветил князя, и Хитрово поразился желтизне его лица.

– К тебе кто дьяком поставлен?

– Григорий Кунаков, – ответил Хитрово.

– Добрый дьяк. На черте бывал, дела ведает.

В комнату вошли Ерзыев и пристав. В руках у подьячего была кожаная сума.

– Вот, получи, – сказал Вяземский. – Тысяча рублей. Печать цела. Федька, возьми с окольничего поручную запись.

Хитрово осмотрел печать, оттиск был ровным и ненарушенным. Дал расписку в получении денег.

– Возьми двух стрельцов, – сказал князь приставу. – И доставь суму окольничему на дом. Ведаешь где?.. Тогда с Богом!

Вяземский налил в малую чашу из кувшина настой чаги и медленно выпил.

– Хитрый ты, Богдан! – улыбнулся он. – Не торопишься уходить, хочешь всё проведать. Любопытного для тебя у меня ничего нет, разве что князь Василий Петрович Шереметьев скоро будет поставлен воеводой на Казань.

– Слыханое ли дело? – удивился Хитрово. – Шереметьев не ездил дальше своих подмосковных деревень. Сколько себя помню, он всегда на государевом дворе жил.

– Надоел он великому государю своими повадками. Но главное – сын облатынился, бороду сбрил. Алексей Михайлович как узрел его блудодейный облик, так плюнул с досады. Патриарх встал на дыбы, даром что недужен. Прокляну, грозит, идолово отродье!

Засечная черта и новый град Синбирск входили в Казанский уезд, и Хитрово не понравилось, что воеводой назначен Шереметьев. Вяземский понял огорчение окольничего и утешил:

– Не горюй, Богдан! Князь будет выезжать из Москвы полгода. Пока до Казани доберётся, ты успеешь Синбирск поставить. Шереметьев дела не ведает, докучать тебе не будет. Для него Казань – ссылка, станет из неё покаянные челобитные слать, пока государь не помилует. Тем временем и сын бороду отпустит.

– Благодарствую тебя, Андрей Петрович, за отеческое попечение обо мне, хилом, – с чувством сказал Хитрово, поднимаясь со стула. – Век буду благодарен!

Слова окольничего растрогали Вяземского, он был стар и чувствителен.

– Ступай, Богдан! Доброго тебе пути!

Выйдя из приказа, Хитрово с удовлетворением обнаружил, что похолодало, мокрый снег затвердел и в ближайшие дни оттепель вряд ли случится. Это обещало спокойное возвращение по санному пути в Карсун, где он замыслил остановиться до начала похода к Синбирской горе, переждать весеннюю распутицу, собрать под своей рукой всех нужных для исполнения задуманного дела служилых и работных людей.