На полу пустой комнаты сидели десятка два с половиной жителей деревни – в основном женщины – и тихо переговаривались небольшими группами. Несколько оставшихся мужчин беседовали в своей компании, но большинство из них быстро ушли, присоединившись к другим мужчинам на улице. На Разака, сидевшего у двери, никто не обращал внимания, однако то, что он остался в одиночестве, не было коллективным актом уважения к его личному горю. Остальные мужчины всегда держались несколько поодаль от Разака и на пирах, на других похоронах, в сельских магазинах и даже у рыночных прилавков. Сам он тоже не навязывался окружающим. Смерть дочери не стала исключением: мужчины, выходившие из дома Разака, обходили его стороной, словно он был мебелью. В редких случаях, когда с ним кто-то заговаривал, тон этого обращения был недвусмысленным. Несколько мужчин, которые пили охлаждённые напитки и курили в одной из деревенских лавок, приветствовали его появление словами: «А вот и Тун Разак» – после чего все вокруг начинали понимающе улыбаться. Данная формулировка – Тун Разак – представляла собой аристократический титул второго премьер-министра Малайзии^[28]: применительно к этому неопрятному, тщедушному и раболепному деревенскому изгою она должна была указывать на его настоящее место. Всякий, кто выставлял угощение по какому-нибудь случаю, платил и за его выпивку, а Разак забирал себе табак и резаные листья нипы^[29], из которых делались крестьянские сигареты. Ему не отказывали в минимальных любезностях, но в остальном его игнорировали – точно так же Разак и сегодня мог оставаться невидимым, когда деревня хоронила его дочь.

Сразу на другой стороне сельской дороги, рядом со зданием, в котором располагались сельская администрация, религиозная школа (мадрасах)^[30] и молитвенный дом, несколько молодых людей принялись измерять тонкие доски, которые они приготовили для гроба. Яакубу показалось, что доски слишком длинные, и Дауда, сына старосты деревни, отправили обратно в дом Хамзаха с бечёвкой для замеров. Тем временем явился Басир с горячим чаем и специальным холстом, который клали на дно гроба. Разговор, как это часто бывало в кофейнях, переключился на рассказывание историй о многочисленных выходках Разака, большинство из которых превратились в неотъемлемую часть деревенских сплетен. Амин сообщил самую недавнюю из них – речь шла о субсидиях, которые правительство выделяет на благоустройство домов и установку стационарных уличных туалетов^[31]. Вместе с другими членами правящей партии – этой привилегии были удостоены только они – Разак стал обладателем фарфорового унитаза. Но, несмотря на недвусмысленные предупреждения о том, что продавать это добро нельзя, Разак обменял этот унитаз с доплатой на пластиковый унитаз Амина, а затем продал его Нору за 15 ринггитов. «Зачем Разаку вообще нужно строить туалет, если у него даже нет дома (Апа пасал бикин джамбан, румах пун так ада)?» – под всеобщий хохот задался вопросом Яакуб.

Затем Яакуб поинтересовался, не видел ли кто-нибудь ещё, как Разак поглощал закуску с карри на свадебном пиру дочери Рокиах двумя днями ранее (самого Яакуба на это мероприятие не приглашали). Шахнон сообщил, что не далее как вчера, когда Разак появился у кофейного ларька на городском рынке, он пригласил его выпить кофе, причём подразумевалось, что платить будет именно Шахнон. Потом, добавил он, Разак ушёл, не только выпив кофе, но и прихватив с собой три пирожных и пару сигарет. Другие участники разговора вспоминали – отчасти эти реплики были полезны для меня, – как Разак взял у Камила плату за кровлю из аттапа, но так и не выполнил заказ, а ещё Камил дал ему денег на покупку особых семян риса, которые, по словам Разака, он может достать у друга в соседней деревне. Когда через неделю Камил поинтересовался у Разака, как идут дела, тот заявил, что его друга с семенами не было дома. На следующей неделе Камил снова начал выяснять, что происходит, но Разак сообщил, что его друг уже продал семена, а деньги так и не вернул. Как утверждали собеседники, Разак неоднократно выпрашивал семена риса для посадки, либо дроблёный рис для своей семьи – и в каждом из этих случаев продавал подаренное, а не сажал или ел. Газали обвинял Разака в том, что тот присваивал листья росшей за его домом нипы для изготовления кровли, никогда не спрашивая разрешения, и клянчил рис в качестве религиозного дара (закята) ещё до того, как урожай был собран. «Моё терпение лопнуло», – добавил Газали, и многие закачали головами.

Когда зажиточные селяне сетуют на всё большую лень и «самодеятельность» тех, кого они нанимают для работы на полях – а такие жалобы звучат всё чаще, – случай Разака всегда оказывается под рукой. У них, конечно, найдутся и другие подобные примеры, но Разак, безусловно, самый расхожий. Односельчане утверждают, что он не раз брал аванс деньгами или рисом, а потом не выходил на работу. Что же касается его бедности, то по этому поводу они настроены скептически. В конечном итоге, у Разака имеется половина релонга земли (0,35 акра [0,14 гектара]), которую он сдаёт в аренду как собственник, а не возделывает этот участок сам^[32]. Общий вердикт таков: Разак попросту не в состоянии зажить лучше (Як пандаи пусин)^[33]. Когда глава подокруга (пенхулу) Абдул Маджид признавался мне, что бедняки больше не испытывают охоты работать и настаивают на нереальной зарплате, он приводил в пример именно Разака: «Он сам виноват в своих тяготах, сам это заслужил (Диа буат сисах)»^[34].

После того как простой гроб был почти готов, Амин, лучший плотник в деревне, стал добавлять какие-то небольшие декоративные штрихи на его торцах. «Не нужно никаких украшений», – сказал Ариффин, и Амин ушёл. Когда они несли гроб к дому Хамзаха, где лежала Мазнах, кто-то из селян оценил работу Амина словом «убого» (лекех)^[35].

Когда я возвращался к себе домой, мне повстречалась небольшая компания подруг жены Пака Хаджи Качура, которые обсуждали смерть ребёнка. Все они, кажется, были согласны с тем, что Разак и Азиза во многом были сами виноваты в случившемся. Ведь это они позавчера взяли свою больную дочь на пиршество к Рокиах, накормили её едой, которую ей не следовало есть, и не давали ей спать до самого утра. «Они совсем плохо едят, вот им и приходится таскаться по чужим пирам» (Maканан так джемух, кема тумпан кендури оран), – сказала жена Тока Касима. Я попросил, чтобы они подробно описали для меня скудный рацион семьи Разака. На завтрак, если в доме имелись хоть какие-то деньги, у них были кофе и, возможно, маниока или немного холодного риса, оставшегося со вчерашнего дня. А если денег не было – только вода. А воду, добавил кто-то из женщин, семья Разака пила из той же канавы, которая предназначалась для купания. Какая-нибудь каша появлялась на их столе редко, молоко – никогда, а сахар – в считанных случаях, лишь когда Азиза привозила его от своих родственников в Дулане. Для сравнения, староста деревни Хаджи Джаафар, обычно завтракавший в городской кофейне, ел там кашу или жареный плоский хлеб с сахаром либо карри, разнообразные пирожные и сладости из клейкого риса и пил кофе с подслащённым сгущённым молоком. Обед – основное время приёма пищи среди селян – у семьи Разака, как правило, состоял из риса, овощей, которые можно было бесплатно собрать в деревне^[36], и, если позволяли средства, небольшого количества сушёной рыбы или самой дешёвой рыбы с рынка. Никто никогда не видел, чтобы Разак покупал овощи. Свежую рыбу, когда она была доступна его семье, обычно готовили на открытом огне, поскольку они редко могли позволить себе купить самое дешёвое растительное масло за 30 центов. Полуденная трапеза Хаджи Джаафара, напротив, была выражением и его богатства, и довольно шикарных вкусов: аппетитное карри из самой дорогой рыбы и рыночных овощей, а также, по меньшей мере два раза в неделю, мясо – позволить себе эту роскошь за деньги Разак не мог никогда.

Домашнее хозяйство Разака, как и его пищу, отличало не столько то, что в нём было, сколько тем, что в нём отсутствовало. У супругов не было москитной сетки – вот почему руки и ноги их детей часто были покрыты струпьями от старых укусов. Возможно, раз в год они покупали кусок самого дешёвого мыла. За столом им приходилось делить на всех три оловянные тарелки и две чашки. У них не было даже традиционных циновок для сна – вместо них они использовали старую, выброшенную кем-то пластиковую простыню, которую Разак нашёл на рынке. Что касается одежды, то Азиза не покупала саронг^[37] со дня своей свадьбы, обходясь вместо этого изношенным куском ткани, который дала ей жена Басира. Одна пара брюк и единственная рубашка Разака были куплены три года назад, когда в ломбарде проходила распродажа ношеной одежды, которая не была выкуплена у ростовщиков. Как заметил Сик Путех, ответственность за эту плачевную ситуацию полностью лежала на Разаке: «У него есть земля, но он не хочет её возделывать… Он всегда ищет кратчайшие пути (Селалу чари джалан пендек)… Он сначала берёт деньги, а потом не хочет приходить молотить рис… Сейчас те, кому тяжело, умнеют; в наши дни стало больше мошенничества».

Звук мотоциклетных двигателей неподалёку сообщил, что тело уже подготовлено к погребению и похоронная процессия вот-вот начнётся. Когда хоронят взрослого человека, гроб обычно несут пару миль до мечети, а позади его сопровождают люди, идущие пешком или едущие на велосипедах и мотоциклах. Но поскольку Мазнах была слишком маленькой и лёгкой, Хамзах, её дядя, взял её тело, завёрнутое в новую батиковую ткань, перекинул его через плечо, как патронташ, и пристроился пассажиром позади Басира, ехавшего на своей «Хонде 70». Простой гроб везли на мотоцикле Амина – его держал поперёк сидения Гани Лебай Мат. Вся процессия, включая Разака и меня, включала одиннадцать человек, и это был первый на моей памяти случай, когда похоронный кортеж полностью состоял из мотоциклов. Жители деревни, а затем и китайские лавочники в Кепала-Батасе ненадолго останавливались, чтобы поглазеть на проезжающую мимо процессию.

Когда мы прибыли на кладбище, расположенное рядом с мечетью, её смотритель Ток Сиак и его помощник всё ещё копали могилу. Тело Мазнах, накрытое хлопчатобумажной простыней, осторожно извлекли из батиковой ткани и положили в гроб на бок таким образом, чтобы её лицо было обращено к Мекке. Чтобы тело не сдвинулось с места, к спине прижали большой ком глины, вынутый из могилы. Затем Ток Сиак стал вычерпывать воду из ямы старой жестянкой из-под печенья: место погребения находилось на земле, осушённой для выращивания риса, а в это время начинались сезонные дожди. Молитвенная церемония, которую возглавил Лебай Сабрани, заняла менее десяти минут. После того как она завершилась, большинство мужчин вошли в мечеть, чтобы помолиться за душу Мазнах. Когда они вышли, Басир вручил им конверты, в каждом из которых, согласно обычаю, находились деньги – один ринггит^[38]. Шестеро молившихся мужчин вернули конверты. Жители деревни верили, что эти молитвы помогают облегчить бремя греха и ускорить путь души на небеса – чем больше людей участвуют в молитве, тем быстрее душа совершает этот путь. На обратном пути в деревню я спросил Амина, почему на похоронах было так мало людей. По его словам, поскольку Мазнах была совсем маленькая, на ней было немного грехов, и поэтому не так уж важно, чтобы за неё молилось много людей. Однако это был деликатный вопрос, ведь оба мы помнили, как месяцем ранее, когда хоронили внучку Ток Саха, людей на кладбище пришло в два-три раза больше.